Перстень Мазепы. Под знаком огненного дракона. Книга 2

Охота на ведьму

Последние представления они давали в Тобольске, с которого и начинали своё турне. Выступали под аншлагом: за лето их слава разрослась, и те, кто были на первом шоу, привели знакомых. Программа за время турне значительно изменилась, и Гриня вынужден был признать, что авторство всех нововведений принадлежало Асе. Он внутренне бесился от того, с какой лёгкостью принимаются её предложения и буквально на ходу вплетаются в прежний, Гринин сценарий. Но только в Тобольске он понял, что Ася полностью захватила финал.

Поначалу ему даже понравилось, что Дракон из дичи превратился в предводителя амазонок и появилась достойная соперница – Колдунья. Что под конец Асю, а не его, ловят арканом, когда она запрыгивает к нему на спину. Он недоучёл особенность региона. Здесь, в новом Тобольске, выросшем на нефти, местного населения почти не было. Зал Дворца культуры, построенный три десятилетия назад, заполнялся выходцами из всех республик бывшей империи, среди которых преобладали азербайджанцы и казахи. Образ колдуньи им очень импонировал, в первый же день они устроили Аське настоящую овацию, Дракону же больше свистели.

Гриня попытался было вернуть прежний сценарий, но ему вдруг позвонил Тумен, наговорил кучу лесных слов… смелые находки… успех у зрителей… и Грине стало понятно, что менять ничего не надо, если он хочет получить новый контракт.

В Тобольске Таня стала угрюмой и рассеянной. Отработав программу, шла в старый город, с деревянными линялыми домами, летней пылью и бродячими собаками. Теперь она не каждый раз откликалась на его зов, просто не приходила и всё. А наутро, не глядя в глаза, что-то бормотала однообразное: устала, заснула. Впрочем, он и сам не так уж сильно её жаждал, но до конца гастролей решил ничего не менять.

В ту ночь перед последним выступлением Таня тоже не пришла, но Гриня так увлёкся мечтами о грядущем сезоне, что даже не вспомнил про неё. Он по десятому разу перемалывал сегодняшний разговор с Тумой, его одобрительное цоканье, свои остроумные реплики, которые, к сожалению, пришли в голову уже после встречи. Но это теперь не имело никакого значения – контракт был подписан. Болгария, Польша, Украина и под конец – единственное представление в Москве, на Красной площади, где пройдёт международный фестиваль альтернативного искусства.

Гриня сам не заметил, как погрузился в сон, и Красная площадь – с маленьким, игрушечным кремлём, с витой, карамельной главкой собора Василия Блаженного – светила из мглистой дали яркой звёздочкой, у которой было имя… имя… Наплывающие волны сна то выбрасывали Гриню на песчаный берег реальности, и тогда он сквозь неплотную занавеску видел мигающие огоньки высоток химкомбината, то уволакивали в темень океана, где в мерцании светляков проступали со дна бесконечные водоросли, перевитые цепями затонувших кораблей.

Ж-ж-ж-ах-х-х… ж-ж-ж-ах-х-х-а-а… – вздыхали волны. И Гриня вспомнил: Жанна. Имя его путеводной звезды – Жанна. И улыбнулся: она там, там, высоко. Она ведёт его… Жанна, прошептал он во сне. Ася, – откликнулось эхо, и очередная высокая волна слизнула его лёгкое мальчишеское тело, обмотало водорослями-косами и понесла в такую провальную пучину, что захотелось немедленно выскочить на поверхность, глотнуть воздуха. Но его тащило всё глубже, глубже, тело забилось в агонии удушья, в ушах что-то лопнуло, и наступила тишина.

