Квариат

Знак луны, знак города, знак странствия, знак неба

…ближе к концу века городок на луне окончательно пришел в запустение – залежи третьего гелия (почему третьего – спрашивал я в детстве, мне не отвечали) иссякли, больше добывать и продавать было нечего, люди один за другим потянулись назад, на землю, продавая свои дома за бесценок, а то и вовсе бросая их. Так что я родился уже на земле через пару лет после того, как мои родители покинули городок (почему-то он назывался Монато, так и не знаю, на каком языке), и никогда в жизни не видел заброшенный город на луне. Тем не менее, я часто представлял себе, как бы сложилась моя судьба, если бы город не пришел в упадок, и я родился бы и вырос там, где можно видеть восходы и закаты земли. Ходили слухи, что из луны хотят сделать какую-то космическую станцию, которая будет странствовать среди звезд, лунный странник, космический странник, его надо назвать как-нибудь по-восточному, чтобы иероглиф луны, и иероглиф города, и иероглиф странствий, и иероглиф неба. Пробую сопоставить – получается даже что-то красивое, это здорово будет смотреться на гербе города, а еще лучше выложить все это огромными камнями где-нибудь в пустыне, чтобы было видно из космоса. Но это буду делать не я, я, наверное, буду устанавливать какие-нибудь атомные реакторы, сопла, или я не знаю еще там что, чтобы пустить луну по новым орбитам, по новым трассам куда-то в никуда.

Иногда я представляю себе это – когда все здесь на земле идет крахом, катится к чертям, и хочется бросить все, все, все, взять эту землю, зашвырнуть её куда подальше, забыть её совсем, как страшный сон, потому что я не должен быть здесь, я должен быть там, где -луна, странствия, и так далее, выложено камнями в пустыне. И я буквально вижу, как мы шлём и шлём какие-то запросы на землю, а нам не отвечают, или отвечают что-то такое, что да ну вас совсем, нету денег, нету, и ничего нету, и некогда нам, и выкручивайтесь сами, как хотите, а лучше никак не выкручивайтесь, возвращайтесь домой уже, что значит, ваш дом здесь, не выдумывайте. И все начнут потихоньку покидать городок, ну как все, прежде всего молодёжь, едут учиться куда-нибудь, да куда угодно, чтобы загнездиться там же, обустроиться, пустить корни. Останутся старики, городок будет медленно истаивать год от года… Я понимаю, что мне в самую пору уехать, но в то же время чувствую, что слишком сросся с городком, что я уже просто не смогу его покинуть. И я останусь – когда уже не будет никакого смысла оставаться, и я доделаю реактивные двигатели, которые уже не будет смысла доделывать, а по вечерам буду сидеть на огромных камнях посреди пустыни, которые – если смотреть из космоса – сложатся в знак луны, знак города, знак странствий и знак неба. А ведь еще нужно будет запустить все это, и кроме меня этого никто не сделает, потому что никого кроме меня не осталось…

И я понимаю, что должен отправиться туда, тут же ловлю себя на том, как это нелепо, выдумать себе черт знает что, и поверить в это так сильно, что я уж не могу оставаться здесь, на земле, да, я хочу арендовать челнок, да, на луну, да, в кредит, да, слушаю, нет, на работе меня сегодня не будет, да, заболел, нет, ничего серьезного, ключ на старт, – уже где-то там, в экзосфере, прижатый к креслу, спохватываюсь, что я вообще делаю, надо же было так оказаться во власти собственных мыслей… утешаю себя, что отправлюсь туда, посмотрю на городок, в котором мог бы жить, вернее на то, что от него осталось, может быть даже, разыщу дом своих родителей, хотя никогда его не видел…

