В это лето Блок виделся с Люб<овью> Дм<итриевной>. На стр. 130-й Дневника читаем: «Были блуждания на лошади вокруг Боблова (с исканием места свершений) – Ивлево, Церковный лес». На стр. 129-й Блок говорит: «Началось то, что „влюбленность“ стала меньше призвания более высокого, но объектом того и другого было одно и то же лицо».
Чтобы хоть несколько уяснить двойственное отношение Блока к Люб<ови> Дм<итриевне>, укажу на его собственное объяснение этого странного явления во II-ом т. Дневника. Та, которая «явно явилась» ему во время весенних прогулок в городе, Она, – была существом неземным, высшим, чем-то вроде звезды, «в полночь глухую рожденная», а «живая оказывается Душой Мира, разлученной, плененной и тоскующей», которая стремится соединиться с высшим началом и в конце концов должна исчезнуть и улететь, оставив его одного на земле. Соединение с ней на рубеже жизни и смерти и есть его высокое стремление, как видно из его стихов, написанных весной и летом 1901-го года. Еще в Петербурге написано стихотворение «Все бытие и сущее согласно», которое кончается словами:
Я только жду условного виденья,
Чтоб отлететь в иную пустоту.
В шахматовском стихотворении:
Не жди последнего ответа,
Его в сей жизни не найти… —
читаем:
Все ближе – чаянье сильнее,
Но, ах! – волненья не снести…
И вещий падает, немея,
Заслышав близкий гул в пути.
Конец 1901-го года, т. е. III-й отдел, Блок назвал «Колдовством», а IV-й – зима 1901-2-го и весна 1902-го до первых чисел ноября – «Свершения». Я не буду долго останавливаться на этих отделах. Скажу только, что последующая за осенью 1901-го года зима и весна сильно сблизили влюбленных. Люб<овь> Дм<итриевна> поступила на драматические курсы Читау, и это было предлогом для частых и уединенных встреч Блока с Люб<овью> Дм<итриевной> на улице, проводов и разговоров. Встречались они и в церкви, как видно из многих стихов этого времени. И все же Блок не был уверен в том, что Люб<овь> Дм<итриевна> его любит и, обманутый ее сдержанностью, часто впадал в отчаяние.
Летом 1902-го года Блок написал в Шахматове 17 стихотворений, настроения которых разнообразны и часто мрачны. Таково первое шахматовское стихотворение:
Брожу в стенах монастыря
Безрадостный и темный инок…
В это лето были в Шахматове вернувшиеся из Сибири двоюродные братья Блока с матерью. Но это не внесло ни радости, ни оживления. Не говоря уже о том, что мистически и мечтательно настроенный Блок не находил точек соприкосновения с братьями, – в Шахматове была тяжелая атмосфера. Дед и бабушка Блока доживали последние месяцы своей жизни. Дед постепенно слабел и наконец незаметно угас в ночь на 1-е июля. На одну из первых панихид в Шахматово приехала Люб<овь> Дм<итриевна> с матерью. Вероятно, под влиянием этой встречи написано стихотворение:
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу…
которое кончается строфой:
Падет туманная завеса.
Жених сойдет из алтаря,
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
Зубчатый лес, не раз упоминаемый Блоком в стихах, есть обозначение той горы, увенчанной лесом, в стороне Боблова, что видна была с самого высокого места дороги за шахматовской усадьбой, которое мы называли «горкой». Существует карандашный рисунок Блока, изображающий эту лесистую гору с едва намеченной окрестностью. Рисунок сделан в 1899-ом году и помечен датой 4-е июня. Сбоку подпись Блока «Боблово с горки?». Вопросительный знак, очевидно, выражает сомнение в том, действительно ли это бобловская гора, которую различал за другими холмами и лесами только его напряженный и зоркий глаз.
Пока тело деда было еще в Шахматове, откуда увозили его потом в Петербург, религиозно настроенный Блок был торжественно серьезен во время служения панихиды, но мысль о Люб<ови> Дм<итриевне> не покидала его в эти дни. 1-го июля, кроме стихов «На смерть деда», написано еще стихотворение «Пробивалась певучим потоком», а 5-го июля – в стихах «Не бойся умереть в пути» читаем:
Она и ты – один закон,
Одно веленье Высшей Воли,
Ты не навеки обречен
Отчаянной и смертной боли.
