Сицилиец

Книга II
Тури Гильяно
1943

Глава 2

В сентябре 1943 года Гектор Адонис служил профессором истории и литературы в Университете Палермо. Из-за малого роста коллеги относились к нему с меньшим уважением, чем заслуживали его таланты. Неудивительно – с учетом того, что в сицилийской культуре даже прозвища людям давали, основываясь на их физических недостатках, пусть это и жестоко. Единственным, кто ценил его по-настоящему, был ректор университета.

В этом сентябре жизни Гектора Адониса суждено было измениться. Война – для Южной Италии – закончилась. Американская армия отвоевала Сицилию и переместилась на континент. Фашизм умер, Италия возродилась; впервые за четырнадцать столетий на острове Сицилия не было единого правителя. Но Гектор Адонис, сознающий иронию истории, не питал особых иллюзий. Мафия уже начала подминать законное правление под себя. Она была словно смертельная раковая опухоль – как любая крупная корпорация. Через окна кабинета профессор разглядывал территорию университета – те несколько зданий, что с натяжкой можно было назвать кампусом.

Тут не строили общежитий, потому что в университете не было привычной студенческой жизни, как в Англии или Америке. Студенты учились по домам и приходили к профессорам на консультации в договоренные сроки. Те читали лекции, которые студенты могли безнаказанно пропускать. Им надо было являться только на экзамены. Гектор Адонис считал такую систему порочной в целом и дурацкой в частности, по отношению к сицилийцам, которые, по его убеждению, нуждались в педагогической дисциплине гораздо сильнее, чем студенты в других странах.

В окно, похожее на окна в соборах, он наблюдал ежегодное паломничество мафиози со всех провинций Сицилии – те съехались походатайствовать перед профессорами за своих протеже. При фашистском правлении мафиози вели себя осторожнее, стараясь держаться в тени, но теперь, при попустительстве восстановленной американцами демократии, они поднимали головы, словно дождевые черви, вылезающие из влажной земли, и возрождали старые порядки. Нужды осторожничать больше не было.

Мафиози, «Друзья друзей», предводители мелких деревенских кланов со всей Сицилии, одетые по-праздничному, являлись, чтобы просить за студентов – сыновей богатых землевладельцев, своих друзей, которые провалили экзамены и могли остаться без диплома, если не будут предприняты решительные действия. Диплом имел огромное значение: как иначе семьям избавляться от сыновей, лишенных амбиций, бестолковых и бесталанных? Их же придется кормить потом всю жизнь! Зато с дипломом – пергаментной грамотой, выданной университетом, – эти бездари могли стать учителями, докторами, членами Парламента или, если совсем уж не повезет, мелкими государственными чиновниками.

Гектор Адонис пожал плечами: он утешался историей. Его обожаемые британцы на пике величия своей империи доверяли целые армии таким же необразованным сынкам богачей, которым родители купили военный пост или командование боевым кораблем. Тем не менее империя процветала. Да, эти полководцы могли запросто обречь своих людей на бессмысленную бойню, однако гибли и сами, ведь храбрость считалась одним из императивов их класса. Смерть, по крайней мере, решала проблему с некомпетентными и бесполезными вояками, которые не висели больше на шее у государства. Итальянцы не были ни столь рыцарственны, ни столь практичны. Они любили своих детей, приходили к ним на помощь в сложных ситуациях, а государству предоставляли самому заботиться о себе.

Из своего окна Гектор Адонис заметил по меньшей мере трех мафиози, бродящих по округе в поисках намеченных жертв. Они были в матерчатых кепках и кожаных ботинках, а вельветовые пиджаки несли переброшенными через руку, поскольку на улице было еще тепло. Все тащили корзины фруктов или бутылки с домашним вином в бамбуковой оплетке – подарки профессорам. Ни в коем случае не взятки, а лишь знак вежливости, лекарство от испуга, поднимавшегося у преподавателей в груди, стоило им завидеть незваных гостей. Большинство профессоров были уроженцами Сицилии и понимали, что отказать в просьбе никак не получится.