Что за черт, что я вижу, почему так, почему я вижу разбросанные по пустоши мегаполисы, почему я вижу пустыню, ощеренную реактивными двигателями, почему я вижу нагромождение камней, в котором только узнаю -луну, странствия, небо, город, – потому что надпись видно только из космоса. Я уже знаю, что нужно делать, я прокручивал это в голове миллионы раз, вот так – а теперь луна медленно, но верно покинет свою орбиту и устремится к звездам, видеокамеры уже нацелены в пучины космоса. Спохватываюсь, одергиваю себя – это не может быть правдой, какого черта я вообще здесь делаю, я должен быть дома, ну да, я дома, вот он мой дом третий по восьмой линии, второй этаж, наша семья занимала весь второй этаж… Буквально спотыкаюсь об истлевший остов, хочу мимолетно подумать – кому-то не повезло, тут же спохватываюсь, приглядываюсь, не понимаю, почему вижу свою одежду, вернее, понимаю, но не хочу понимать, что мне осталось сделать два шага до истлевшего остова, и две реальности соеди…

Связь

Можно спрятаться в шкафу или за шкафом, только так сразу найдут, можно затаиться под кроватью, только так тоже сразу найдут, можно затаиться в гардеробе среди одежды, вот здесь уже больше шансов за длинными плащами и пальто – Данька, правда, меня тогда сразу нашел, а вот тетка тогда обыскалась, чуть с ума не рехнулась. Так что с глупыми взрослыми, может, еще прокатит, если бы не одно но – от гардеробной остались одни развалины, черта с два там спрячешься, да вообще в доме не осталось ни одной приличной стены, чтобы затаиться. Проклинаю себя, что не успел добраться до кухни, а теперь уже не успею, они уже там, все шестеро, или сколько их там, уже мерещится шестьдесят, не меньше, как будто столько вообще может поместиться в нашем домике, вернее, в том, что от него осталось. Если бы я успел добраться до кухни, схватить хоть самый завалящий ножичек, интересно, как я буду отбиваться этим ножичком от шестерых вооруженных солдат… И как бы объяснить самому себе, что ни на кого я набрасываться не собираюсь, что я еще хочу жить, вот так, несмотря ни на что я еще хочу жить, мне еще только четырнадцать, я еще даже не решил, кем хочу стать, знаю, что весь мир должен объехать – это обязательно, и сделать что-то такое, особенное, чтобы про меня весь этот мир говорит – это тоже обязательно, а не вот это вот все, мертвые руины, и тётка, уж на что её терпеть не мог, а сейчас сердце сжимается, глядя на холмик во дворе, ну пусть она будет, ну пожалуйста, пусть дальше орёт, сколько хочет, только пусть будет… а еще лучше пусть будет, но не орёт… Какого чёрта вообще одни живут вечно, те, которых не убили, а другие вот так, холмик во дворе…

Одёргиваю себя – прятаться, прятаться, затаиться, какого чёрта в доме подпола нет, а был бы, они бы туда первым делом сунулись, так что не поможет, и хочется как в детстве, глаза руками закрыть ку-ку, меня нету…

Они замирают в двух шагах от меня, странно, что смотрю не на лица, да какие у них лица под масками – а на короткие рыльца автоматов, направленных на меня, вот оно, ну не надо, ну пожа-а-алуйста, еще год, еще месяц, еще день, чтобы… чтобы я не знаю, что, чтобы просто…

– Не желаете ли кофе?

– А?

Мне кажется, я ослышался, нет, никакой ошибки, этот, без лица под маской, предлагает мне кофе, хлопочет, у нас хороший есть, не желаете ли…

– А-а-а… а нет…

– Вы, наверное, голодны?

Мне не нравится этот тон, вежливый, вкрадчивый, так и кажется, что он будет что-нибудь такое говорить, вкрадчиво, ласково, а потом сделает что-нибудь такое, о чем лучше даже и не думать, что на мне вообще живого места не останется…

– А… да, – слова вырываются против моей воли, понимаю, что сейчас сожрал бы с потрохами весь этот городок, и еще пригородами бы закусил…

– Вы здесь будете обедать, или поедем в кафе?

Хочу сказать – здесь – оглядываю то, что осталось от дома, понимаю, что никакого здесь быть не может, кафе так кафе, хотя в городе и от кафе ничего не осталось…

– А… кафе…

– «Кофейникс» устроит?