Единственное стихотворение этого лета, имеющее антологический характер, помечено датой 27-го авг. Это стихи:
Золотистою долиной
Ты уходишь, нем и дик.
В это лето и бабушка Блока была близка к смерти. Она много дней проводила в постели, и даже ее веселость и оживление стали слабеть и меркнуть. Она умерла уже в городе 1(14) октября 1902-го года.
В январе 1903-го Блок сделался женихом Люб<ови> Дм<итриевны>. Первую половину лета этого года он провел с больной матерью в Наугейме, в Шахматове написал он только четыре стихотворения. Ему было не до стихов. Хлопоты о нужных для брака бумагах, о которых он с раздражением пишет отцу в письме из Шахматова от 25-го июля, а также пререкания с приходским попом, который делал всяческие затруднения и, что называется, «ломался», – портили настроение Блока и отвлекали его от обычных дум. Длинное стихотворение «Двойник» («Вот моя песня тебе, Коломбина») далеко не из веселых. Минуя описание свадьбы, о которой подробно говорится в биографии Блока, написанной мною, я прибавлю несколько слов о Сергее Соловьеве. Об его родителях и их значении в жизни Блока я уже говорила. Желающих более основательно ознакомиться с этими замечательными людьми отсылаю к только что вышедшим воспоминаниям Андрея Белого под названием «На рубеже двух столетий». Сергей Соловьев был первый раз в Шахматове девятилетним ребенком. Это был прелестный мальчик с удивительными глазами, мечтательно и серьезно смотревшими на его смуглом личике, обрамленном длинными кудрями. Блоку было тогда 14 лет. Сергей приезжал на короткое время с отцом. Не по годам развитой, он был, однако, совершенный ребенок. Большую часть времени провел он с «Сашурой». Между прочим, они играли в обедню. Впоследствии Сергей Соловьев много раз приезжал в Шахматово. Будучи очень дружен с Андреем Белым, он показывал ему стихи Блока, которые Александра Андреевна посылала его матери. То впечатление, которое они произвели на самого Соловьева, на его родителей и на Андрея Белого, и было началом их распространения в Москве. Отсюда же стали они известны Брюсову, напечатавшему их в «Северных цветах», и издателю Сергею Кречетову («Гриф»), который издал первый сборник – «Стихи о Прекрасной Даме».
Во II-ом томе Дневника Блок упоминает об отношении к нему Сергея Соловьева. К мальчишескому обожанию к «Дон Жуану, видавшему виды» (выражение Блока), присоединился восторг перед стихами Блока. Помню, как в Шахматове во время чтения стихов самим автором Сергей вскакивал с места, выкрикивая особенно понравившиеся ему места, и, сверкая глазами, говорил: «Хочется что-то сделать!» Его живость, литературность и блестящий юмористический талант делали его посещения особенно приятными. Приехав в Шахматово за несколько дней до свадьбы Блока в качестве шафера, он вел себя серьезнее обыкновенного, так как был преисполнен сознания важности происходившего с Блоком. Люб<овь> Дм<итриевна> произвела на него очень сильное впечатление. В церкви и на обеде в Боблове после венчания он был в торжественном и вместе возбужденном состоянии и вскоре написал стихотворение, в котором Блок сравнивается с Орлом, а Люб<овь> Дм<итриевна> с голубицей[63]. Раннею весной 1904-го г., когда молодые Блоки приехали в Шахматово и поселились одни во флигеле, Сергей Соловьев приезжал к ним несколько раз из Москвы в промежутках между гимназическими экзаменами и, проведя в разговорах и чтении стихов очень веселый, но безалаберный день, уезжал обратно. Летом 1904-го года впервые посетил Шахматово Андрей Белый. Он познакомился с Блоком еще предыдущей зимой в Москве, но в Шахматове они подружились и сблизились. Описание обеих встреч можно прочесть в воспоминаниях А. Белого о Блоке, т. е. в его докладах, читанных после смерти поэта, и в нескольких нумерах берлинского журнала «Эпопея». О самом Андрее Белом я говорить не буду, так как это слишком большая тема для настоящей статьи.
Весной и летом 1904-го г. Блок писал мало. В Шахматове написано всего три стихотворения: «Дали слепы, дни безгневны», «В час, когда пьянеют нарциссы» и «Вот он, ряд гробовых ступеней». Не берусь объяснить достоверно, к кому относится последнее стихотворение. Образ той, которая покоится в гробу, разумеется, вполне сходен с образом Люб<ови> Дм<итриевны>, но к которому из ее лиц относится оно, – сказать трудно. Это также не Она, так как здесь вообще нет больших букв.