Один из мафиози, одетый так картинно, что вполне мог бы выйти на сцену в «Сельской чести»^[3], уже вошел в здание и поднимался по ступеням. Гектор Адонис, сардонически ухмыльнувшись, приготовился разыгрывать привычную комедию.

Этого человека он знал. Его звали Буччилла; тот владел фермой и разводил овец в городке под названием Партинико, близ Монтелепре. Они пожали друг другу руки, и Буччилла протянул профессору корзинку, которую принес с собой.

– Столько фруктов у меня падает на землю и портится, – сказал он, – что я решил: отнесу профессору немного.

Буччилла был низкорослый, но крепкий, закаленный годами тяжелой работы. Адонис знал, что он считается человеком честным и достаточно скромным – хотя давно мог бы разбогатеть, пользуясь своим влиянием. Он был из тех прежних мафиози, которые ценили не богатство, а уважение и почет.

Буччилла вздохнул. Держался он приветливо, но Адонис чувствовал, что эта приветливость в мгновение ока может обернуться угрозой. Поэтому дружелюбно улыбнулся Буччилле, а тот сказал:

– Эта жизнь – такая докука! У меня куча работы на ферме, но, если сосед просит об услуге, как ему откажешь? Мой отец знал его отца, а дед – его деда. Да и вообще, у меня такой характер – наверное, к несчастью, – что другу я никак не могу отказать. В конце концов, все мы христиане, не так ли?

Гектор Адонис кивнул:

– Мы, сицилийцы, все такие. Щедрые душой. Вот поэтому северяне в Риме так бесстыдно нами помыкают.

Буччилла взглянул на него с хитрецой. Похоже, тут проблем не будет. Кажется, кто-то говорил, что профессор сам из «Друзей». Он явно нисколько не напуган. Но если он из «Друзей», то почему ему, Буччилле, неизвестен этот факт? Правда, в «Друзьях» своя иерархия, много разных уровней… В любом случае этот человек понимает, в каком мире он живет.

– Хотел вас просить об одолжении, – сказал Буччилла. – Как сицилиец сицилийца. Сын моего друга провалил экзамены в этом году. Сдавал, кстати, вам. Вот мой сосед и пришел ко мне. Когда я услышал ваше имя, сразу сказал: «Что? Синьор Адонис? Да у него самое доброе сердце в мире. Он никогда не допустил бы такого, знай он все факты. Никогда». Вот они и уговорили меня, чуть ли не со слезами, рассказать вам всю историю. И попросить, с нижайшим почтением, поправить ему оценку, чтобы он мог зарабатывать себе на хлеб.

Гектора Адониса его преувеличенная любезность нисколько не обманула. Как англичане, которых он обожал, эти люди могли оскорбить тебя так тонко, что ты лишь через несколько дней понимал, какое снес смертельное унижение. Для англичанина, правда, то была лишь фигура речи, в то время как отказ синьору Буччилле неизбежно повлек бы за собой выстрел из лупары^[4] как-нибудь ночью. Гектор Адонис вежливо отведал оливок и ягод из корзины.

– Не можем же мы обречь юношу на голодную смерть в этом жестоком мире, – сказал он. – Как его имя?

Буччилла ответил, и он вытащил из нижнего ящика бюро экзаменационный журнал. Пролистал, хотя прекрасно знал, о ком идет речь.

Парень этот был мужлан, олух, деревенщина – тупее любой овцы на ферме у Буччиллы. Лентяй, распутник, хвастун, беспросветный дурень, не способный отличить «Илиаду» от романов Верги. Тем не менее Гектор Адонис добродушно улыбнулся Буччилле и, изображая удивление, воскликнул:

– Ах да, у него просто были кое-какие недочеты на одном из экзаменов. Но это легко исправить. Пусть зайдет ко мне, я немного с ним позанимаюсь, и мы устроим переэкзаменовку. Во второй раз он точно сдаст.

