В голове было пусто, и только звук капающей воды (каппп! каппп! каппп!) из где-то невдалеке недокрученного крана гулко пробивался сквозь окаменение.
Часть третья
Жизнь как она есть
Баба Лена
Получи баба Лена соответствующее образование, из нее вполне мог бы выйти недурной писатель. Художественно приукрашивать действительность баба Лена умеет виртуозно.
Я близко познакомилась с ее многочисленными и всегда захватывающими историями, когда свекровь переехала из деревни, где после смерти мужа жила одна, в город. И получила инструкцию подробности в бабаленинских рассказах делить на три – одному верить, два в уме. Сейчас мне кажется, что общая сюжетная канва в ее историях всегда правдива, просто за десятилетия выступлений перед аудиторией сказительница всё больше укреплялась в мастерстве своем, бессознательно инкрустируя повествование литературными кристалликами, артистизм возрастал, детали отшлифовывались и натирались до блеска.
Да и, в целом, ничего невероятного в рассказах бабы Лены нет. Скольких людей в те времена носило по стране в поисках лучшей судьбы? Так семя мака, выбитое из коробочки и подхваченное порывом, летит по ветру – с верой ли, с целью ли? – в ожидании подходящей почвы, в недра которой можно упасть, пробиться и расцвести. Допустим, что история бабы Лены скорее типичная, но свойственной далеко не каждому видится мне острота восприятия ею мира. То ли мир не поскупился на испытания и приключения, то ли девушка Лена имела талант вляпываться в них. И мне, честно говоря, совершенно не хочется разбираться в глубинных причинах всех вывертов и разворотов ее жизненной магистрали.
Коронным номером программы был рассказ о Великом Хождении за Паспортом и Путешествии из Подмосковья в Сибирь.
Вот он.
«Девятнадцать лет мне тогда было. Под Старый новый год мы с подружками из соседней деревни, два километра до нее, ушли. Отец мой – председатель колхоза, он с одним мужиком из той деревни дружбу водил, тот был отцом Вали. Большая шишка, работал председателем сельского совета в соседней деревне, у него и конь имелся. Но нам не до коня было – напрямую шли пятьдесят километров до железной дороги, снег не шибко большой лежал. Лезли-лезли, лезли-лезли, только остановимся передохнуть – нет, покамест ночь, надо идти, чтоб никто не заметил.
Валя уже бывала в Москве, отец ее возил, и знала, что такое железная дорога. И мне объяснила. Вышли мы к шлагбауму в Вязьме. Валя говорит: вот железная дорога. А я-то думала, железом она покрыта и потому называется железной… Тут, говорит, ходят скорые поезда и товарняки. Нам, так как денег нету, желательно в товарняк. А там, на шлагбауме, поезд скорость замедляет. Как он подъехал, приостановился, мы и забралися. Постоял чуть и поехал, а куда поехал? Едем, смотрим, столбики черно-белые, как зебра, проезжают. Валя говорит: вон путеобходчик идет. И заметил нас, и снял с поезда. Куда вы едете? Мы молчим, три барышни. Я, как ночью убегала – в фуфайке и разных валенках, один черный, другой белый. Потом рассказали ему, что едем в ПМС-39.
ПМС – это путевая машинная станция, там бригада заменяет шпалы, щебень отбойными молотками забивает, ремонтирует, в общем. Живут в вагончиках. Работа, по-колхозному, нетрудная. Какие в колхозе мешки с льняным семенем ворочали – как цемент! Мне троюродная сестра, которая на пэмээсе работала, подсказала. Приезжайте, там, говорит, паспорт запросто получить можно! Те, которые из тюрем, едут в ПМС. Месяц проработают – на месяц паспорт дадут, два проработают – на два месяца. Но паспорта все отбираются, чтобы люди не покинули рабочее место.
Тот, кто нас с поезда снял, посмотрел, послушал и сказал: езжайте. И объяснил, как доехать, кого искать на ПМС. Потом подошел к сопровождающему поезда, сказал, чтобы на нужной станции машинист замедлил ход, мы слезем.