Здесь, под немыслимой толщей воды, он с облегчением почувствовал, что воздух ему больше не нужен. Слух вернулся обострённо и избирательно. Беззвучно пролетали мимо стаи прозрачных рыб, а шёпот сухого камыша где-то в невероятной выси, напоминал знакомые слова, вот только их значение ускользало. Бездыханный, он лежал темноте, с расширенными невидящими глазами, и слушал однообразное, баюкающее: хусэхэ⁵… таалалга⁶… таалалга…

И только утром, стоя под душем, обнаружил, что вся грудь покрыта малиновыми ожогами и следами укусов. Хусэхэ, хусэхэ, прошептал он и тут же вспомнил, как часто в разговоре с Туменом Ася повторяла это слово. Провалявшись в номере почти до начала программы, Гриня время от времени произносил, стремясь передать артикуляцию: хусэхэ… таалалга, – и, в конце концов, стал понимать их значение. Ему припомнились и другие слова, услышанные ночью: хай да⁷… хэшье⁸… обретающие от повторения смысл. И вдруг, как шипенье змеи, выползло из норы памяти: эльбэшэн эхэнэр⁹. Так восторженно говорил Тума вслед уходящей Асе, а сам перебирал зэли¹⁰ с нанизанными монетами…

Заключительное представление началось с бурных оваций. Первое отделение прошло чисто, но без накала. И артисты, и зрители понимали, что весь драйв отложен под конец и в предвосхищении азартно хлопали. В антракте Гриня пил в буфете минералку и обсуждал с Наташкой подходящий рейс на Питер. Чертовски захотелось домой, в свою белую студию, и чтобы ни единой души, никого рядом.

Сегодня же решить с Таней, объясниться и… покончить с этим. Она, конечно, уйдёт от него, к той же Маше вернётся, виноватая и раскаявшаяся. Ничего, она справится, поплачет, но справится. И вдруг понял, что Наташка как раз про неё и говорит, мол, на Татьяну билета брать не надо, она здесь остаётся. Как остаётся, почему? – с преувеличенным изумлением, а на деле с облегчением, спросил Гриня. Так у неё здесь родители, она же из Тобольска, ты разве не знал?

Конечно, знал, столько раз она про этот Тобольск ему говорила, всё поминала наличники в столетних избах, затопляемых весной до самых окон, и тайгу, что в часе езды. Только всегда он её слушал в пол уха, не интересно ему это было. Что ж, одной заботой меньше…

Началось второе отделение, и публика возбуждённо шумела, потом раздались редкие хлопки, моментально переросшие в овацию. Свет погас, и в полной тишине загудел-заплакал морин хуур¹¹, испуганной птицей вскрикнула лимба¹², гулкая дамара¹³ забила цокающими копытами, и низкий, будто медвежий голос зарычал, заухал: «Сагаан эрехун¹⁴… сагаан эрехун… алаха¹⁵… алаха…».

Наташа – в чёрном в облипку свитерке с нашитыми светоотражающими полосами – выбежала на сцену, играя огненными пальцами.¹⁶ Каждый выпад, направленный в зал, вызывал бурный отклик: от испуганного визга до одобрительного свиста. Таня стояла за кулисой с арканом в руках, ожидая выхода Аси. Гриня, стоящий с факелом наготове, уже начал тревожиться, но по восторженным крикам зала понял, что Аська опять приготовила какой-то сюрприз.

Он выглянул из-за кулисы и чуть не выронил шест. Задирая колени до плеч и победно выбрасывая руки, Ася двигалась по проходу с самого верха амфитеатра. Вместо обтягивающего трико на ней был настоящий шаманский костюм: длинный балахон с бахромой, колокольчиками на шнурах и висящими меховыми фигурками животных. Утыканная перьями шапка вздымалась продолжением смоляных волос. Бесстрастное лицо-маска отливала золотом.

Как же она в этом наряде вскочит мне на плечи? – забеспокоился Гриня, но тут же уверился: вскочит. Ещё как вскочит и удержится, и факелом будет махать!

Опустив забрало дракона, он зажёг приготовленный шест и под устрашающий рык выскочил из-за кулис. Наташа бежала навстречу, подняв горящие руки-канделябры. В это время, оторвавшись от толпы зрителей, Ася запрыгнула на сцену. Приседая и мотая тяжёлыми, звенящими от бубенцов, косами, она подскочила к Грине и закричала, оскорбительно брызжа слюной: «Гуйха баялиг! Гуйха гал¹⁷!». Толпа одобрительно загудела.

Гриня разозлился. Он не понимал, что там кричит эта ведьма-Аська, но чувствовал: она решила напоследок выпендриться и показать характер. Скорее бы финал, а там разберёмся с этой бабской самодеятельностью! Как бы принимая вызов, он сделал боковой кульбит с горящим факелом и тут же почувствовал, как зажгло в глазах и запахло палёным: несмотря на защитную маску, он сжёг себе брови и ресницы. От резкой боли Гриня на время ослеп и рухнул на колени.