Они обменялись рукопожатием, и мужчина ушел. Завел себе нового друга, подумал Гектор. Какая разница, если все эти молодые бездари получат университетский диплом, которого не заслужили? В Италии в 1943 году им можно разве что подтереть свою избалованную задницу, перед тем как занять какой-нибудь мелкий пост.

Течение его мыслей прервал телефонный звонок, вызвавший у профессора еще большее раздражение. Звякнуло сначала коротко, потом, после паузы, еще трижды – подольше. Похоже, телефонистка с кем-то болтала, одновременно нажимая на рычажок. Это так его рассердило, что обычное «слушаю» он выкрикнул в трубку грубее обычного.

К несчастью, звонок оказался от ректора университета. Однако тот, хоть и славился приверженностью профессиональной этике, явно был озабочен более насущными вещами, чем грубость. Голос его трясся от страха, в нем слышались умоляющие, чуть ли не слезные нотки.

– Дражайший профессор Адонис, – сказал он, – могу я просить вас зайти ко мне? У университета возникла серьезная проблема, решить которую под силу только вам. Проблема первостепенной важности. Поверьте, дорогой профессор, я буду безгранично вам признателен!

От такого подобострастия Гектору Адонису стало не по себе. Что этот идиот от него хочет? Перепрыгнуть через собор в Палермо? Ректор годится для этого куда лучше, язвительно подумал Адонис, в нем почти два метра роста. Пускай и скачет сам, а не требует от подчиненного с самыми короткими ногами на Сицилии делать за него его работу. Представив себе эту картину, он снова пришел в благостное расположение духа. И осторожно спросил:

– Может, хотя бы намекнете? Тогда по пути я смогу подготовиться.

Ректор понизил голос до шепота:

– Глубокоуважаемый дон Кроче почтил нас своим присутствием. Его племянник учится на медицинском факультете, а профессор попросил того по собственному желанию бросить учебу. Дон Кроче приехал любезно нас просить пересмотреть это решение. Однако профессор медицинского факультета настаивает, чтобы юноша прервал обучение.

– И кто этот придурок? – спросил Гектор Адонис.

– Молодой доктор Натторе, – ответил ректор. – Уважаемый преподаватель факультета, но немного не от мира сего.

– Буду у вас через пять минут.

Торопливо шагая по двору к главному зданию, Гектор Адонис прикидывал, как повести разговор. Трудность явно не в ректоре; он всегда призывает Адониса в подобных случаях. Проблема с доктором Натторе. Он хорошо его знал. Блестящий медик, преподаватель, смерть которого определенно станет большой потерей для Сицилии, а отставка – потерей для университета. А еще на редкость напыщенный зануда, человек несокрушимых принципов и подлинной чести. Но даже он не мог не слышать про дона Кроче, даже в его гениальном мозгу должна была присутствовать крупица здравого смысла. Нет, тут что-то еще…

Перед главным зданием стоял длинный черный автомобиль, а к нему прислонились двое мужчин в деловых костюмах, нисколько не придававших им респектабельности. Наверняка это охранники дона Кроче – их оставили с шофером в знак уважения к ученым, которых решил навестить дон Кроче. От Адониса не укрылось, как они сначала с изумлением, а потом с насмешкой оценили его малый рост, ладную одежду, портфель, зажатый под мышкой. Он наградил их ледяным взглядом, заставив смутиться. Может ли такой коротышка быть другом «Друзей»?

Кабинет ректора больше походил на библиотеку, чем на деловой офис, – его хозяин был больше ученым, нежели администратором. По всем стенам высились книжные стеллажи; мебель была громоздкой, но комфортабельной. Дон Кроче сидел в гигантском кресле, попивая эспрессо. Лицо его напомнило Гектору Адонису нос корабля из «Илиады», испещренный следами былых сражений и враждебных морей. Дон сделал вид, что они незнакомы, и Адонис подождал, пока его представят. Естественно, ректор понимал, что все это фарс, но доктор Натторе им поверил.

