– Ты, девчонка, только дрянь в себе способна увидеть? Пойдем, покажу тебе кое-что, – профессор взял мою руку и повел к стене с картинами.
– Посмотри на эту. Нравится?
– Очень! – я уставилась на тучную рыжую женщину, безмятежно лежащую на диване. Женщина была прекрасна.
– А ты когда-нибудь видела голых женщин килограммов под сто двадцать?
– Не видела. Но эта очень красива.
– Такой ее увидел Даниил Максимович. А как ты думаешь, у женщин под сто двадцать килограммов не бывает никаких пятен или, например, целлюлита?
– Здесь ничего нет. Женщина крупная, да, но очень красивая! Получается, что картина – всегда обман?
– Нет, девчонка, картина – это видение художника. Даниил Максимович увидел в этой женщине нечто большее, чем морщины, целлюлит и, хочу добавить, скверный характер. Красота всегда в большем. Люди привыкли считать красивым какой-либо конкретный предмет или несколько предметов, образующих нечто, на их взгляд, красивое. Например, красивый цветочный горшок или мужчина с красивыми глазами, торсом и плечами. Словно, красоту можно измерить, взвесить, словно, она неподвижна. Она же, девчонка, так подвижна, так жива, что практически неуловима. Невозможно однозначно сказать, где она в сию минуту. Как воробья ее не поймаешь. Красоту видишь, переживая тысячи мелочей вокруг. Разве скажешь, что эта картина красива, потому что у натурщицы красивые ноги? Или дело в диване, на котором она лежит? Нет, девчонка. Красота в большем и Даниил Максимович, улавливая множество независимых деталей, сумел создать из них целое, что мы и считаем красивым. И частью этой красоты является он сам. Не каждый способен видеть красоту. Понимаешь?
В тот день мы долго разговаривали. Иван Александрович делился комичными историями из жизни художников, рассуждал о предназначении искусства и расспрашивал о моей жизни. Он уговорил меня остаться в институте, и я осталась. Мне было интересно с ним, как ни с одним другим человеком. Пластичность его ума и нестандартное видение вещей не шли ни в какое сравнение с тоской моей молодости. Меня не покидало ощущение, что он моложе и энергичнее. Боясь показаться навязчивой, я обманула, что опаздываю на встречу и ушла. Уходить от него я, разумеется, не хотела.
Дни в институте проходили интересно. Я быстро подружилась с художниками, в основном с девушками. Пока мое тело каменело в неподвижности, ум открывал новый мир – мир творческих людей. Мы обсуждали работы Герасимова, Малевича, Шагала, философские взгляды на искусство Лифшица и спорили о том, можно ли восхищаться гениями, растоптавшими нравственные устои. «Плевать мне на его семейные драмы, он создал мировые шедевры!» – строго высказалась нежная на вид, но твердохарактерная Марго. «Он никогда не станет для меня примером в искусстве, так подло бросив детей», – не менее уверенно заявил Григорий, рисующий меня со спины. Даниил Максимович приносил в мастерскую книги с работами известных живописцев и рисовальщиков, и мы с ребятами рассматривали их на перерывах. «Почему ты считаешь это красивым? Что для тебя красиво, а что нет?» – спросила я Марго, когда мы изучали книгу с работами Пикассо. «Красота – это когда ни что не выбивается из целого. Для меня красота – это гармония». И, конечно же, мы сплетничали. Начальница отдела натуры не зря предупреждала меня держаться подальше от других натурщиков. Некоторые из них и правда были со странностями. «Иван Александрович в прошлом году утвердил постановку с двумя обнаженными натурщицами, пока мы их рисовали, они спорили из-за какой-то ерунды, а во время перерыва подрались», – сквозь смех рассказала сумбурная блондинка Ася. И я смеялась вместе с ней, не понимая, что меня смешит больше – история или заразительный смех. Девочки приглашали меня на выставки, вместе мы ходили обедать. Однажды, обедая в дешевом кафе недалеко от института, Марго завела такой разговор: