Чубушник. 2020

Постоянными знакомыми (потому что язык не поворачивался назвать их «лучшими друзьями») Агаты были Надя и Ксюха. Надя говорила о себе в мужском роде, внешне напоминала глубоководную рыбу, хотя спортивную, подтянутую и всегда готовую совершить великолепный подвиг – или рассказать всем о таком. Она всегда знала, что лучше для Агаты и всех окружающих людей, которые повсеместно не справлялись со своими обязанностями. По счастью, у них была – вернее, был Надя. Со стороны она казалась моллюском, жестяным снаружи, но мягким и ранимым изнутри, запутавшимся во влажных выделениях собственной героической лжи и заблуждений.

Ксюха, смешливая и красивая большеротой голубоглазой красотой девушки с календаря загорелых девушек с бокалом вина на пляжах Лос Анджелеса, казалась в сравнении с Надей каучуковым мячом в помещении с тысячей углов. Её постоянно несло неуправляемым вихрем событий через все возможные столкновения с неудачами и неуспехами, которые только можно было себе представить. Можно было получить от Ксюхи смешную картинку с четверостишием, а на банальный ответный вопрос «Как дела?» узнать, что просто отвратительно, потому что дом у Ксюхи сгорел, все родственники в больнице, а сама она сидит на скамейке в парке с бутылкой вина, которую отдал ей проходящий мимо бомж, и отсылает смешную картинку на последних процентах зарядки разбитого в хлам и испачканного сажей телефона. Агата любила Ксюху невероятно, хотя и сама не могла сказать, почему. Все любили её. Хотя, если бы Ксюха когда-нибудь стала знаменитой, и поклонники нарисовали график её карьер, это был бы самый кривой, запутанный и безумный график в мире. Хуже отношений с работой были только её отношения с мужчинами. И всё же это было одно из самых позитивных существ в жизни Агаты.

Агата любила сериалы, фильмы и клипы по сериалам, поэтому нашла по дневникам и компанию по этим интересам – двух живущих в разных концах города девушек, Юлю и Настю. Юля, со всех сторон ранимая и слегка недалёкая, чисто по-женски обижалась, когда ей отвечали с опозданием или писали не то, а непробиваемая, как слон, Настя оберегала её, как мать или курица-наседка. Прогулки с ними были для Агаты чудесной возможностью почувствовать себя пятым колесом в телеге, но с Юлей и Настей всё равно было веселее, чем без них. В любом случае, работа не оставляла много времени на общение. Забившись на продавленный диван в углу квартиры, Агата почти круглосуточно проверяла тетради, подправляя автобой в онлайн-игре, до хрипоты отвечала на звонки постоянно раздражённых родителей, коллег и начальства, просматривала красными от усталости глазами вебинары, читала статьи, готовила занятия на завтра, а глубоким вечером с отсутствующим выражением лица просматривала клипы с любимыми персонажами один за одним, как пакетик семечек.

Жизнь шла по кругу, по кругу, по кругу, переходя из паршивого в терпимое, а в летний отпуск ставилась на паузу, и Агата убиралась в доме, напивалась с Ксюхой, смеясь над её историями, гуляла по городу с Надей, переписывалась с Юлей и Настей, а потом оставляла город позади и погружалась в граммофонную запись старого маленького южного городка, в котором любила всё, даже ползущих по впаянным в асфальт камушкам виноградных улиток. Домашнее вино, шумящее море, уютный вокзал с фонтанчиком, экскурсии в соседние города, ласковое южное солнце и напитанные цветами и пряными запахами вечера, а потом поезд, тяжёлая сумка скачет по чистым, но протёртым от старости подъездным ступеням, а в квартире пахнет домом, словно Агата никуда не уезжала.

И всё по кругу – снова осенние листья, краснеющий вяз за окном, паутина веток на стене, проявляющиеся, как контуры на фотобумаге под красной лампой, звонки, сообщения, тетради и детские голоса. На языке вкус сладкого белого вина, привезённого из южного города, – немного абрикос, немного солнце, а через бокал отражается перевёрнутое изображение ноутбука и горы тетрадей, клипы и окошко с игрой. И иногда, ночью, прогулка до набережной с перелитым в круглую безопасную бутылочку из-под лимонада сидром. Набережная в это время хищная, резкая, чёрно-синяя, с глазницами ледяных луж, впаянных в неровности асфальта, с кованной чёрной оградой, облезшей на стыках до тёмной ржавчины, с большой холодной рекой и огнями маленького города Бора с другой стороны, частично скрытыми чёрным лесом. Особенно Агате нравился небольшой угол в конце набережной, в котором не было фонарей. Она могла часами стоять там, отпивая резкими движениями по огромному глотку яблочного сидра, катая вкус на языке, глядя на далёкие огни прищуренным серым взглядом. В них было что-то общее – в этом чёрном углу и самой Агате.

В начале августа они с Ксюхой и Надей пошли в бар и пили там красивые разноцветные коктейли, сияющие в неоновых огнях барной стойки. Стена подвального помещения была обложена маленькими аккуратными кирпичиками тёмно-бордового цвета, на которых висели чёрно-белые гравюры городских пейзажей. В воздухе впервые запахло осенью – переспевшими яблоками, сожжённой солнцем травой и шкворчащими по асфальту дырявыми сухими листьями, и Агата хотела всеми силами зацепиться за лето, выпить его целиком большими глотками, оттолкнуть от себя приближающуюся точку рабочего времени.

– Подожди, – сдавленно сказала Надя, держась за стенку в тёмном переулке рядом с домом, от которого остался только деревянный остов, похожий на аромалампу с тёмной внутренностью. – Я… – и её стошнило, хотя она говорила, что её никогда не тошнит, ведь пить она умеет лучше всех.

Агата молча стояла рядом, оглядывая переулок. Может быть, ей следовало помочь и позаботиться о Наде, но длинные мышиные волосы её были собраны в пучок на затылке, а просто толочься рядом, вроде бы, не имело смысла.

– Ты знаешь, я всегда восхищалась тобой, – путано проговорила Надя.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Агата. – Идти сможешь?

В воздухе дрожало ожидание. Словно должно было произойти что-то важное.

– Смогу. Ты всегда… Была лучше всех, кого я знала.

– Пойдём, – ответила Агата, не слушая её, помогая Наде подняться.

Скорее всего, именно в тот момент она не услышала тихого звяканья кольца о крошку мятой дороги. Или, может быть, в тот момент, когда помогала Наде подняться на подножку маршрутки, или перед этим, когда Надя обняла её излишне долгими объятьями, что-то приговаривая в ухо и неприятно щекоча его алкогольным дыханием.

Когда Агата повернула от остановки, она по привычке хотела повертеть на пальце любимое кольцо, но палец оказался голым, пустым.

– Чёрт, – пробормотала Агата, вытащила свой малофункциональный мобильник и, включив фонарик, пошла обратно тем же путём.

Это было её любимое кольцо в виде летучей мыши, обнимающей палец. Оно не могло просто так потеряться, исчезнуть.

Августовская темнота накатывала неожиданно и густо, крася улицы в градиент от чёрного к маслянисто-жёлтому. Нижний пустел, его тонкие и близкие к набережной улицы, днём напоминающие заброшенные рельсы среди остовов домов, вечером превращались в хищные тоннели с верхом из тёмно-рыжеватого туманного неба, а редкие фонари не освещали, но высвечивали каждого прохожего, превращая его в мишень для зубьев темноты между затихшими домами.

Агата шла, проверяя каждый блеснувший камушек под своей ногой. В голове беспокойство отталкивалось от «это просто кольцо» и снова возвращалось к трепетанию надежды – может быть, оно где-то здесь, под ногами?

У дома, всё так же зияющего провалами окон и дверей, густела особенная тьма, клубящаяся туманом. Агата мельком взглянула на дом, а потом остановилась. Что-то было не так. То же ощущение волнения, которое она чувствовала в детстве, разглядывая призрак чайного гриба в кладовке.

«Надо уходить», – подумала Агата и уже почти развернулась, когда услышала слабый писк.

Почти неслышный.

От тени дома отделился маленький серый комок и, подковыляв, потёрся о джинсовую ногу Агаты. В свете фонаря глаза котёнка-подростка блеснули ультра-зелёным, встопорщенная шерсть примялась и казалась сваленной.

Агата растерянно смотрела на котёнка, и тот, поймав её взгляд, раскрыл рот в сиплом жалобном мяуканье.

Так в доме у Агаты появилась Харита, жёлто-коричневая кошка с зелёными глазами рыси и большой любовью к спинке дивана и картофельным очисткам. А кольцо с летучей мышью пропало.

– Кир! – ещё раз позвала Таня, но больше для проформы – парень, порядком испугавшийся, маячил впереди на примерно одном и том же расстоянии от них. Забавно, обычно Таня чувствовала себя лет на семнадцать, но сейчас, в тёмном лесу, с явно растерянным отцом детей и побледневшим старшим ребёнком, она ощущала себя взрослой женщиной, единственной, кто мог в данный момент разрешить сложившуюся ситуацию и помочь ребёнку.

Лес был осенним, даже запах в нём напоминал о поздней осени – остановившийся в пространстве полароидный снимок бело-чёрного через сиреневый, пожухлая мёртвая листва под старыми липами и тополями с вкраплениями потерянных осин, на всех – ни листочка.

Прямо у дорожки из серых камней, прибитых друг к другу временем, временами проявлялись в кругу лип, тополей и осин массивные дубы, тянущиеся в небо. Ближе к кронам они из-за неизвестной Тане болезни завихрялись в древесные раковые опухоли, похожие чем-то на искажённые черепа.

И тишина, как на заброшенном кладбище или в глухой чаще леса – давящая, сжимающая горло. Таня оглянулась – да нет же, совсем недалеко от них виднелась арка прохода в лето, красивый коттедж, яркое солнце. Над лесом же небо было белым, лишённым красок и жизни, но всё это казалось совершенно нормальным.

Кольцо начало чуть покалывать кожу, и Таня рассеянно покрутила его на пальце.

– Кир, возвращайся немедленно! – крикнул Виктор, стараясь изобразить одновременно строгость и великодушие, но вместо этого крик сорвался и повис в воздухе, наполненный только страхом.

Кир замер под четырьмя особенно крупными дубами, вихрящимися сверху человеческими черепами, и начал аккуратно пятиться назад. Издалека казалось, что он идёт назад, но остаётся на месте.

Когда они подошли ближе, оказалось, что им это не кажется.

«Точка невозврата», – почему-то подумала Таня, когда шагнула вперёд к первому из четырёх дубов, чтобы схватить заплаканного испуганного мальчика за загорелый локоть и потащить назад… Чтобы обнаружить, что она продолжает идти на одном месте, скользит по камням.

Виктор сделал шаг вперёд – и лицо его тоже вытянулось.

– Что это за чертовщина… Олег, стой на месте! – предупредил он парня, и подросток остановился за шаг до дуба. – Возвращайся обратно в коттедж, – сказал Виктор ровным голосом. – Если мы не вернёмся к вечеру, вызывай полицию.

– Понял, – коротко кивнул Олег. Он был совершенно белый, кинул безумный взгляд на них и кинулся бежать обратно по дорожке.

– Видимо, у нас нет выбора, придётся идти вперёд, – сказал Олег.

– Видимо, так, – согласилась Таня и сжала руку Кира; та была совсем холодной. – Пойдём, Кир. Всё будет хорошо, мы выйдем из леса.