Спи ты, нежная спутница дней,
Залитых небывалым лучом…
По моему мнению, отнюдь не навязываемому читателям, в последнем стихотворении «Стихов о Прекрасной Даме» Блок хоронил те грезы, что были в этом периоде его жизни:
Я отпраздновал светлую смерть,
Прикоснувшись к руке восковой.
Остальное – бездонная твердь
Схоронила во мгле голубой.
Быть может, он хоронил мечту о «Душе Мира»…
Во всяком случае по этим стихам, в которых описана хотя и «светлая», но все же смерть, не следует заключать, что Блок был в мрачном или хотя бы унылом настроении. Его письма к матери из Шахматова весной этого года полны самого детского веселья и бодрости. Он очень занят хозяйством, в восторге от домашних зверей, в особенности поросят, подробно и местами юмористично описывает все, что он видит и делает в Шахматове, и т. д. Кто видел его, как я, в это лето, никогда не забудет этой светлой поры его жизни, его шалостей и веселой дружной работы с женой при устройстве своего дома и сада. В обоих было так много детского, и они составляли такую прекрасную пару, что все окружающие любовались на их молодое, безоблачное счастье. И, конечно, Люб<овь> Дм<итриевна> была теперь не Душа Мира, плененная, разлученная и т. д., не холодная богиня, не звезда, которая серебрилась вдали, а бесконечно любимая и милая Люба, с которой можно и подурачиться, и побегать, и подразнить ее, как видно из письма к матери 26-го апреля. Приблизительно в конце его читаем: «Ее превосходительство велела продиктовать: „Я совершенно поглупела и даже диктовать уж ничего не могу“ Она говорит, что все это я сочинил сам». Могу себе представить, какая была по этому случаю веселая перебранка: Люб<овь> Дм<итриевна>, может быть, даже немного надулась, а Блок, хохоча и шаля, делал вид, что страшно ее боится.
Несмотря на события зимы 1904-1905-го г., лето 1905-го г. в Шахматове прошло приблизительно в том же настроении, как и предыдущее. Размолвка с Сер. Соловьевым и с Анд<реем> Белым, описанная мною (см. биографию Блока), не оставила серьезных следов в жизни шахматовских обитателей. Но тут кончается период стихов о Прекрасной Даме. При разборе II-го тома стихов («Нечаянная Радость») я буду придерживаться другого метода в применении к шахматовским влияниям и воздействиям. Во втором томе Собр<ания> стих<отворений> Блока Шахматово отразилось гораздо меньше, чем в первом, и все же есть о чем сказать и по поводу этого тома. Вступлением к нему служит городское стихотворение:
Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
которое кончается строфой-.
О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу,
Неподвижно тонкой Рукой!
Стихи написаны весной, значит после 9-ого января и всего того, что узнал и перечувствовал Блок в эту зиму. Они, конечно, относятся к Прекрасной Даме, чей культ создал Блок в своих мечтах, еще подкрепленный стихами Вл. Соловьева…
Ты пройдешь в золотой порфире —
Уж не мне глаза разомкнуть… —
говорится в тех же стихах. Вслед за ними идет отдел «Пузыри земли». Он состоит из 13 стихотворений. Первое, написанное в 1904-ом г. (5 апреля), может быть отнесено к шахматовским, остальные двенадцать написаны в 1905-ом г., частью в городе, частью в Шахматове. Все они, кроме одного[64], которое, по непонятным для меня причинам, попало в этот отдел, навеяны впечатлениями шахматовской природы. Часть их написана зимой и ранней весной в городе, но все они полны свежестью деревенских настроений. Все эти «твари весенние», «болотные чертенята» и т. д. – отражение окрестных болот и лесов. Стихотворение «Золотисты лица купальниц» воспроизводит пейзаж известного места в дремучем лесу Праслово. Некоторые из этих стихов немного грустны, но ни одно из них не трагично. Большинство настроений светлое, как, например, стихотворение «Старушка и чертенята», посвященное Григорию Е., т. е. ежу, которого купили у деревенских ребят и поселили во флигеле молодые Блоки. История с этим ежом рассказана мною в книге «Александр Блок и его мать». Не думаю, чтобы нашелся в мире другой поэт, способный посвятить свои стихи такому зверьку. Есть стихи, посвященные любимой собаке, лошади, но ежу… на это способен был только Блок с его органической, нежной любовью к животным. Для того, чтобы понять его отношение к ним, надо было слышать, как он о них говорит, и видеть, как он их представляет. В Шахматове написано в этом отделе более пяти стихотворений. Два последние – оба осенние – написаны уже в городе, но настроения их шахматовские. Все остальное в этом томе, кроме некоторых «Разных стихотворений», не имеет никакого отношения к Шахматову, так как это «Ночная фиалка», «Город», «Снежная маска», «Фаина» и «Вольные мысли». В 1904-ом году помечены шахматовскими, т. е. летними датами, немногие и мало характерные стихотворения. В 1905-ом году шахматовских стихов гораздо больше – около 15-ти, в числе их «Влюбленность», прочитанная Блоком на одной из сред Вячеслава Иванова, когда хозяин и гости читали доклады на тему «Любовь», а также «Балаганчик»:
Вот открыт балаганчик
Для веселых и славных детей, —
который послужил прототипом для пьесы «Балаганчик» и «Выхожу я в путь, открытый взорам».