– Ага…

Все еще не понимаю, что происходит, куда меня тащат, переговариваются между собой, может, лучше сразу его домой, а то мало ли, случится чего…

Происходящее нравится мне все меньше, – в жизни бы не подумал, что не захочу садиться в роскошный автолет, в жизни бы не подумал, что не захочу вот это вот все с мудреными названиями, на картинках в меню все выглядит отлично, а когда закажу, окажется какая-нибудь гадость. Тычу наугад во что-то, похожее на мясо, люди суетятся, начинаю подозревать, что вот как раз этого на борту нет. Уже хочу сказать, что нет так нет, давайте другое что-нибудь, что есть, всему буду рад. Нет, уже приносят что-то крохотное на блюде, и это все, вы издеваетесь, что ли, ничего не поделать, благодарю, ем, давлюсь чем-то приторно-сладким, вот тебе и мясо, мясом и не пахнет, чер-р-т…

Я не знаю, чья это резиденция, куда опускается автолет, я только могу догадываться, и от этих догадок мне не по себе. Люди хлопочут, пожалуйста, ваши апартаменты, нет, не в центральном доме, в правом, в центральном, там… ну вы сами понимаете. Пожалуйста, телевизор, видеоигры, вы, наверное, всякое такое любите? И не знаю, как сказать, что всю жизнь всякие игры терпеть не мог, сам не знаю, почему, а тётка орала, а-а-а, все дети как дети, играют, а ты, а если пробовал играть, тоже орала, а-а-а, лучше бы делом занялся… её послушать, так лучше бы меня вообще на свете не было, хотя и тут нашла бы к чему придраться…

Тётка…

Хочется заорать кому-то никому, верните тётку, и дом верните, и Даньку придурка такого, верните, и городок верните, и все-все верните, что вы у нас отняли…

Ёкает сердце, только сейчас понимаю, что тот самый он где-то рядом, да не где-то – в центральном доме, мне же сказали, в центральном доме, к которому ведет крытая галерея…

И, черт возьми, все кажется так просто…

Осторожно выбираюсь из комнаты – люди в форме смотрят на меня так, будто не могут понять, что со мной сделать, застрелить меня на месте или пропустить. Иду куда-то в никуда, откуда я знаю, куда идти, что по анфиладе и направо, а дальше вверх по лестнице, в неприметную дверь, которую я бы и не заметил, если бы не знал… но откуда… черт меня дери, откуда…

Толкаю дверь, сам удивляюсь, что не заперто, он стоит спиной ко мне, до черта близко, вижу рукоятку пистолета, торчащую из его кармана, дальше все как во сне, я не смогу вытащить оружие незаметно, но я должен, просто, умри, а сделай, или просто – умри…

Он хватает меня за руку – с какой-то нечеловеческой стремительностью, разворачивается, смотрит на меня, у него и правда рыжие глаза с зелеными крапинками, как про него говорят, весь какой-то щуплый, водянистый, будто бы не то просвечивающий, не то вообще светящийся. Приотпускает оружие, будто играет со мной, смотрит выжидающе:

– Ну, давай… давай…

Голос шелестящий, как листья по осени, похож и в то же время не похож на голос по радио, как будто тот же самый голос, но переодетый из делового костюма во что-то домашнее, повседневное, и сам он, даром, что в костюме, правда, без пиджака, кажется каким-то домашним, каким-то неправильным.

– Ну, давай же…

Чувствую, что он смеется надо мной, он не верит, что я смогу что-то сделать, я сам не верю, что смогу что-то сделать, и понимаю, что в жизни себе не прощу, если…

…вздрагиваю от выстрела так, будто не я стрелял, а в меня стреляли, и стыдно признаться, что это сделал не я, не я, оно само хлопнуло, кровавые кляксы на белоснежной рубашке, он расстегивает пуговицы, смотрит на аккуратное черное отверстие, которое тут же затягивается.

– Ну… давай еще?

Стреляю ему в голову – уже просто от собственного бессилия, понимаю, что ни черта я тут не сделаю, что происходит какая-то муть, безумие какое-то, которое мне никто объяснять не собирается.