Ректор был в университете самым высоким, Гектор Адонис – самым низким. Из вежливости ректор немедленно сел и постарался сползти как можно ниже на своем стуле, прежде чем заговорить.

– У нас тут небольшое расхождение, – сказал он. При этих словах доктор Натторе яростно фыркнул, а дон Кроче легонько кивнул в знак согласия. Ректор продолжал: – Племянник дона Кроче очень хочет стать врачом. А профессор Натторе утверждает, что ему недостает баллов, чтобы получить диплом. Просто трагедия. Дон Кроче был так любезен, что лично приехал похлопотать за племянника, а поскольку он столь много делает для нашего университета, я решил, что мы должны приложить все усилия для решения данного вопроса.

Дон Кроче сказал сердечно, без всякого сарказма:

– Сам я безграмотный, но никто не скажет, что в деловом мире я не добился успеха.

Безусловно, подумал Гектор Адонис, человеку, который подкупает министров, заказывает убийства, наводит ужас на лавочников и фабрикантов, вовсе не обязательно уметь читать и писать.

– Я сам проложил себе путь, – продолжал дон Кроче. – Почему мой племянник не может сделать так же? Сердце моей бедняжки-сестры будет разбито, если у ее сына перед именем не появится приставки «доктор». Она верит в Христа, хочет помогать всему миру…

Доктор Натторе со стойкостью праведника отрезал:

– Я свое мнение не изменю.

Дон Кроче вздохнул. Сказал полушутливо:

– Кому мой племянник причинит вред? Я устрою его на государственную должность, в армию или в католический приют для престарелых. Там только и надо, что держать их за руки да выслушивать причитания. Он такой милый – старичье будет от него в восторге. Разве я много прошу? Просто чтобы вы немного пошуршали в своих бумагах. – Он недоверчивым взглядом окинул книжные стеллажи.

Гектор Адонис, крайне обеспокоенный кротостью дона – опасный сигнал у такого человека, – подумал с раздражением, что дону легко говорить: при малейшем несварении его сразу же везут в Швейцарию. Но Адонис понимал, что только ему под силу найти выход из тупика.

– Дорогой доктор Натторе, – начал он, – безусловно, мы можем как-то помочь. Немного дополнительных занятий, практика в благотворительном госпитале – что скажете?

Доктор Натторе, хоть и родился в Палермо, нисколько не походил на сицилийца. Он был светловолосый, лысеющий и не собирался скрывать свой гнев, чего истинный сицилиец никогда не допустил бы в столь деликатной ситуации. Несомненно, в нем говорили порочные гены, унаследованные от какого-нибудь далекого предка, норманнского завоевателя.

– Вы не понимаете, дражайший профессор Адонис. Этот недоросль хочет стать хирургом.

«Иисус, Иосиф, Пресвятая наша Дева Мария и все святые, – подумал Гектор Адонис. – Ну и дела!»

Воспользовавшись потрясенным молчанием коллеги, доктор Натторе продолжил:

– Ваш племянник понятия не имеет об анатомии. Труп он препарирует так, будто режет барана на жаркое. Пропускает большинство лекций, не сдает проверочные работы, а в операционную заходит как на танцы. Согласен: он обаятельный юноша, лучшего приятеля себе и не пожелаешь. Но, в конце концов, мы говорим о хирурге, которому предстоит стоять со скальпелем над живым человеком.

Гектор Адонис прекрасно знал, что думает дон Кроче. Какая разница, насколько плохой хирург выйдет из этого парня? Тут вопрос семейного престижа, утраты уважения, в случае если мальчишка провалится. Каким бы плохим хирургом он ни был, ему никогда не убить столько людей, сколько уже есть на счету у дона Кроче с приспешниками. Мало того, молодой доктор Натторе не уловил намек, что дон Кроче готов спустить дело с хирургией на тормозах – пускай племянник станет хотя бы просто доктором.

Пришел момент вмешаться Гектору Адонису.

– Дорогой мой дон Кроче, – заговорил он, – я совершенно уверен, что доктор Натторе пойдет вам навстречу, если мы продолжим настаивать. Но откуда эта романтическая идея сделать из племянника хирурга? Как вы сами говорите, человек он добродушный, а хирурги – прирожденные садисты. Да и кто на Сицилии по своей воле ложится под нож?.. – Пауза. – К тому же, если мы пропустим его здесь, ему придется доучиваться в Риме, а там сицилийцев вечно заваливают – под любым предлогом. Вы оказываете своему племяннику медвежью услугу. Позвольте предложить вам компромисс.

Доктор Натторе пробормотал, что компромисс невозможен. В змеиных глазах дона Кроче впервые сверкнул огонь. Доктор Натторе затих, и Гектор Адонис поспешил вступить снова:

– Ваш племянник получит достаточное количество баллов, чтобы стать врачом, а не хирургом. Признаем – у него слишком мягкое сердце, чтобы резать людей.

Дон Кроче развел руками; губы его растянулись в холодной улыбке.

– Ваш здравый смысл и благоразумие меня убедили, – ответил он Адонису. – Да будет так. Мой племянник станет врачом, а не хирургом. Сестра останется довольна.

Он тут же поднялся и вышел; цель его была достигнута, и на большее рассчитывать не приходилось. Ректор сопроводил его до машины. Однако все в кабинете заметили, каким взглядом дон Кроче окинул доктора Натторе, прежде чем удалиться. Он словно изучал его, запоминал каждую черточку, чтобы точно не забыть лицо человека, осмелившегося ему перечить.

Когда они ушли, Гектор Адонис обернулся к доктору Натторе и сказал:

– Вам, дорогой коллега, придется уволиться из университета и ехать практиковать в Рим.

– Вы с ума сошли? – гневно воскликнул тот.

– Нет, в отличие от вас. Приглашаю вас отужинать со мной сегодня; я объясню вам, почему наша Сицилия – отнюдь не райский сад.

– Но с какой стати мне уезжать? – протестовал преподаватель.

– Вы сказали «нет» дону Кроче Мало. Сицилия недостаточно велика для вас двоих.

– Но он же добился своего! – возопил доктор Натторе в отчаянии. – Его племянник станет доктором. Вы с ректором одобрили это решение.

– А вы – нет. Мы одобрили его, чтобы спасти вам жизнь. Но все равно вы теперь меченый.

В тот вечер Гектор Адонис пригласил шестерых профессоров, включая доктора Натторе, в один из лучших ресторанов Палермо. У каждого из них днем побывал «человек чести», каждый согласился изменить оценки незадачливому студенту. Доктор Натторе в ужасе выслушал их рассказы, а потом сказал:

– Но на медицинском факультете это недопустимо, только не с врачами!

И тут они лишились последнего терпения. Профессор философии спросил, с какой это стати Натторе ставит медицину выше сложных мыслительных процессов и священного бессмертия души. К концу ужина тот согласился уволиться из Университета Палермо и эмигрировать в Бразилию, где, как уверили его коллеги, хороший хирург может сколотить себе состояние на операциях желчного пузыря.

В ту ночь Гектор Адонис спал сном праведника. Но на следующее утро ему поступил срочный звонок из Монтелепре. Его крестник Тури Гильяно, ум которого он пестовал, чьим великодушием восхищался, чье будущее уже распланировал, убил полицейского.

Глава 3

Монтелепре, городок с семью тысячами населения, притаившийся в долине гор Каммарата, давно погряз в бедности.

В тот день, 2 сентября 1943 года, его жители готовились к Фесте – празднику, который должен был начаться завтра и продолжаться еще три дня.

Феста была главным событием года в каждом городе, более значительным, чем Пасха, или Рождество, или Новый год, чем даты окончания великих войн или дни рождения национальных героев. Феста посвящалась святому, покровителю этих мест. То была одна из немногих традиций, на которую фашистское правительство Муссолини не рискнуло посягнуть и которое не пыталось запретить.