Ася захохотала, поставила ногу ему на спину и стала выкрикивать в толпу: Алаха луу! Алаха луу¹⁸!». В ответ послышался радостный отклик: «Ухэл луу¹⁹!». Аська завыла, забилась, как в падучей, и под восторженные крики толпы продолжала выкрикивать: «Ухэл луу! Ухэл луу!». Гриня уже отошёл от болевого шока, поднялся с колен и крутил огненный шест, всё ближе подбираясь к «ведьме» – пора было заканчивать охоту. Но Ася вдруг стала кричать высоким, дребезжащим голосом: «Сагаан эрехун! Алаха!²⁰»

И такое отчаянное бешенство было в этих криках, что Гриня всерьёз обеспокоился. Он пытался перехватить её взгляд, поймать успокоительный намёк: мол, всё по роли. Но Ася была невменяема, носилась по сцене, продолжая трястись, звенеть и выкрикивать всякую чертовщину. Пытаясь как-то закончить выступление, Гриня проделал несколько боковых прыжков с факелом, напустил огненных вихрей, но его просто не замечали. Эльбэшэн эхэнэр… эльбэшэн эхэнэр… колдунья… колдунья, – гудели ряды.

Таня появилась бледная, как привидение, и застыла, зачарованно глядя на Асю. Гриня поискал глазами Нулю, но сестрёнки нигде не было. В ту же минуту он увидел, как она крадётся вдоль кулисы, уходя вглубь сцены. Да что это они, совсем сдурели напоследок! Лепят что хотят! Гриня в ярости сжал зубы, мысленно раздавая девчонкам тумаки и затрещины. Ну, хорошо, закончат они без Нули, но что за дела? Это всё Аська-ведьма, её влияние… Вот и Таня почему-то медлит, не бросает аркан. Смотрит на бесноватую Асю зачарованным взглядом.

И вдруг с чёткостью озарения Гриня понял, что сейчас произойдёт. И неуверенность Тани, и бешенство Аси, и даже «огненные пальцы» Наташи – всё завязалось в единую живую цепь, которая замыкалась прямо на его глазах. Он рванулся наперерез Тане, но было поздно. На Асю уже неслась петля аркана и, пролетев рядом с его факелом, вспыхнула, загоревшись гудящим пламенем. В ту же секунду его повалило ударом сбоку, что-то острое впилось под рёбра, и от боли он на миг потерял сознание.

Зрительный зал наполнился криками ужаса, завыла сирена пожарной сигнализации. Дальнейшее происходило как в страшном сне. От факела занялась кулиса, Гриня силился и не мог подняться, словно пригвождённый к сцене. С обморочной стереоскопичностью накатило видение: под дождём потолочных огнетушителей, как в замедленной съёмке, пролетела огненная петля, а в ней обугленная голова с тлеющими перьями.

Падения и взлёты

Сознание возвращалось толчками, с приступами боли. В следующую секунду боль спадала, и Гриня погружался в воронку бесчувствия. Окончательно пришёл в себя, когда вечернее солнце нарисовалось сквозь просвет штор оранжевым зрачком. Ася, что с ней? – метнулось в мозгу. Ощутив чьё-то присутствие, Гриня повернул голову, и давешняя боль тут же схватила под рёбра, пресекая дыхание. Он застонал, и над ним полной луной зависло страдающее лицо Наташки. Она силилась улыбнуться, но слёзы, быстрыми ручьями стекая с носа, закапали ему на грудь. Так же быстро Наташка успокоилась и уже говорила и говорила жарким шёпотом, будто рядом кто-то спал. На самом деле Гриня лежал один и по форме кровати, гладкости белья и безликой стерильности помещения понимал, что находится в больничной палате класса «люкс».

Наташка всё твердила про Бога, который всех спас, периодически с восторгом всхрапывая: «Я чуть тебя не убила!». Из её путаных объяснений Гриня понял следующее: Танька передержала верёвку, та загорелась по-настоящему и, если б она, Наташка, не набросилась на Гриню, огненная петля его бы накрыла. Вот только про канделябры на руках забыла, ими-то и ткнула под рёбра. Хорошо, что лёгкое не задела. Она бы и Нинулю оттолкнула, да как одной-то?