В 1906-ом году из шахматовских отмечу два: «Прошли года, но ты все та же», и «Ангел-Хранитель» («Люблю тебя, Ангел-Хранитель во мгле»)… Это значительное стихотворение написано в третью годовщину дня свадьбы Блока. В нем есть уже трагические нотки. Стихотворение «Русь» («Ты и во сне необычайна»), попавшее впоследствии в книгу «Стихи о России», написано в городе. Само собой разумеется, что если бы Блок не жил многие годы подряд в Шахматове, не изведал «осеннюю волю» и не узнал «в своей дремоте страны родимой нищету», он не мог бы написать этого замечательного стихотворения. Вот все, что можно отметить в этом томе, принимая во внимание краткость моей статьи. С 1906-го г. Блок начал писать для театра. Вслед за «Балаганчиком» был написан в Шахматове «Король на площади». В нем, разумеется, нет ничего от Шахматова, но «Песня Судьбы» написана не без его влияния. Весь первый акт с его главными персонажами есть отражение жизни в Шахматове. Разумеется, все преображено творческим вымыслом. «Песня Судьбы», как видно из писем к матери 1907-го года, написана в течение одного года. Она закончена в последних числах 1908-го года. 1-го мая уже Блок собирался читать ее на дому, «человекам пятнадцати». В этом году Блок почти все лето провел в городе, Люб<овь> Дм<итриевна> играла в провинции с труппой Мейерхольда. «Песня Судьбы», которой придавал автор большое значение, называя ее своим «любимым детищем», есть результат его настроений и переживаний 1906-го года. Это прежде всего протест против замкнутой жизни, слишком уединенной и удаленной от мира, протест, который кончился тем, что Блок ушел в мир от матери и поселился вдвоем с женой на отдельной квартире. Это переселение произошло совершенно мирно, но главной причиной его было действительно то, что Блок понял, «что мы одни, на блаженном острове, отделенные от мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?» (слова Германа из 1-ой картины «Песни Судьбы»). Переселение Блоков из квартиры Кублицких на Лахтинскую произошло в сентябре 1906-го года, но, вероятно, оно подготовлялось еще предыдущим летом в Шахматове. Написание «Песни Судьбы» произошло уже после постановки «Балаганчика» и встречи с Н. Н. Волоховой. То и другое произошло в конце 1906-го года. Блок начал писать пьесу весной 1907-го года, когда роман с Волоховой был в полном разгаре и уже написана была «Снежная маска». В этой статье не место разбирать подробно всю пьесу, я скажу только о тех местах, где чувствуется влияние Шахматова. Герман – это, конечно, сам Блок, Елена – Люб<овь> Дм<итриевна>, Фаина – видоизмененная Волохова. Жизнь «в белом доме» в общих чертах есть точный снимок шахматовской жизни. Самая mise-enscene 1-го акта напоминает большой шахматовский дом на холме с дорогой, вьющейся внизу, и открытым видом в эту сторону, не самый вид, а то, что он открыт, похоже на Шахматове. Молодой сад вокруг дома – есть сад, устроенный Блоками вокруг флигеля. Жизнь, близкая к природе, крайне уединенная, и близость отношений, в которых Елена при всей своей силе и жизненности – есть отражение Германа, отзвук его мыслей с глубокой верой в него, – все это и самый облик Елены приводит на память первые годы женитьбы Блока и, вместе с обстановкой 1-го акта, картину шахматовской жизни. В дальнейшем Блок отступает от этих представлений, но его отношение к России, так ярко и полно выраженное в разговоре Германа с «другом» в 6-ой картине перед появлением Фаины в 7-ой, где прохожий с песней коробейника выводит Германа «до ближнего места», – все это родилось среди русской деревни, на почве которой созрело отношение Блока к России.