Для организации Фесты ежегодно выбирался Совет трех, в который входили самые уважаемые в городе люди. Эта троица назначала себе помощников для сбора денег и приношений. Каждая семья делала посильный вклад. Помощники же обращались за пожертвованиями на улицах.

По мере приближения великого дня Совет трех начинал тратить средства, скопленные за прошедший год. Они нанимали оркестр, нанимали клоуна. Назначали щедрые денежные призы на скачках, продолжавшихся все три дня. Приглашали специальных людей для украшения церкви и улиц, так что нищий городок Монтелепре внезапно превращался в средневековый замок посреди Поля Золотой Парчи. Приезжал кукольный театр. Устанавливались киоски для торговли едой.

Семьи в Монтелепре использовали Фесту, чтобы вывести в свет дочек на выданье: им покупали новую одежду и назначали шапероне – сопровождающих из числа пожилых женщин. Для проституток, приехавших из Палермо, за границами городка устанавливали гигантский шатер; на его парусиновых торцах в красно-бело-зеленую полоску красовались их лицензии и медицинские сертификаты. Знаменитый местный страстотерпец, у которого некогда появились стигматы, должен был выступить с проповедью. И наконец, на третий день, по улицам проходила процессия с носилками святого, за которыми следовали все жители города со своими мулами, лошадьми, свиньями и ослами. На носилках, под статуей, высилась груда монет, цветов, конфет в ярких обертках и бутылок вина в бамбуковой оплетке.

Эти дни были днями подлинной славы. И не важно, что в остальное время город голодал, а на той же площади, где чествовали святого, жители продавали свой труд земельным баронам за сотню лир в день.

В первый день Фесты в Монтелепре Тури Гильяно должен был принимать участие в ритуальной церемонии – спаривании Чудесной мулицы Монтелепре с самым крупным и сильным ослом. Самка мула редко оказывается способна зачать; их считают бесплодными – гибридом кобылы и осла. Однако в Монтелепре случилось чудо: два года назад мулица родила ослика, и его хозяин согласился – как дань от всего семейства на Фесту – предоставить услуги мулицы и, если чудо произойдет опять, ее потомство на Фесту в следующем году. Безусловно, в церемонии присутствовала некоторая сардоническая насмешка.

Однако ритуальное спаривание было насмешкой лишь отчасти. Сицилийский крестьянин искренне любит своих мулов и ослов. Они – такие же трудяги, как он сам, с тем же суровым и мрачным нравом. Как и крестьянин, они трудятся по многу часов не уставая, в отличие от чистокровных лошадей, которых приходится баловать. Они твердо стоят на ногах и способны взбираться на горные террасы, не падая и не ломая костей, – не то что горячие жеребцы или капризные породистые кобылки. И крестьянин, и его осел питаются тем, что убило бы других людей и животных. А главное, с крестьянином, ослом и мулом надо обращаться уважительно, чтобы не пробудить в них упрямство и непокорность.

Католические религиозные праздники выросли из древних языческих ритуалов, на которых у богов просили чудес. В тот судьбоносный день, в сентябре 1943-го, на Фесте в городке Монтелепре действительно случилось чудо, изменившее судьбы семи тысяч его обитателей.

За свои двадцать лет Тури Гильяно заслужил репутацию самого храброго, самого достойного и самого сильного юноши, внушавшего всем уважение. Он был человеком чести. Иными словами, тем, кто воздает другим по справедливости и кого нельзя обидеть безнаказанно.

В последнюю страду Тури отказался наняться на сбор урожая за нищенскую плату, которую предлагал надсмотрщик поместья. И выступил с речью перед остальными, призывая не выходить на работу – пускай урожай сгниет. Карабинери арестовали его по обвинению, предъявленному бароном. Другие мужчины вышли в поле. Гильяно не выказал никакой злости по отношению к ним или к карабинери. Когда его освободили из тюрьмы благодаря вмешательству Гектора Адониса, он ни разу их не упрекнул. Он постоял за свои принципы, и этого ему было достаточно.

В другой раз Тури прекратил поножовщину, учиненную Аспану Пишоттой и еще одним парнем: просто встал, невооруженный, между ними и разумными аргументами убедил разойтись.

