Лавров, не снижая скорости, свернул с главной дороги. Теперь он ехал вдоль пустырей и заборов, заброшенных гаражей и канав. Он уже хотел остановиться, включить телефон, который ему вернул следователь, понять, где он находится и как отсюда выбраться, как вдруг на дорогу выбежал серый комок, а за ним кто-то ещё в красной курточке. Лавров резко повернул руль. Он успел подумать, что машина, кажется, перевернулась. Потом увидел себя в каком-то сером полупрозрачном коконе. И кто-то выдёргивает из кокона нити, вращает его бешено, помогает вырваться наружу. И вот сейчас будет свет! Но вместо этого мягкое иссиня-чёрное крыло легло Лаврову на глаза. Последнее, что он почувствовал, прежде чем потерять сознание, был запах талой воды.
В Питере вода всегда пахнет болотом, а в Москве ничем не пахнет. Снег это покой, потому что он белый, чистый. Снег это тишина и покой. Зачем на снегу кровь? Это неправильно, уберите! Лавров очнулся в полуподвальном помещении с низкими сводами и стенами из красного кирпича. В глазах был туман и он не сразу разглядел, что у его постели стоит Бабочка. В тех же одеждах, что и в Питере, но с платком на голове. Тёмная сестра милосердия.
– Где я? – Спросил Лавров.
– В больнице.
– Стены какие-то странные.
– Здесь когда-то был монастырь, сейчас возрождают. Но больница работает.
– Вы его убили?
Она посмотрела ему в глаза:
– Каким образом?
– Кто вы? – Лавров попытался подняться, но голова закружилась, и он упал на подушку.
– Лежите, – сказала она ему, – и молчите. У вас сотрясение и рёбра сломаны.
– Почему я здесь?
– Потому что перед вашей машиной на дорогу выбежал ребёнок. А вы отвернули и перевернулись и ещё в забор влетели. Реакция у вас, кстати, потрясающая.
– Он жив?
– Жив. И щенок жив. Хватит задавать вопросы.
– Нет, – сказал Лавров. – Откуда вы знаете про Монки?
В ушах у него стучало и голос Бабочки звучал глухо, убаюкивал:
– …не совсем обычная больница. Раньше её называли домом скорби – очень точное определение, мне кажется. Что может быть страшнее для человека, чем потеря разума!
– Ну, а вы-то что здесь делаете? Не похоже, чтобы ваш дух настолько ослаб, – Лавров попытался подняться и тут же сморщился от боли.
– Да. Люди, которые попадают сюда, иногда находятся в странном состоянии, странном даже для такого места – они как бы зависают между миром живых и миром мёртвых. Тело их ещё здесь, а сознание уже на пути в иной мир. Но они никак не могут туда попасть.
– И вы им, конечно, милосердно помогаете? – Съязвил Лавров.
– Не тем способом, о котором вы сейчас подумали. Понимаете, человек испытывает вселенскую обиду. Какая-то несправедливость подорвала его доверие к миру настолько, что он готов добровольно его покинуть, но не может оставить всё как есть. И тогда он взывает к небесам.
– Погодите, погодите! А вы, значит, – посланник небес?
Лавров хотел было засмеяться, но заметил, что у Бабочки потемнели глаза, и передумал:
– Монки – так меня мама называла.
Бабочка кивнула.
Его вдруг как током ударило:
– Нет! Она не могла!
На него навалилось давно вытесненное воспоминание: матери долго не было – она лечилась, отец трогательно ухаживал.
Голос Бабочки прозвучал глухо, как за стеной:
– Она передумала в последний момент.
Лавров пришёл в себя и спросил:
– А можно было?
– У человека всегда есть выбор. Даже в таком состоянии. Быть жертвой или…
– Или палачом?
Она вздрогнула, но взгляда не отвела:
– У каждого – свой крест.
– Но почему так жестоко?
– О нет, это не моя идея. Он сам выбрал себе смерть – «голову даю на отсечение» было его любимым выражением. Я заметила, люди вообще редко следят за своими словами.