Припомним его слова из письма к матери по возвращении из Италии от 22-го июня 1909-го года: «А въехав в Россию я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошадке одинокого стражника». Россия – есть не государство, не нация, а некая лирическая величина, – говорит где-то Блок в другом месте. Это представление о России, неизменно связанное с народом, с картинами русской деревни и жизни русского крестьянства, могло возникнуть и окрепнуть только в Шахматове. Подтверждением и ярким выражением этого может служить стихотворение «Россия», напечатанное в третьем томе стихов Блока. Оно помечено 1908-ым годом. Не важно, где именно оно написано, но с первых строк уже чувствуется: Блок едет с Подсолнечной в Шахматово, и вот какие мысли в нем бродят во время пути:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
К тем же настроениям и картинам, взлелеянным шахматовскими настроениями, относятся и другие стихи в отделе «Родина» третьего тома: «Осенний день» («Идем по жизни не спеша»), «Там неба осветленный край», «Задебренные лесом кручи», «Последнее напутствие»:
Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
и последнее стихотворение в отделе – «Коршун»:
Идут века, встает война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Есть еще один ряд стихов Блока, который касается его отношений с женой, рисуя ее оригинальный облик – то женственно-нежный, с оттенком покорности, то вольный, гордый и уверенный в своей силе. По своей обстановке, по всем подробностям эти стихи приводят на память Шахматово:
Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Повиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.
Это написано в первый год женитьбы, а другое написано в 1907 г., в год романа Блока с Волоховой:
В густой траве пропадешь с головой,
В тихий дом войдешь, не стучась…
Обнимет рукой, оплетет косой
И, статная, скажет: Здравствуй, князь.
– Вот здесь у меня – куст белых роз.
– Вот здесь вчера – повилика вилась.
…
Заплачет сердце по чужой стороне,
Запросится в бой – зовет и манит…
Только скажет: – Прощай. Вернись ко мне.
И опять за горой колокольчик звенит.
Все люди, близкие Блокам, знали и видели, как удивительно относилась Люб<овь> Дм<итриевна> к роману мужа. Она страдала, но не унижалась ни до упреков, ни до жалоб, и, веря в себя, ждала его возврата. В конце концов она-таки ушла в свое любимое дело – на сцену. Но это было лишь временное отступление:
Тебя, Офелию мою,
Увел далеко жизни холод…
И вот она вернулась и:
Как небо встало надо мною,
А я не мог навстречу ей
Пошевелить больной рукою,
Сказать, что тосковал о ней…
Перехожу к дальнейшему. 1908-ой год был одним из важных в идейном и творческом развитии Блока. Он много пережил за предыдущий 1907-ой год, проведенный «у шлейфа черного», полный безумной и неразделенной страсти, от которой поэт искал забвения в вине. Затем наступило отрезвление и началась лютая тоска по жене, которая временно отошла от него. В 1908-ом году написано стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе». Там есть такие строки:
Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла…
Но из следующей же страницы стихов мы узнаем, что:
Она, как прежде, захотела
Вдохнуть дыхание свое
В мое измученное тело,
В мое холодное жилье.
После всех этих испытаний расширился круг мыслей и чувств поэта. В результате – ряд статей и докладов, объединенных одной мыслью о розни между русской интеллигенцией и народом. Мысли этих статей, вероятно, пришли Блоку во время его скитаний по родным лесам и полям и после разговоров с крестьянами, к которым он очень присматривался и прислушивался в то время. Тут, очевидно, и подсмотрел он ту усмешку мужика, о которой говорит в статье «Народ и интеллигенция», возбудившей так много споров и толков еще до напечатания. Эта статья, дважды прочитанная в виде докладов и трижды напечатанная, наиболее прошумела. В ней вопрос о пропасти между интеллигенцией и народом поставлен особенно остро. Она написана в 1908 году. Вот несколько характерных отрывков: «С екатерининских времен проснулось в русском интеллигенте народолюбие и с той поры не оскудевало <…> Может быть, наконец, поняли даже душу народную; но как поняли? Не значит ли понять все и полюбить все – даже враждебное <…> не значит ли это ничего не понять и ничего не полюбить?