Входят люди в форме, снова не понимаю, почему меня не убивают, почему мягко уводят куда-то, пойдемте, пойдемте, ваши апартаменты здесь, в правом крыле, пожалуйста, может, чего-нибудь принести? Так и хочу ляпнуть, принесите мне городок, и дом мой, и тетку, хотя нет, тетку не надо, хотя нет, пусть будет, только пусть не орет. И маму еще, даром, что я её никогда не видел, и Даньку придурка, и… да ну вас совсем…

И все-таки опешиваю, когда вижу Даньку, глубоко за полночь, вот так, пробирается в окно, откуда он вообще взялся, Данька умеет так взяться, что в жизни не поймешь, откуда. Почти верю, что Данька и правда пришел, потому что я его заказал, пусть даже мысленно, тут же спохватываюсь, а кто это мог знать, что я его заказал, или они уже мысли мои читают, или как… Тут же понимаю, что рассуждать некогда, какого черта Данька взводит курок, совсем с дуба рухнул, или как, еще хочу сказать себе, что это розыгрыш, хорош уже придуриваться, и понимаю, что ни черта он не придуривается, он и правда, слышу чей-то голос в данькином наушнике, обычно у него там музыка какая-то, которую и музыкой назвать нельзя, а теперь голос, резкий такой, каркающий, убей его, чего ждешь-то, стреляй… Данька, дурище такое, на что ты рассчитывал вообще, забыл, что ли, как с тобой сражались еще в шутку, как я у тебя палки из рук выбивал, а теперь р-раз, наступить на пистолет, два – наступить на протянутую Данькину руку, врешь, не возьмешь, а теперь хрясь по второй руке, ага, больно, а-а, ты еще ногами бить будешь, в-вот тебе в висок, что-то мерзко хрустит под моим кулаком, сердце холодеет, не надо, не надо, ну пожа-алуйста…

Когда люди в форме вбегают в комнату, я уже держу Даньку на мушке, знаками показываю, что уже все под контролем, сейчас я его прихлопну, нет, дайте я сам…

Люди уходят, медленно, нехотя, не торопятся оставлять меня наедине с Данькой, которого я сейчас прихлопну, а ведь прихлопну же, а сам виноват, а нечего было лезть, и вообще, хорош братец, ничего не скажешь, хоть и двоюродный, а все равно…

– …дебилище… – Данька буквально выплевывает слова, – деби… лище… ты… не по… нял… у те… бя… с ним… связь…

– С кем еще?

– С этим, с кем…

– Ты че несешь вообще, бошку давно не отрывали?

– Да не, не в этом смысле…

– А в каком еще?

– Да черт пойми в каком… короче, тебя ранят, он тоже будет ранен, тебя убьют, и он умрет… сечешь?

Хочу спросить, кто ему сказал такое, что за бред вообще, – не спрашиваю, уже понимаю, что это правда, безумная, немыслимая, но правда, а значит… Кусочки головоломки стремительно складываются, уже понимаю, зачем пришел сюда Данька, врешь, не возьмешь, – мир кувыркается перед глазами, вспоминаю, что не я один умею выбивать из рук оружие, черт, Данька, пусти-пусти-пусти, слышу, как кто-то орет в динамик данькиного наушника, не трогай его, слышишь меня, не вздумай даже – понимаю, что Даньку не остановить, еще успеваю услышать его коронное – падай, ты убит…

– Ты… ты что натворил вообще? Я говорил тебе, и трогать его не смей!

– Да вас не поймешь, то сами отправили Даньку убивать, теперь трогать не смей… мне, думаете, просто было брата вот так угрохать…

– Да ты не понимаешь… это же на брате твоем только опробовали…

– Что… опробовали?

– Связь эту…

– А кто… опробовал?