– Нули же не было на сцене, – возразил Гриня, и тут же вспомнил летящую огненную петлю и голову с горящими перьями.

– Как же, не было… Она-то как раз и была.– Наташка по-бабьи, горестно вздохнула и пояснила: «Аська с Нулей приготовили тебе сюрприз. Они эту подмену давно наметили втайне от всех. Сольный дебют Нины Чичмарёвой! Ведьма против Дракона! Если бы не Танькина оплошность – ты бы сестрой был доволен. Ведь как они тебя разыграли!».

Поняв неуместность восторга, Наташка судорожно вздохнула и продолжила: «У Тани ожоги рук, но не страшные, её домой отпустили. А вот у Нулечки – сильно обгорели лицо и шея. Лежит в ожоговом центре госпиталя, завтра будут оперировать. Ты не волнуйся, всё обойдётся. Разгоев сказал: опасности жизни никакой. Из Москвы светило летит, профессор Кругель… виртуоз». И тут же затараторила придушенным шёпотом – про могущественного Тумена, рулящего по всем вопросам. Следователя страховой компании сумел правильно настроить, теперь он работает по-честному, местных оперов укоротил, а то уже разогнались до теракта! Доктора́ – что здесь, в городской больнице, что в химкомбинатовском госпитале – маршируют и честь отдают. Никаких денег не требуют, страховка покрывает все расходы. И всё Разгоев…

Но Гриня уже не слушал. Надо срочно повидать сестрёнку! Он представлял, как бедная Нулечка мучается или лежит одна в забытьи под морфином. И уже никто не в силах исправить случившееся! Если только этот Кругель, виртуоз… Но ведь не волшебник! Всё из-за неё, из-за этой ведьмы! Какого дьявола она затеяла подмену?! И ведь ему – ни звука, ни намёка. Сюрприз, видите ли, готовили! А Разгоев старается… Значит, обо всём знает и Аську прикрывает.

Гриня попытался сесть, но перед глазами всё завертелось, и он чуть не свалился на пол. Вошла сестричка и вежливо, но непреклонно спровадила Наташку, а Гриню уложила под капельницу. Монотонность и тишина навевали покой, и Гриня, преодолев приступ бессмысленной деятельности, затих.

То, что произошедшее не случайность, сомнений не вызывало. Вот только кто это затеял? Ася? Зачем? Они с Нулей очень дружили, им нечего было делить. Оставалась Таня. Не просто так она передержала верёвку. Ревновала Гриню к Аське и, не зная о планах девчонок, метила в соперницу. Но ведь и в него тоже!

Стоп, таких подозрений не было. Ему показалось… нет, он был уверен, что в зрительном зале видел Машу. Ну да, во втором ряду слева. Ведьма в своём балахоне как раз мимо неё вышагивала. Ещё тогда подумал: глаз с Аськи не сводит, стерва.

Машка могла… Таньку подговорила сорвать номер, в глаза ей тыкала: он, мол, предатель, всех использует и бросает, за тебя взялся, и тебя бросит, другую уже обхаживает. Но ведь это не правда, и Таня отлично знает, что Аська сама начала, сестру приручала, чтобы своей стать. Нет, не пошла бы Танюха на такое!

Гриня провалялся всю ночь без сна, перебирая мысли. Под утро в палату неслышно проскользнула маленькая женская фигурка. Она возникала то справа, то слева от кровати, поправляла тонкими пальчиками одеяло, подносила к губам Грини поильник, из него холодной струйкой тёк влажный воздух с запахом прелых яблок. Женщина забиралась с ногами на стул, прикладывая к горячему лбу ледяные ладошки, и Гриня знал, чьи это ладошки. Ведь тебя больше нет? – спрашивал он женщину, но ответа не получал и не ждал. Это был просто такой рефрен: «тебя больше нет, тебя больше нет». Он звучал, пока не потерял всякий смысл, и тогда Гриня уснул.