Это – со стороны „интеллигенции“. Нельзя сказать, чтобы она всегда сидела сложа руки. Волю, сердце и ум положила она на изучение народа.
А с другой стороны – та же все легкая усмешка, то же молчание „себе на уме“, та благодарность за „учение“ и извинение за свою „темноту“, в которых чувствуется „до поры до времени“. Страшная лень и страшный сон, как нам всегда казалось; или же медленное пробуждение великана, как нам все чаще начинает казаться. Пробуждение с какой-то усмешкой на устах. Интеллигенты не так смеются, несмотря на то, что знают, кажется, все виды смеха; но перед усмешкой мужика, ничем не похожей на ту иронию, которой научили нас Гейне и еврейство, на гоголевский смех сквозь слезы, на соловьевский хохот, – умрет мгновенно всякий наш смех; нам станет страшно и не по себе.
<…> По-прежнему два стана не видят и не хотят знать друг друга, по-прежнему к тем, кто желает мира и сговора, большинство из народа и большинство из интеллигенции относятся, как к изменникам и перебежчикам».
Очень характерно для определения отношений Блока к России его предисловие (1918 г.) к брошюре, вышедшей под общим названием «Россия и интеллигенция» и содержащей семь статей на разные стороны одной и той же темы. Привожу отрывок:
«Тема моя, если можно так выразиться музыкальная (конечно, не в специальном значении этого слова). Отсюда и общее заглавие всех статей – „Россия и интеллигенция“.
Россия здесь – не государство, не национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой внешний образ, текучее (как гераклитовский мир), и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном. Наиболее близко определяют это понятие слова: „народ“, „народная душа“, „стихия“, но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального смысла слова Россия.
Точно так же и слово „интеллигенция“ берется не в социологическом его значении; это – не класс, не политическая сила, не „всесословная группа“, а опять-таки особого рода соединение, которое, однако, существует в действительности и, волею истории, вступило в весьма знаменательные отношения с „народом“, со „стихией“; именно – в отношения борьбы».
В конце 1909 года умер отец Блока. Эта смерть имела большое значение как для жизни, так и для творчества поэта. Начну со стороны житейской. После отца осталось наследство, которое Блок разделил с сестрой Ангелиной. Большую долю этого наследства Александр Александрович истратил на Шахматово. Во-первых, он выплатил тетке Софье Андреевне третью часть стоимости Шахматова, которое мы оценили в 21 тысячу, и, таким образом, предоставил имение в полную собственность матери и меня.
Его тетка Софья Андреевна купила себе с помощью этих семи тысяч другое имение – Сафоново – в 20 верстах от Шахматова, где и поселилась на постоянное житье со своим глухонемым сыном Андреем. Муж ее, Адам Феликсович, и старший сын, Феликс, приезжали в Сафоново летом, и вообще, когда представлялась возможность, в зависимости от службы и других занятий. Как только Блок вернулся из Варшавы после похорон отца, он начал строить планы о том, как ремонтировать пришедший в ветхость шахматовский дом и флигель. Мать его жила тогда еще в Ревеле, где муж ее получил полк в 1907 году. Ее нервная болезнь, начавшаяся вскоре после вступления во второй брак, приняла угрожающие формы. В марте месяце Франц Феликсович поместил ее в санаторию доктора Соловьева в Сокольниках близ Москвы, где она провела четыре месяца.
Ранней весной, в апреле 1910 года, Александр Александрович с женой уехали в Шахматово, где под присмотром одного из двух денщиков Франца Феликсовича уже начались первые работы по ремонту дома. Дом был обновлен и внутри и снаружи, что его очень украсило, не нарушив прежнего стиля, если не считать пристройки, которая и прежде была не в стиле самого дома. На этот ремонт Блок истратил около 4-х тысяч. Часть этой суммы он употребил на постройку дома для семьи нового приказчика Николая и перестройку конюшни. Куплены были также две новые лошади и кое-какая утварь. Все это очень занимало поэта. Он увлекался, во-первых, строительством, причем придумывал разные новости, которые способствовали украшению и удобству. Подробности можно прочесть в написанной мною биографии Блока. Распоряжаясь работами, Блок увлекался не только стройкой, но и разговорами с рабочими. Их было 30 человек: артель плотников, печники и маляры. Увлечение народом в противовес интеллигенции дошло до того, что Александр Александрович написал матери: «Все разные и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента. Я разговариваю с ними очень много». В это же лето был нанят новый приказчик – рязанец Николай, грамотный, с претензиями на интеллигентность, который мечтал сделаться народным учителем и даже пописывал стишки, которые все собирался, да так и не решился показать Блоку. Он был немного садовник и потому называл табак, посаженный в саду ради красоты и запаха на затененных местах, не иначе, как nicotiana, был также чрезвычайно влюблен в свою молодую жену Арину, красивую и ловкую, но очень ленивую и грязную бабу. Сам он был щупленький, а она – здоровенная.