– Я откуда знаю, кто это все делает? Так или иначе, эта хрень теперь на весь мир раскинется, где одного убьют, там и всех вслед за ним… по цепочке… и ты цепочку эту запустил уже…

Перебраться в Иронию

Они смотрят на меня – их шестеро, а мне от волнения кажется, что миллион – думают, что со мной делать, или застрелить сразу, или спросить, какого черта я здесь делаю. Наконец, спрашивают, будто сами пугаются того, что спрашивают:

– Цель визита?

– Понимаете, я…

Понимаю, что не смогу объяснить, что все слишком сложно, если не сказать больше – я даже себе не смогу объяснить, зачем я пришел сюда, а уж другим…

– Я плохой, – говорю я, наконец.

– Вот-вот… плохих-то мы не пускаем, у нас своих плохих хватает…

Я понимаю, как сейчас нелепо будет звучать – я пришел, чтобы стать хорошим. И все-таки это единственное, что я могу сказать – под ехидные смешки тех, кто поймал меня на границе. Они смотрят на меня с презрением, и в то же время изумленно – нет, границы стран, конечно, пересекали, но чтобы границы миров…

Смотрю на них – знойных, южных, злобных, здесь знойные и южные все злобные, здесь, в этих мирах, которые создавал автор после того, как перебрался в края, где зимой на пару дней выпадает снег, где есть не только лето, но и весна и осень, и пара дней снега, когда фахверковые мельницы кутаются в шубы. Я не хочу смотреть на них – знойных и злобных, я хочу смотреть на фахверково-мельничных, снежных на пару дней – здесь автор должен сделать их честными и благородными.

– Почему вы незаконно пересекли границу?

Осторожно отвечаю, что эту границу невозможно пересечь законно, потому как же иначе.

– Вы должны были пройти через таможню…

Парирую – но здесь нет таможни. Кажется, мой ответ приводит их в ярость, кажется, им не нравится, что я выставляю их дураками. Спохватываюсь, только сейчас понимаю, что нужно делать, вынуть из кошелька несколько золотых, протянуть этим, настороженным, недоверчивым, и они сразу же расплывутся в любезных улыбках, потому что автор создал их такими. Спохватываюсь, что золотые у меня отобрали, у меня вообще все отобрали, включая едва ли не меня самого.

– А что у вас на хвосте? – спрашивает один из них, кажется, главный, хотя кто его знает…

Понимаю, что это мой единственный шанс – разить, вонзать острое жало в глубине хвоста в смуглые тела, одно, два, пять, десять, их и правда десять, или еще понабежали, что ли, ну да. Так и есть, имя им легион, ну да ничего, яду хватит на всех, а на кого не хватит яду, тому пронзить горло острым жалом, там, где пульсируют вены…

Прохожу мимо неподвижных тел, кто-то еще бьется в конвульсиях, добиваю двумя ударами. Корю себя, сколько раз обещал не делать этого, я же хочу, чтобы все был по-другому, по-новому, а сам опять и опять… проклинаю себя, пропади оно все, пропади, пропади пропадом, ну а что я хочу, я еще не умею быть порядочным или каким там еще, я же еще не добрался до краев, где кроме лета бывает осень, весна, и пара снежных дней, я же еще не познакомился с теми, кто живет там, я же еще…

В пустоте мечется так и не заданный никем вопрос – как это, черт возьми, у тебя получилось – кто-то из убитых хотел спросить это, когда еще был живым, но не успел. Отвечаю – никому, в пустоту – так все оказалось проще некуда, когда меня убивали, грохнул выстрел в тумане ночи – вот тут главное думать, что просто грохнул выстрел, никто не написал, что меня убили, значит, можно остаться живым, бежать в туман, куда-то в никуда, вот это важно, чтобы в никуда, главное, не думать, куда бежишь, и тогда твоя собственная книга окажется где-то за спиной, ты уже понимаешь, что не внутри, а снаружи, и где-то впереди маячат огоньки других миров, если вооружиться биноклем, можно прочитать названия, «Свет погасшей звезды», «Потерянный космос», «Падаем в небо», – я долго не могу найти те миры, которые появились после того, как автор перебрался в края фахверковых мельниц – не могу, я уже отчаиваюсь, когда буквально натыкаюсь на «Два дня снегопада»…

Это я уже никому не расскажу, некому рассказывать, об этом остается только молчать, и идти дальше по лабиринтам незнакомого мира, прочь от темных южных ночей и кипарисовых зарослей туда – в пряничные зимы и фахверковые листопады.