В последующие дни его, бледного, спокойного, видели то в холле ожогового центра, то во Дворце культуры либо у входа в мэрию, где засели страховщики. Узнав, что лёгкие не задеты, он тут же покинул больницу, расписавшись в бумагах и выслушав напоследок от лечащего врача предупреждение о возможных последствиях «вплоть до хронической невралгии и удаления ребра». Ничего, Адам и без него шороху наделал… как-нибудь… Но в мозгу засело, что мог бы и трупиком отдыхать в чистеньком морге.

С сестрёнкой он практически не разговаривал, её глаза на забинтованной голове глядели внимательно, как бы припоминая, руки поверх одеяла постоянно двигались, суетились. К Нуле приходили то с уколами, то с капельницами, а потом увезли в операционную, куда устремилась целая толпа зелёных халатов – перенимать опыт московского кудесника. Грине велено было часов пять где-нибудь погулять, а тут и Разгоев появился, подхватил под руку, усадил в машину с мягким, быстрым ходом.

Уже через несколько минут они входили во «Дворец Наместника», где в большом белом зале, накрытом богато и сдержанно, сидело и обедало человек двадцать. Завидев Разгоева, все засуетились, но, повинуясь его успокоительному кивку, продолжили трапезу и общий разговор. Тумен устроил Гриню слева от себя, кресло справа занял коренастый, лысый дядька с высоким, крутым лбом и чёрными бесперебойными бровями, отчего его лицо казалось поделённым надвое. Так это ж водитель, вспомнил Гриня, но потом засомневался, услышав, как свободно, по-барски тот разговаривает с подошедшим официантом.

Пожалуй, с этого водителя началась у Грини полоса неузнавания. Потому что сидевшую напротив женщину он разглядывал довольно долго, прежде чем сообразил, что перед ним Ася. Это было ужасно глупо, пришлось делать вид, что задумался, только заметил… Но Ася улыбнулась одними глазами и поднесла ко рту ладонь: то ли знак молчания, то ли неотправленный воздушный поцелуй. Выручил Тумен с вопросами по меню, но от Грини не укрылся их обмен взглядами.

Тут поднялся мужчина, сидящий во главе стола, и, явно продолжая прерванный разговор, призывал не паниковать, действовать в рамках текущего соглашения, а под конец предложил утвердить состав правления. Все одобрительно закивали, а Разгоев сказал вроде бы и не громко, но отчётливо: «Это правление надо полностью заменить, старики не справляются». Похоже, главный не ожидал от него такой реплики, он вздёрнул плечами, покраснел и стал что-то быстро говорить сидевшему рядом. По характерному жесту плечами Гриня узнал мэра Тобольска, который был на первом представлении «Дракона» и вместе с Разгоевым заходил в гримёрку. Их даже знакомили.

Что здесь вообще происходит, и зачем Тумен меня сюда затащил? – соображал Гриня и тут же сам себе отвечал: а чтоб знал, с кем имею дело, и не рыпался. А он и не думал! Только вот про Машу надо сказать. Но это потом, когда всё закончится. Почему-то Гриня не был уверен, что Тумен ухватится за версию с Машей. Да он и сам как-то не рвался в бой. Уже ничего не исправишь, а Нуле нужна помощь.

Между переменой блюд Тумен ронял в сторону лысого краткие реплики, из которых стало ясно, что они на собрании акционеров «Тобольск-шоу» – кормушки комитета по культуре – и что Тумен Разгоев там что-то вроде председателя, а мэр – президент. Лысый же, которого звали Борей, исполнял роль секретаря. Он деловито вытащил из портфеля пару скреплённых степлером листков и передал на другой конец стола, где их тут же – видимо свита мэра – принялась изучать.

Не дожидаясь результата и, видимо, не имея в том надобности, Разгоев встал из-за стола и, направляясь к выходу, прощально поднял руку. Они вышли втроём, но Тумен направился к своей машине, а Боре велел довезти Гриню до госпиталя. Напоследок он выдал непонятную фразу про бесполезное горение факелов над Тобольском и вред от него для вынашивания ребёнка. Вам не грозит, подумал Гриня, угадав на заднем сиденье Лендровера силуэт Аси.

В ожоговом центре его поджидал очередной «незнакомец», который выскочил, будто из-под земли, и зашипел-закашлял какие-то ругательства. И только на «гадёныше» Гриня признал Витуса, а так ни за что бы не подошёл, встретив на улице. Плешивая голова безобразилась множеством чирьев разной спелости, зубы практически отсутствовали, жёлтые никотиновые пальцы с траурной каймой под ногтями смотрелись нечистыми и дрожали беспрерывно. Сивушный дух вылетал с каждым словом.

