А я сделала, что могла: развернулась, чтобы до аэродрома дотянуть. Но когда поняла, что уже не вижу ничего, пошла прямо в лес на посадку.
Бабушка вдохнула и подбросила в огонь полено. Я слушал, затаив дыхание.
– А дальше, ба?
– Плохо я это помню. Самолет трясется, кругом пламя, кожу жжет, дым забивается в рот и нос, в горле саднит. Ударилась о землю сильно, но все-таки кое-как смогла выбраться из кабины.
И давай по земле кататься, чтобы огонь сбить. Только сырая трава и спасла.
И вдруг услыхала: совсем рядом кто-то крикнул по-немецки. Куда же я приземлилась?
Не помня себя, бросилась я бежать через лес. Уж лучше в болоте пропасть, чем к фрицам угодить в плен.
Бежала я долго, ветки по лицу хлещут, кожа на руках и ногах горит огнём, гимнастерка вся обгорела, ноги проваливаются в топь чуть не по колено.
Бегу, все кружится вокруг от боли, кажется, что фашисты преследуют, а в другой раз – будто деревья мне что-то шепчут. Выбилась из сил, совсем стало невмоготу, тогда привалилась я к какому-то дереву и сознание потеряла.
Проснулась там же. Тело все болит, жжёт, не шевельнуться. Темно кругом, тихо, ни единой живой души, только лес о своём нашептывает да звезды в небе переглядываются.
Я поняла, что живая. Только машину потеряла, Мишка погиб, куда идти не знаю. Да и как идти? Тело как чужое и будто ножами режет.
Так и сидела – не встать – дрожала, то ли от холода, то ли от страха.
И все прислушивалась, казалось, что немцы рядом рыщут. Даже глаза закрыла. Нет, это листья шуршат да звери лесные.
А когда открыла, гляжу – впереди огоньки светятся. Зеленоватые, вроде светлячков, но они все ближе и ближе ко мне.
Я пригляделась и такое увидала, что у меня язык к нёбу прилип и волосы дыбом встали.
Ко мне шли люди. В обычной одежде с каким-то скарбом, женщины, дети, старики. Да только глаза у них зеленым неземным светом сверкали. И все ближе и ближе они ко мне подходили.
Мертвые! Откуда слово пришло, не ведаю, да только мертвые и все тут!
Я ни пошевелиться не могу, ни закричать, ни глаз от них отвести. Я всегда не из робких была, но в тот момент враз поседела.
А они подошли к самому моему пригорку, человек двадцать, и остановились.
Одна женщина сделала шаг вперед и носом потянула, а потом сказала простым человеческим голосом и русским языком:
– Наша.
И сразу, гляжу, они словно преобразились. Зеленый свет исчез из глаз. Побрели они мимо, будто меня и нет, только женщина напротив стоять осталась.
С виду обычная: лет сорок, лоб высокий и чистый, простое ситцевое платье, рабочий передник, волосы убраны под платок. На плече сумка.
Так и гляжу я на неё, а она – на меня.
– Ирина, – она протянула мне руку.
Я прикоснулась к ней, не в силах слово сказать. Рука у Ирины была холодной, будто она белье полоскала в реке.
– Ты ранена, – указала она на мои ожоги. – Давай тебе помогу.
И сейчас же полезла в заплечную сумку, вытащила бинты и какую-то траву.
А я наконец осмелилась заговорить.
– Кто вы? – спросила я.
– Мы из Тарасовки, – кратко ответила Ирина, деловито разминая траву в ладони и прикладывая к моим ожогам. Прикосновение её рук приятно холодило.
Внезапно я вспомнила про Тарасовку. Ведь это село было, здесь недалеко. Фашисты его хотели сжечь, но жители сбежали. Целый день немцы их преследовали по лесу, пока не загнали в болото. В нем все тарасовцы и утонули.
Снова холод пробежал по моей спине.
– Замерзла? – понимающе спросила Ирина.
Я только кивнула.
Тут к нам подошёл ражий старик и уселся рядом со мной на траву.