Мне не по себе, мне действительно страшно, в который раз думаю, на кой черт я пошел сюда, что я буду делать там, среди зимних туманов, сквозь которые просвечивают циферблаты на башнях, – что я буду делать среди них, если умею только убивать и плести интриги. Я боюсь не того, что ждет меня впереди, я боюсь самого себя – что-то я сделаю, когда окажусь на земле, своей родной земле, и все-таки чужой, а если я убью стражника, который не захочет пускать меня в город, а если я проверну там какую-нибудь аферу, которой разрушу все…

Не думать. Не думать. Все будет хорошо. Потому что… просто потому что…

Снова читаю вырезку из газеты, …во второй половине жизни вынужден был эмигрировать в Иронию, что отразилось на его творчестве – теперь иронийцы были показаны утонченными и глубоко симпатичными людьми, тогда как жители Теории, отличавшиеся в ранних книгах редким благородством, теперь стали чуть ли не необузданными дикарями…

Присматриваюсь к ночному туману, думаю, кажется мне, или я правда вижу циферблаты, нет, правда, здесь, совсем рядом, вернее, это чудится, что совсем рядом, на самом деле они бесконечно далеко, я это знаю, до них еще идти и идти. Иду и иду, а что мне еще остается, понимаю, что циферблаты дальше, чем мне казалось, придется сделать передышку, и не одну. Уже готовлю ответы на вопросы о цели визита, когда спохватываюсь, что это моя земля, и никто не будет спрашивать, кто я и откуда. Знать бы еще, куда дальше идти, ну как куда, домой, должен же быть в этом городке мой дом, да ничего он мне не должен, меня же здесь нет, в этой истрии, значит, и моего дома нет, хотя нет, если я здесь появился, значит, должен был появиться мой дом. С чего я так решил, а ни с чего, а просто решил, и все тут, почему-то мне кажется, что если я что-то придумаю, оно должно сбыться… Так и есть, я вижу свой домик, зажатый между двумя большими домами, еще не верю себе, нет, никаких сомнений быть не может, открываю дверь, удивляюсь, что подошел ключ, запрещаю себе удивляться, а то ничего не получится…

Толкаю дверь, не сразу понимаю, какого черта они делают в моей гостиной, они, кто они, черт их знает, кто они, по виду иронийцы, но черт пойми…

– Как мы рады вас видеть…

– Простите?

– Как хорошо… что вы добрались до нас…

– Но…

– …мы ждали этого…

– Да?

– Мы так ждали, когда кто-нибудь из ваших найдет дорогу сюда… вы первый… – он одобряюще кладет руку мне на плечо, ловлю себя на том, что даже н знаю его имени, – больше вам не придется прятаться… погибать… делать подлости… осталось привести остальных…

– Да?

– Да… вы покажете нам дорогу… обязательно…

Мне не по себе, мне не хочется возвращаться туда, в туман, ну еще бы, я не какой-то там утонченный и благородный, мне еще только предстоит стать таким, и пусть это будет моим первым шагом, – собираю в кулак всю свою волю, чтобы покинуть уютный дом, снова идти в леденящий туман, где кажется в абсолютной пустоте виднеются огоньки книг, ищу свою книгу, почему-то хочется начать со своей, найти бы еще вход, вход находит меня сам, книга буквально проглатывает меня, держит, не отпускает, нет, это смуглые, нагретые солнцем стражники держат меня, благодарят кого-то по ту сторону книги, спасибо, что привели, уж теперь-то мы с ним расправимся…

Я не понимаю, как, почему, за что, понимаю только одно – что не успею понять…

…перебравшись в Иронию, автор вынужден был показывать ненавистных ему иронийцев утонченными и приятными людьми – но ему удалось тончайшими намеками передать подлую натуру жителей далеких краев…