Мир вокруг менялся странным образом, но всё казалось совершенно обыденным, нормальным. Порозовело небо, потом розовый цвет перекинулся на деревья, медленно растаявшие в дымке, как декорация из папье-маше или сладкая вата в воде. По бокам дорожки вместо деревьев раскинулись бесчисленные пустынные поля на гладких холмах, дорога была покрыта мелким речным песком, и идти приходилось по самому её краю, потому что практически всё пространство заполняла медленно текущая розовая вода, эдакий кисель из розовых лепестков, слегка пахнущая малиновым кремом для рук и виноградным ароматизатором. В воде и розоватой туманной дымке над ней плавали, как в плаценте, маленькие рыбки красного цвета, не круглые, а вытянутые, блестящие. Увидев Таню, Виктора и Кира, мальки ринулись за ними и провожали их до самого конца розовой жидкости, перешедшей в неприятную глинистую почву, поросшую папоротниками и тонкими стрелами осоки. Почва хлюпала, а по ней, как перекати-поле, катались волосатые грязные клубки, похожие на оторванные у всего детского сада помпоны с шапок.

Таня ступала по дороге, сознание временами туманилось – так бывает во сне или спросонья, когда до конца не понимаешь, где ты – в светлой детской спальне, на съёмной квартире в студенческие годы или уже в своей небольшой квартире, где на окне цветёт кливия и сладко пахнет ванилью, корицей и вишней от ароматических свечей?

Так и Таня понимала время от времени, что они с Виктором давно уже живут вместе, и она носит его ребёнка, они женаты уже пять лет, этот коттедж стал их семейным гнёздышком, и она знает абсолютно всё – как скрипит ставня, на какой секунде вода становится идеально горячей, от какого эксперимента Кира остался полукруг бордового цвета на подоконнике. Она помнила, как они покупали с Виктором лавандовую прикроватную лампу, сияя от счастья. И сейчас их шаг тоже изменился – они шли по дороге, как давно женатые люди, сшитые друг с другом совместным бытом, вросшие друг в друга. Они одинаково помнили первую брачную ночь и внутренние традиции, ужасное утро, когда Олег сломал руку, и то, как они все вместе плели из хвои рождественские венки на дверь, переплетая их с шишками, прозрачными красными лентами, а потом Олег важно красил их во дворе золотой автомобильной краской из баллончика.

– Мам, – испуганно сказал Кир, и Таня привычным жестом прижала его к себе.

Впереди снова появился лес, но уже живой, насыщенный тёмно-зелёными цветами всех оттенков по хмурым худым ёлкам, толпой жмущихся по сторонам от небольшого одноэтажного дома, замазанного глиной и выкрашенного стандартной советской жёлтой краской. С другого края, впрочем, казалось, что это не обычный дом, а деревянный, с крыльцом. К дому вела розовая грязная плитка, а по бокам от этой дорожки стояли грубо свитые из ивовых прутьев клетки со слабо копошащимися внутри существами.

Там были и грязные волосатые младенцы с зелёными грубыми прядями на макушке и вытянутыми носами, при первом взгляде похожие на берёзовые чурки, и, все в листве, маленькие существа, пахнущие грибами. В каждой клеточной корзине кто-то медленно-медленно двигался и временами поскуливал тонким пищащим голосом, как кутёнок.

Стоило ступить на розовые плиты, поросшие со сторонам мхом, и наваждение рассеялось. Они с Виктором не были женаты, они и знакомы особо не были. Стряхивая мутную дымку с каждым шагом, недоверчиво глядя друг на друга, они подошли к дому и, приоткрыв старую проржавевшую дверь, оббитую выцветшей клеёнкой с принтом фиолетовых божьих коробок, вошли внутрь.

Это был обычный одноэтажный дом, намертво застрявший между императорской Россией и первоперестроечным временем. Небольшие комнаты, пыльное зеркало в углу, обычная тишина, запах мокрой извёстки, ощущение лёгкой стылости. Оказавшись в маленьком закрытом помещении, все они потерялись, как оторванные от пуповины.

Таня шагнула вперёд первой и, держа Кира за руку, обошла здание. Оно состояло из подковообразного коридора, полного барахла (знамёна, лыжные палки, непарные лыжи, стопки тетрадей, карандаши, свёрнутые рулоны стенгазет, подшивки журналов и прочий мусор), неуютной, но светлой кухни, маленькой раздевалки и большой средней комнаты с двумя столами и продавленным диваном.

Виктор шёл за ними, спотыкаясь о хлам.

Краем глаза Таня заметила движение – ей показалось, что в углу стояла эдакая мисс Хэвишем Мценского уезда, прямая и невероятно старая женщина в белом пуховом платке, небрежно наброшенном на голову, и в идеально открахмаленном белом фартуке, как у санитарки. Секунду Таня видела её чётко, а потом та пропала, тая на сетчатке, как свет в театре.

Окон было только два; оба выходили из большой комнаты на задний двор, тоже уставленный клетками из прутьев. По заднему двору бродила между клетками тощая курица, качаясь, как при последнем издыхании. Нет, туда им было не нужно.

Они втроём ещё раз обошли весь дом, путаясь о клочки пыли, кружащие по полу, зависая в паутине, оплетающей все доступные углы. Старушка напомнила Тане кого-то – точно, старую женщину из фильма «Бронзовая птица». Это же ощущение уходящей величественности, отстранённости.

Когда они проходили очередной круг по коридору, Кир вскрикнул. Таня обернулась и увидела, что тот зацепился за… Дверную ручку белой обычной двери, мимо которой они уже несколько раз прошли, не замечая.

Таня распахнула дверь и буквально выбросила из дома Кира и Виктора, а потом выпрыгнула сама. Захлопывая дверь, она снова увидела старуху. Та смотрела прямо на неё молча, без выражения.

Быстрым шагом они пошли по обычной лестной тропке, а потом, не сговариваясь, побежали, и так же, запыхавшись, перешли на шаг, увидев недалеко выход из леса. Чем ближе они подходили к пышущему жаром полдню, наполненному звуками и красками, тем более странным казалось им их путешествие, тающее перед глазами, как неприятный сон. Таня и Кир неуверенно переглянулись. Может быть, всего этого и правда не было на самом деле?

Перед самим выходом Таня замешкалась, ещё раз прокручивая в голове произошедшее, запоминая каждую деталь, как она обычно проделывала с красочными снами, что снились ей всю жизнь. Красные рыбки, напоминала она себе, кисельная река, забавные твари в клетках, одноэтажный дом и странная старуха.

Она шагнула вперёд, на солнце, и ощутила жар воздуха, полный ароматов сухой травы. Кольцо на руке рванулось назад, но Таня сунула руку с ним в карман и посмотрела на Виктора.

Они вышли совсем недалеко от коттеджа, с крыльца им приветливо махал и улыбался Олег.

– Не набрали грибов? – весело сказал он, когда они подошли. – Я же говорил, их там нет.

– Да и правда, какие грибы, лето на дворе, – кивнул Виктор. – Ну что, Кир, берём дом?

– Берём, – радостно ответил Кир и застенчиво посмотрел на Таню. – Ты ведь будешь к нам иногда приходить в гости?

Они ничего не помнят, поняла Таня. Абсолютно ничего.

– Конечно, Кир. Обязательно буду приходить.

Осень в этом году выдалась молодящаяся, похожая на кривляющуюся женщину, которая вполне могла бы достойно встретить старость, но вместо этого выправляет морщины и кокетливо подмигивает вчерашнему школьнику. Сентябрь встретил неожиданным теплом и полной засухой, в октябре лимонно-жёлтые листья перебрасывались красками с алой рябиной на фоне ярко-синего неба и весеннего яркого солнца, а прохожие, не веря в своё счастье, носили нараспашку красочные шарфы и лёгкие пальто. Ноябрь сделал вид, что немного постарше этих дурачков, но на деле не слишком отличался; на деревьях начали набухать почки, а вдоль теплотрассы неуверенно зацвели слегка заиндевевшие в тумане одуванчики. Были и серые мрачные дни, но их было немного. В то время, как Сибирь уже заваривала себе кофе, кутаясь в тридцать три шубы, фотографируя волшебные глубокие сугробы, в родном городке Тани и Агаты в средней полосе России у трансформаторной будки раскинулись во все стороны под солнцем сочные заросли нежно-салатового чистотела.

Агата любила возвращаться в родной город. Она любила в нём всё – каждое связанное с ним воспоминание, и то, насколько он чистый, маленький, понятный, уютный, похожий на кресло постоянного клиента в камерной кофейне. Вот и сейчас, проходя по новому театральному скверу мимо рядов изящных витых лавочек и аккуратно стриженных кустов, она чувствовала небывалое умиротворение. Дальше клёны, растущие квадратом вокруг пустыря и автомобильной парковки – то, во что превратился старый рынок.

Запущенная трава и упавшие ветки обняли чёрные кеды и хлестнули по джинсам, и Агата зябко закуталась в чёрную куртку, пожалев, что не оделась теплее. Она постоянно мёрзла в последнее время.

На секунду ей показалось, что кто-то заходит за ней в это небольшое и заросшее деревьями пространство, и поморщилась от ощущения нарушенного уединения. Но, разумеется, это общественное место, если хочешь быть один – забейся в угол дома или купи себе необитаемый остров. Агата вздохнула и пошла дальше, к пролеску перед Висячим мостом.

Таня вышла в сквер, вдохнула прохладный воздух и замерла, наслаждаясь одиночеством. Только какая-то девушка с ярко-рыжими волосами уходила, рассекая высокую траву.

«Интересно, кто она?» – подумала Таня. И придумала историю, по которой девушка была на самом деле потерянной принцессой. А когда её нашли и предложили править страной, она ответила: «Вот ещё. Давайте я лучше стану хозяйкой чайного магазина».

Хозяйка чайного магазина, вот кто она, кивнула Таня и машинально провернула на пальце кольцо в виде летучей мыши.

***

Зима уже несколько лет менялась, как сумасшедшая с тысячью лиц, но одно оставалось неизменным: ночь постоянно работала сверхурочно. Со слипающимися от сна глазами, она крала сон и заставляла всех сбиваться с режима, теряться в мелкой крупе снега, увязать ногами в снегу на маленьких улочках, ласково заглядывала вечерами в окно фиолетово-рыжим небом, отсвечивающим фонари.

Таня жила на маленькой съёмной квартире в двух кварталах от Агаты, с окнами во двор, в серых скучных многоэтажках с видом на пожухшие рябины и край стереотипного магазина, в котором всегда можно было найти просроченные товары. В шкафу у неё жило две песчанки, Варежка и Шики, а вид был тот же, что у Агаты – на высокие красные университетские общаги.

Таня не знала, что делать со своей жизнью. Ей казалось странным, что в учебниках для детей всё написано так просто и лаконично.

– Кто твой папа, Вася?

– Мой папа сталевар.

Папа – сталевар. Как будто это такой человек, который может быть только папой Васи и сталеваром. Надёжный, крепкий, как вросший в землю пень. Кто ты, папа Васи? Я сталевар. Я родился с желанием варить сталь. Я рос, мечтая о том дне, когда я поступлю в сталеварительный техникум и помогу нашей великой стране, прочно сваривая сталь. Я хожу на работу и варю там сталь. А потом прихожу домой и помогаю Васе учить уроки, глажу его своей грязной сталеварительной перчаткой по белобрысой голове, ем свой суп и ложусь спать прямо в каске и промусоленном рабочем комбинезоне. Понимаете, я – сталевар.

В маршрутках Таня тайком разглядывала людей и находила их непрочными, многогранными, удивительными. Кем была та девушка в летнем платье и ярко-красной кофте, которую Таня так хотела сфотографировать? Солнце падало на её щёку, делая её из персиковой яркой и засвеченной, как на старой фотографии, а её прямые светлые волосы казались такими красивыми, нежными и невинными. Кто ты, девушка? Было сложно представить её с табличкой профессии, она казалась удивительным персонажем из сна, незнакомкой с картины. Может быть, у этой незнакомки были тайны, были свои любимые духи, нежные воспоминания, дорогая сердцу плюшевая игрушка. Как хорошо, если человека можно определить одним словом. Как сложно, когда человека хочется расспрашивать о том, кто он, вопрос за вопросом, и, даже получив ответы на все вопросы, так и не узнать о нём ничего.

Таня хотела, чтобы пришёл бы кто-нибудь простой и внятный, и сказал ей: «Мой бог, Танюха, это ты! Ты же продавщица овощей на рынке/лучший дворник этого города/прирождённая няня для детей/будущий писатель, в твоей биографии сказано, что ты станешь знаменита только через пять лет отказов, ты, главное, не дрейфь».

Но проблема была в том, что она могла быть, кем угодно. События врастали в памятники или развеивались прахом только после их совершения. Иногда Тане казалось, что она шла, и её следы каменели, становились нерушимыми. А если она стояла, следов не было. Вот так всё просто. Ты оступишься, упадёшь, и останутся окаменевшими следы твоего позора, следы от твоих коленей. Правда, если ты пройдёшь далеко, будет неважно, как ты упала несколько километров назад. Это будут помнить только те, кто так и остались где-то там, далеко позади.

Сейчас Таня дрейфовала и стояла на месте. После того случая с лесом она приехала в Нижний, сняла квартиру, работала в зоомагазине фактически круглые сутки, а, приходя домой, садилась на подоконник и слушала, как скребутся песчанки, привыкшие получать корм в это время.

Они с Агатой одновременно смотрели на красные общаги и думали о студенческих временах с лёгкой ностальгической сладостью, желая и не желая вернуть те дни. Они хотели бы назад молодость и свободу, смутно догадываясь, что хотят то, чем через некоторое время будут называть времена, когда они смотрели на горящие окна в красных зданиях и думали о молодости и жгучих эмоциях, закованных в людях с сияющими глазами, временно живущих там.

Они одновременно учились смирению и попыткам наслаждаться этим загадочным «здесь и сейчас».

Хотя Таня ещё мечтала стать кем-то с картинок учебников. Она долго рассматривала в зеркало свои глаза и мысленно спрашивала себя: «Кто я?» – чувствуя себя, как Мулан, стирающая половину своего традиционного макияжа. Только Таня не знала, что именно ей нужно стереть. Что из всего этого было ею, а что не было?

Все её одноклассники добились успеха в той или иной области. «Здравствуйте, я – Константин, у меня своя фирма, дочь и прекрасная жена, вот мой дом». «Здравствуйте, я Яна, я вышла замуж, запустила свою коллекцию одежды, моя маленькая дочь изумительна и похожа на меня». «Здравствуйте, я Ира, у меня двое детей и чудесный муж, никто ничего не знает о нашей жизни, но и не нужно, у меня всё хорошо и без этого». «Здравствуйте, я Настя, мы переехали жить в другую страну, я сама работала над обстановкой в доме, я беременна». Их звали так же, но их теперь можно было описать в нескольких словах.

«Я тоже хочу несколько слов, – в отчаянии думала Таня, сидя на окне, болтая ногами, и допивая из горла Сангрию по акции. – И чтобы эти слова были осмысленными, а не как у меня всегда. Меня зовут Таня, и я чёрт знает что такое».

Если бы здесь была Агата, она расхохоталась бы в голос над этим высказыванием.

Иногда Таня чувствовала острую нехватку кого-то вроде Агаты, хотя они не были знакомы. Правда, несколько раз они даже ходили по одному и тому же магазину, видному из окон Тани. Один раз Агата была в компании Нади, они выбирали вино и самые дешёвые макароны – и что-то напевали; Таня посмотрела на них и легко улыбнулась.

Всё так и тянулось без изменения. Вплоть до дня города, когда всё изменилось.

В начале лета Ксюха, очаровательная неудачница, уехала работать в отеле на Кипре. Жизнерадостная, она присылала свои фотографии с огромными улыбками и сияющими голубыми глазами, с экзотическими цветами в светлых волосах.

