Ума и Ангуш – двое нас

Хотя Ангуш отличился на войне, повышения ему не последовало. Однажды, когда рядом никого не было, к молодому воину подошёл его командир Манахем и сказал:

– Храбрости тебе не занимать, а вот сообразительности не хватает. Или ты хочешь всю жизнь пробыть простым воином?

– Нет, как и все, я хочу добиться славы, почёта и богатства.

– Если ты будешь вести себя так, как вёл до сих пор, то не видать тебе богатства, а также всего остального.

– Что же я делаю не так?

– Разве ты не видишь, Ангуш, какую веру исповедует каган и большинство знати? А какую исповедуешь ты?

– Дед мой учил меня поклоняться небесному владыке Тенгри – хану и священным дубам, которым приносил в жертву коней.

– Ещё при прежнем кагане Булане наизнатнейшие князья по примеру своего владыки приняли иудейскую веру, а идолопоклонничество было запрещено. Если ты не примешь новую веру, то самый слабый и трусливый из воинов, исповедующий её, всегда будет впереди тебя, – предупредил его Манахем.

В глубокой задумчивости Ангуш пришёл к Уме и пересказал ему разговор с командиром.

– Если ты не послушаешь его совета, то вернёшься домой старым и больным, будешь жить в старой юрте, как дед Элчи, – сказал Ума, всё ещё болевший, а потому лежащий на тёплых войлоках.

– Тенгри – хану я молился с самого детства, – возразил Ангуш, хмурясь.

– Продолжай ему молиться во всём, что касается домашних дел, а во всём, что касается войны, молись иудейскому богу. Он, видно, сильнее, иначе каган не стал бы поклоняться ему. Может быть, начни я ему молиться раньше, не кончилось бы для меня всё так плохо.

– Ты прав, – согласился Ангуш. – Батбай и Манахем молились иудейскому богу, и он послал им победу над печенегами. И всё же…

Ума сразу решил переменить веру. Для него была невыносимой мысль, что он когда – нибудь вернётся больным и нищим в дом старшего брата. Ангуш несколько дней сопротивлялся, но лишь до тех пор, пока не увидел в одной из лавок красавицу Чичак, выбирающую ткань в окружении служанок и охраны. Отец её, князь Кубрат, тоже придерживался иудаизма. Молодой воин понял, что если он не переступит через себя, то навеки распростится не только со всем, о чём он мечтал, но и с ней, своим самым сладостным сном. И он сдался.

Благодаря болезни Умы друзья так сблизились, что не хотели иметь личных вещей. Они ели из одного котелка, а на чаше для питья заказали сделать надпись: «Ума и Ангуш – двое нас».

Когда наступила зима, отряд Манахема стал разъезжать по окрестностям, поддерживая покой и порядок. Бледное око солнца выглядывало из серых туч, провожая отряд. Снег скрипел под ногами коней. Из ртов людей и из ноздрей коней шёл пар. На волосах и гривах застывали сосульки. Иногда из-под самых копыт выскакивал заяц и, высоко подпрыгивая, уносился прочь, если не становился жертвой быстрой стрелы. Когда зиму сменила весна, а в степи расцвели адонисы, пошли слухи, что Манахем впал в немилость, а потому его отсылают собирать дань на север – в славянские земли. О причинах немилости никто так толком ничего и не узнал, а весть о поездке подтвердилась. Похода в ближайшее время не предвиделось, а потому друзья были рады побывать в новых местах. Остальные воины отряда тоже не печалились.

– Говорят, если с умом взяться за дело, то сбор дани ещё выгоднее, чем поход, – сказал Нисси, молодой знатный воин. – Нажиться можно не хуже, а опасности никакой.

Кроме воинов в путь отправился чиновник для сбора дани. Отряд сопровождали большие повозки.

По выезде из Итиля сначала часто встречались обработанные поля, укреплённые поселения и одинокие юрты. Ближе к северу степь становилась всё менее населённой. Сделав дневной переход, отряд не встречал никого, кроме пастухов с табунами коней и отарами овец. Вскоре исчезли и они. По ночам стали поддерживать костёр против диких зверей, а пропитание добывали охотой. Постепенно плоская равнина начала извиваться холмами. Реки оделись в высокие известняковые берега. В глубоких оврагах зазеленели осинники.

– Начинаются славянские земли, – сказал Манахем.

По вечерам у костра командир был молчалив. Подолгу, не отрываясь, он смотрел, как раскалываются в пламени обгоревшие ветки, разбрасывая снопы алых искр. Но если у него была причина так поступать, по мнению Умы, то у Ангуша ничего подобного не было, а между тем он вёл себя не менее странно. Хотя друзья по – прежнему пили из одного кувшина и спали, укрываясь одной попоной, мыслями Ангуш был далеко от тех мест, где они проезжали.

– Что с тобой делается, друг? – спросил его Ума, утомившись ждать, когда он сам всё расскажет. – Вокруг всё цветёт, а ты словно в тумане. Вроде ты здесь, а вроде тебя и нет.

– Так оно и есть, – согласился Ангуш. – Я здесь и не здесь одновременно.

– Как же это может быть? – удивился Ума.

– Я еду по степи на север от Итиля и знаю, что я здесь, в чужих краях. Но когда я смотрю на цветущие дикие гвоздики, колокольчики и другие цветы, я словно слышу, как они мне говорят: «Это я – Чичак». По вечерам, когда в ночном воздухе разливается цветочный аромат, мне кажется, что и он беззвучно произносит: «Это я – Чичак». Вчера за сапог мой зацепился цветок репейника. Если бы он обладал даром речи, я уверен, он шепнул бы мне: «Ты не забыл меня? Это я – Чичак. Забудешь – уколю». И я мыслями улетаю в Итиль.

– Хорошо, что твою девушку зовут «Цветок», – заметил Ума. – Хуже было бы, если бы её звали, например, «Шаловливая нитка». Иначе ты приходил бы в восторг от каждой нитки, торчащей из рубашки нерадивого ротозея!

– Смейся, смейся. Всё равно я совершу много подвигов, прославлюсь, разбогатею и женюсь на Чичак.

– Далась же тебе эта княжеская дочка!