Однако персонал отнёсся к нему сочувственно. Отец, отец приехал, бедняга… шелестело по углам. Гриня попытался проскочить в палату, но его не пускали. Пациентка в реанимации, стерильно, общение исключено, ждите доктора. И ему ничего не оставалось, как устроиться в холле. Сразу подсел отчим и занудил слезливо, будто не он только что поливал руганью. Про скверную жизнь, одиночество, про дочь, которая его бросила и связалась с подонком. Это он меня имеет в виду, и Гриня сочувственно кивал.

Доктор появился заполночь. Было видно, что его, смертельно усталого, подстегнули к беседе звонками, он вымученно улыбался и всё повторял: «сделал что мог». Из полезного было только пожелание добыть редкостный препарат и настойчивая рекомендация не волновать пациентку визитами. Ещё Гриня понял, что сначала Нуля будет лежать без всяких бинтов под защитным колпаком, потом её переведут в отдельную палату, и тогда… Вот тогда его присутствие будет очень полезным, потому что настроение, развлечение и общий тонус… Хорошо, что Витус всё это время спал, и, хотя доктор выгибал бровь под натужный храп и угарный запашок, повинность общения с родственниками выполнил до конца.

Подходя к двери своего номера, Гриня заметил сидящую в холле женщину. Мысленно отметил, что похожа на Машу, но только на тихую, провинциальную Машу, не накрашенную, в сереньком свитере. И тут же кольнуло – это она и есть. И сердце забухало как с перепоя, а злые обличительные слова так и остались невысказанными. Маша поднялась навстречу, и Гриня отметил, как сильно она постарела: мгновенная сетка морщин возникала при любом движении лица; красный берет, который ещё недавно так подходил к её каштановым волосам, смотрелся нелепо, по-клоунски.

Он открыл дверь и, дождавшись, пока Маша войдёт следом, захлопнул и даже закрыл на защёлку. Он хотел быть уверенным, что ему никто не помешает. Не помешает что?! Он и сам не знал, только понимал, что вот прямо сейчас произойдёт нечто важное в его жизни, но молчал, боясь спугнуть. И ничуть не удивился, когда Маша, закурив свою коричневую пахитоску, принялась выкладывать ту самую версию, предваряя каждое предложение словами «ты вероятно думаешь…». Что выслеживала она его, хотела отомстить, Таньку-соперницу в компаньонки взяла.

– А что, скажешь – нет?! – Гриня и сам знал, что нет, но от него требовались реплики, иначе правде было не вылезти из хаоса догадок.

– Ты в уме? – голос Маши был спокоен и насмешлив, – Она на четвёртом месяце беременности. Я что, похожа на детоубийцу?

– Ты хочешь сказать, – промямлил Гриня непослушными губами.

– Я хочу сказать, что у тебя будет сын, – закончила Маша, как будто этот факт напрочь исключал всяческие козни. – Ну, хочешь, я Таньку сюда приведу?

Таньку? Сюда? Зачем? – забилось в мозгу, но Гриня только пожимал плечами и категорически отсутствовал. Перед глазами стояла картинка из учебника по биологии, на которой лишённый покровов живот демонстрировал свернувшегося личинкой гномика с закрытыми глазами и пальцем во рту. И от этой нарисованной картинки то веяло холодом, то пекло нестерпимо, то всё разом немело, и никакими силами было не выговорить: мой сын.

Маша о чём-то ещё шептала, размазывая слёзы, Гриня вытирал ей лицо салфетками из бара и целовал уголки рта, как это повелось с первой их ночи. Это было прощанием и примирением, и ещё чем-то новым, восторженным. Ах, у него же есть сын, – и он благодарно гладил её волосы, плечи, и, уткнувшись в желобок под шеей, шептал: «Спасибо, спасибо…», – будто это Маша вынашивала сына, а не Таня.

Когда Маша ушла – да он и не заметил, как ушла! – ещё долго лежал в полной темноте на двуспальной, не расстеленной кровати и, обнимая подушку, шептал ей: «У меня будет сын… у меня есть сын». И подушка вздыхала.