Агата радовалась, глядя на эти фотографии, а потом лепила их к холодильнику магнитами из поездок. Весь холодильник цвёл счастливой Ксюхой, и Агата не могла удержаться от улыбки, хотя поводов для улыбок практически не было: старшеклассники сдавали экзамены, и присутствовать при этом означало сначала тренировки, как будто это были не экзамены, а транслирующаяся на всю страну казнь особо опасного преступника, а после точное соблюдение процедуры. Всё было под камерами, и ошибки были недопустимы. Несмотря на то, что Агата по жизни была собранным перфекционистом, записывающим все предстоящие дела в планер и ведущим списки прочитанных книг и просмотренных фильмов, ей приходилось напрягать все свои силы (которых и так оставалось мало после учебного года), чтобы просто заставить себя встать утром, накрасить ресницы, глядя в маленькое захватанное зеркало, расчесаться, одеться и пойти на очередную показательную казнь.

В это же время Таня также переживала не лучший период своей жизни. Сменщицы всё не было, и смены в магазине, казалось, занимали больше времени, чем время вне работы. Таня приходила домой, шалея от свежего воздуха и тишины, дышала, захлёбываясь непрожитым летом, пинала лениво кружащийся тополиный пух, подолгу задерживалась, чтобы рассмотреть рельеф не-магазина. Магазин казался приевшимся, как засаленный халат, на него привычно, но тяжело было смотреть. Каждый угол, каждая деталь, каждое животное в нём было привычно, тёплый застоявшийся воздух, пахнущий гаммарусом, опилками, сырой от работающих аквариумов, сводил с ума.

– Я хочу поехать домой на день города, – робко упомянула Таня своей хозяйке, тоненькой седеющей женщине, которая была неуловимо похожа на крыску со сложной причёской. – Можно мне…

– На день города? Но на день города у нас будет столько клиентов, – покачала головой хозяйка. – Нет, это исключено.

Так Таня обнаружила, что увольняется, слушая одним ухом уверения, что она, человек, который закончил высшее учебное заведение и может работать педагогом русского языка и литературы, а также на любой смежной специальности, приползёт ещё на коленях выпрашивать обратно ненормированный рабочий день и четыре месяца подряд без единого выходного с зарплатой, которой хватало на рис и рис.

15 июня серым безветренным утром из дома примерно в одно и то же время вышли Агата (перед этим отдавшая кошку в надёжные руки) и Таня. Они пошли к разным остановкам, но в результате сели в одну маршрутку, едущую на автовокзал. Агата пыталась подремать, Таня, сидящая от неё через кресло, водила пальцем по грязному стеклу и рассматривала город, представляя его, как череду открыток, придумывая к ним подписи.

У автовокзала они вышли и пошли на одну и ту же газель до их родного города; Агата села на переднее сидение у окна, Таня – сразу за ней; обе пытались вспомнить, не видели ли они друг друга где-то, но так и не вспомнили. Агата надела наушники с книгой Дина Кунца, сонно моргая, а Таня выпила таблетку от укачивания и достала из рюкзака Фоера в дешёвом издании, зашелестела страницами, обещая себе купить закладку или сорок, потому что постоянно их теряла.

Между тем, газель заполнялась людьми; какая-то женщина заговорила по телефону, спрашивая, как у Милы дела, как работа, обещая, что скоро приедет, и они вместе поедут на рынок. Рядом с Агатой села студентка, доставая мобильник и улыбаясь приходящим сообщениям, рядом с Таней – болтающая по телефону женщина, сильно пахнущая луком. Через полчаса забежал последний пассажир – худой и прекрасно выбритый мужчина в официальном костюме. Он коротко извинился, передал деньги и сел в конце салона, на последнее свободное место, изрядно сплющенное с комфортом расположившимися дамами. Дамы заволновались и спрессовались в нечто более удобоваримое.

Завёлся мотор; поехали. Водитель включил радио, музыка забормотала что-то из динамиков о великой любви и трагедии на незамысловатый мотив. Женщина рядом с Таней продолжала говорить по телефону, спрашивая про огурцы; её громкий и хорошо поставленный, как у учителей, голос взрезал пространство, не успевающее восстановиться на паузах. Под эти волны Таня начала клевать носом и, наконец, заснула. Как всегда в междугородних газелях, ей снилось, что она, волнуясь и суетясь, собирается с утра на газель, пытаясь запихать всё в старый рюкзак, потом вспоминает, что уже едет – и снова оказывается дома в сборах. И так до зацикленной бесконечности.