Со стороны кого угодно это было бы воспринято как трусость под маской человеколюбия, но что-то в Гильяно не позволяло думать так.

В тот день, второго сентября, Сальваторе Гильяно, которого друзья и родные звали Тури, размышлял над событием, нанесшим серьезный удар его мужской гордости.

Дело было пустяковое. В Монтелепре не было ни кинотеатра, ни зала для собраний, а только маленькое кафе с бильярдным столом. Прошлым вечером Тури Гильяно, его двоюродный брат Гаспар «Аспану» Пишотта и еще несколько юношей играли там на бильярде. Несколько взрослых мужчин, тоже жителей городка, посиживали за стаканом вина, наблюдая за ними. Один из них, по имени Гвидо Кинтана, слегка перебрал. То был человек «с репутацией». При Муссолини он сидел в тюрьме по подозрению в связях с мафией. После завоевания острова американцами его выпустили как жертву фашизма; ходили даже слухи, что он станет мэром Монтелепре.

Как любой сицилиец, Тури Гильяно знал о легендарной власти мафии. За прошедшие несколько месяцев свободы она снова начала поднимать свою змеиную голову, пользуясь снисходительностью нового демократического правительства. В городе уже шептались, что лавочники платят «страховку» неким «уважаемым людям». И, конечно, Тури знал историю: бесчисленные убийства крестьян, пытавшихся вытребовать оплату с влиятельных аристократов и землевладельцев, когда мафия заправляла на острове до того, как Муссолини обезглавил ее, сам презрев законы, – словно одна змея, более ядовитая, впилась в другую, не такую крупную змею своими ядовитыми клыками.

Сейчас Кинтана глядел на Гильяно и его спутников высокомерным глазом. Возможно, его раздражало их хорошее настроение. В конце концов, он был серьезный человек, готовящийся к поворотному моменту в своей жизни: сосланный правительством Муссолини на пустынный остров, наконец вернулся в город, где родился. За несколько месяцев ему предстояло вернуть себе уважение горожан.

А может, его сердила привлекательность Гильяно, потому что Гвидо Кинтана был крайне уродлив. Внешность его отпугивала людей – и не из-за какой-то одной отталкивающей черты, а из-за давней привычки глядеть на мир с презрительной миной. Или, возможно, то было исконное противостояние прирожденного злодея с прирожденным героем.

В любом случае внезапно он встал, сильно толкнув Гильяно, который как раз проходил мимо, огибая бильярдный стол. Тури, привыкший вежливо обходиться с теми, кто старше его, принес искренние извинения. Гвидо Кинтана окинул его уничижительным взглядом.

– Почему ты не дома? Разве тебе не надо отсыпаться, чтобы завтра зарабатывать себе на хлеб? – спросил он. – Мы с друзьями уже час ждем, пока освободится бильярд.

Он протянул руку и выдернул у Гильяно кий, а потом с легкой улыбкой сделал ему знак отойти от стола.

Все глядели на них. Оскорбление не было смертельным. Будь этот мужчина помоложе, а оскорбление пожестче, Гильяно пришлось бы драться, чтобы отстоять свою честь. Аспану Пишотта всюду ходил с ножом; сейчас он встал так, чтобы помешать приятелям Кинтаны, если те попробуют вмешаться. Пишотта не питал уважения к старшим; он ожидал, что его друг и двоюродный брат решит спор дракой.

Однако Гильяно вдруг стало не по себе. Этот человек выглядел пугающе – он был готов к самым серьезным последствиям. Его спутники, тоже взрослые мужчины, улыбались, забавляясь, словно заранее не сомневались в исходе. Один из них был в охотничьей одежде и с ружьем. Сам Гильяно был безоружен. На короткий постыдный момент он испытал страх. Тури не боялся боли, не боялся, что его побьют или что он выйдет из схватки проигравшим. Его пугало то, что эти мужчины знали, что делают, что они держали ситуацию под контролем. А он – нет. Они запросто могли застрелить его где-нибудь на темной улочке Монтелепре по пути домой. На следующий день он будет лежать там – мертвый дурак. Врожденное тактическое чутье настоящего партизана заставило его отступить.