Люб<овь> Дм<итриевна> хозяйничала, т. е. распоряжалась сельскими и огородными работами. С Ариной, исполнявшей обязанности скотницы, она охотно разговаривала, но не думала учить ее, например, опрятности, а, главным образом, заставляла ее петь песни, что та и исполняла, сидя на гумне с Люб<овью> Дм<итриевной> под большой елью, – какую-то бесконечно длинную о переливами песню неопределенного мотива и ритма, требовавшую особенно сильного дыхания. Песня была про какого-то Ваню, интересная, в ней было что-то степное, как справедливо заметила Люб<овь> Дм<итриевна>. Домашним хозяйством Люб<ови> Дм<итриевне> заниматься приходилось мало. Правда, она привезла с собой горничную Пашу, которая была и за кухарку, но Блоки довольствовались самым скромным меню: суп с вареным мясом, гречневая каша и крутые яйца, молоко, чай да кое-какие сладости, привезенные из города. Александр Александрович так увлекся своим опрощеньем и несложностью обихода, что был даже недоволен, когда я привезла свою прислугу Аннушку и начались настоящие «барские» обеды и завтраки.
Так шли дела в апреле и мае, но уже в июне Блок начал уставать от роли распорядителя и хозяина. Дело все усложнялось его же новыми выдумками, а рабочие тянули работу, которую надо было кончить до приезда Александры Андреевны, злоупотребляли щедростью и непрактичностью «простого» барина, бесконечно выпрашивая на чай и пропадая то в кабаке, то в отлучке.
Азарт Александра Александровича стал слабеть, дрязги с подрядчиком и возня с рабочими ему надоели, и в конце концов он написал матери: «Домостроительство есть весьма тяжелый кошмар, однако результаты способны загладить все перипетии ухаживания за тридцатью взрослыми детьми». Несмотря на все это, я, заставшая в Шахматове последнюю артель маляров, кончивших наружную окраску дома, еще наблюдала полный разгар увлечения обоих Блоков «народом». В артели было три Ивана. Старшего, подрядчика, довольно буржуазного и наиболее щеголеватого, Александр Александрович звал в разговоре с нами Жаном, среднего – Гансом, а младшего, в котором находили сходство с итальянским художником Филиппо Липпи, просто Ванюшкой. Филиппе Липпи был молод, строен и довольно миловиден и, вися на утлых лесах во время шпаклевки стен, с отчаянным видом запевал звонким тенором всегда одну и ту же песню: «Потеряла-а-а я-а колечко, потеряла-а-а я-а лю-бовь, я по этому-у ко-олечку буду плакать де-ень и-и ночь…» Эта песня находила отклик в сердце нашей женской прислуги. Был еще подмастерье, пятнадцатилетний Аполлон, т. е. попросту Полоха или Полошка, столь неискушенный жизнью, что пел известную песню:
Ах зачем эта ночь
Так была хороша?
Не болела бы грудь,
Не болела душа, —
таким образом:
Ах зачем эта ночь так была холодна?
По вечерам после работы маляры садились в кружок у короткого сарая, сохранившего свое название только по старой традиции, и пели то хором, то в одиночку. Жан хорошо пел:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
Пели также известную крепостную песню:
Ехал повар на чумичке,
Две кастрюльки позади,
Две собачки белы впереди.
Александр Александрович по обыкновению в русских косоворотках – белых, расшитых по борту, и красных, без шапки, в высоких сапогах, очень кудрявый, но с усталым, побледневшим лицом. Любовь Дмитриевна, сияя белизной и нежным румянцем, расхаживала то в сарафане, то в розовых или красных платьях с длинными шлейфами. И то, и другое очень шло к ее высокой, статной фигуре и удивительному цвету лица.