Тури Гильяно взял своего друга за руку и вывел его из кафе. Пишотта вышел, не сопротивляясь, удивленный тем, что его товарищ так легко сдался, но не заподозрив в нем трусости. Он знал, что Тури – добрый парень, и потому счел, что тому не захотелось ссориться со старшим из-за пустяка. Пока они шагали по виа Белла домой, за спиной у них раздавались щелчки бильярдных шаров.

Всю ночь Тури Гильяно не мог заснуть. Он что, действительно испугался того мужчины со злым лицом и мощным телом? Струсил, как девчонка? И теперь все над ним смеются? Что его лучший друг, его брат Аспану, думает о нем сейчас? Что он трус? Что он, Тури Гильяно, предводитель молодежи Монтелепре, самый уважаемый, самый достойный, самый сильный и самый бесстрашный, отступил при первом же признаке угрозы со стороны настоящего мужчины? С другой стороны, говорил он себе, зачем учинять вендетту, которая может привести к смерти, из-за такой мелочи, как партия в бильярд или грубое замечание кого-то из взрослых? Это не то же самое, что стычка с ровесником. Тури знал, что тут дело может быть серьезным. Знал, что эти мужчины – «Друзья друзей», и это тоже его страшило.

Гильяно плохо спал, а наутро проснулся в мрачном настроении, особенно опасном в юношеском возрасте. Сам себе он казался смешным. Он мечтал стать героем – как все мальчишки. Живи он в любой другой части Италии, давно записался бы в армию, но как настоящий сицилиец добровольцем он не пошел, а его крестный, Гектор Адонис, как-то договорился, чтобы его не призывали. В конце концов, хоть Италия и правила Сицилией, ни один настоящий сицилиец итальянцем себя не считал. К тому же, если говорить начистоту, итальянское правительство само не торопилось призывать сицилийцев, особенно в последний год войны. У сицилийцев были родственники в Америке, сицилийцы рождались преступниками и предателями, они были слишком глупы, чтобы обучить их современному военному делу, и везде, где они появлялись, начинались неприятности.

Выйдя на улицу, Тури Гильяно почувствовал, как мрачное настроение отступает под влиянием прекрасного солнечного дня. На город лился золотой свет, в воздухе витали ароматы олив и лимонных деревьев. Он любил свой Монтелепре – его горбатые улочки, каменные домики с балконами, где пестрели в горшках цветы, которые растут на Сицилии сами, без всякого ухода. Любил красные черепичные крыши, убегавшие к границе города, запрятанного на дне долины, которую жидким золотом заливало солнце.

Причудливые украшения, приготовленные к Фесте – разноцветные фигурки святых из папье-маше, парящие над улицами, громадные цветы со стеблями из бамбуковых палок, – маскировали привычную нищету провинциального сицилийского городка. Увешанные гирляндами домики Монтелепре, расположенного высоко в горах и стыдливо укрывающегося в складках каменных хребтов, были полны мужчин, женщин, детей и домашнего скота, ютившихся в трех-четырех комнатках. Во многих домах не было канализации, и даже тысячи цветов и холодный горный воздух не могли скрыть запах отбросов, поднимавшийся с рассветом.

В хорошую погоду люди стремились выходить из своих жилищ. Женщины выставляли деревянные стулья на каменные террасы и готовили обед, который накрывали там же. Мелюзга гоняла по улицам кур, индеек, козочек; дети постарше плели бамбуковые корзины. В конце виа Белла, там, где она примыкала к площади, стоял громадный фонтан с мордой демона – вода лилась у него меж гранитных зубов. На прилегающих склонах гор были разбиты террасные сады. На равнинах пониже виднелись городки Партинико и Кастелламмаре; на горизонте угрожающе темнели кроваво-красные камни Корлеоне.