Что мы ели? Я когда пришла в соседнюю деревню за Валей и Марией, мать Вали сказала: как хорошо-то! Из колхоза уйдете и дорогу себе пробьете. И принесла окорок свиной завяленный, отрубила половину, хлеба натолкала. Марии тоже провизии дали. А у меня нет ничего. Мне мать сказала: здесь ничего твоего нету! Но мы по дороге и не ели совсем, ждали, покамест прибудем на место.
Еще не рассвело, когда мы приехали на станцию Беспалово. Надо идти в отдел кадров. Где ночью искать? И решили постучать в первый вагончик. Понялись по лесенке, постучали, а сами под вагон. Вышел мужчина в плавках. Мы никогда таких голых не видели, отец дома ходил в кальсонах. Мы: ой, да ты чё, голый мужик вышел. И сидим под вагоном. Он ушел. Немного времени прошло – опять постучали, он опять вышел и ушел. А потом женщина вместе с ним выглянула и говорит: да ты что голый-то выходишь? Оденься и посмотри под вагоном, там, наверное, кто-то сидит. А мы тут, со слезами: нам отдел кадров нужно. А он: я и есть отдел кадров. Пришли, значит, по назначению.
Завел в вагон. Нас кормить надо, а мы боимся фуфайки снять: вдруг возьмет кто, и мы голыми останемся? Он все понял и объяснил: никто не возьмет, тут сами сядете, рядом фуфайки положите! Борща нам дали – ой, какой вкусный, век не забуду! Такой наваристый! Потом котлеты с чем-то ели, потом компот пили – вот такой большенный чайник с носиком стоял, а там абрикосы!
Утром разбудил: пойдемте в контору. И рассказал нам: в пэмээсе 450 человек. Вам надо пройти врачей, я поеду по своим делам в Харьков, поедете со мной. А я никогда не была у врача, черные мы, деревенские люди были!
Приехали в город. Он нас привел в больницу и сказал: я пойду по своим делам, вы проходите врачей, а потом вон на тех стульчиках ждите меня, не уходите. На улице люди мороженое ели, он спрашивает: мороженое-то будете? А мы не знаем, что такое мороженое. Он нам по мороженому купил. А потом дал бумагу, а там – хирург, зубной врач и много других, всех пройти нужно, и чтобы врач обязательно расписался.
На дверях написано: хирург. Валя заходит и сразу выходит: надо, говорит, развеваться. Мы ей говорим: ну давай, будем фуфайку держать. Только зашла, да как закричит: не-е-ет! А потом выскакивает и говорит: я больше туда не пойду. Там столько людей молодых стоит, и все в белых халатах, в чепчиках, и врач сам. И велят раздеваться догола! Мы решили туда не ходить.
Пошли по другим врачам, а везде надо раздеваться! И не пошли никуда. Пришли на лавочку, сидим, бумажки в карманы засунули. «Отдел кадров» вернулся: уже прошли? Мы: угу. И когда приехали домой в Беспаловку, он спрашивает: где бумажечки? А они все чистенькие. Мы расплакались: там везде надо раздеваться догола… Он здесь чирикнул, там расписался. И оформил нас. Вот вам вагончик, в одной половине четыре девочки, а здесь пустой, будете жить.
Ну все, идем на работу. Помню, первую получку получили, деньги вот такенные были, да столько много дали! Я их в охапку взяла, а куда их девать-то? Про кошельки ничего ж мы не знали. Валя мне отдала чемодан, и я давай деньги в него складывать.
А потом мы поработали месяц или два, приходит «отдел кадров» и говорит: у меня есть дети в Харькове, два мальчика, один болеет, надо сустав делать, и туда уходит мед. Я до сих пор не знаю, почему в Харькове меда не было? Кто достанет – тому я все, что скажет, сделаю.
А у меня отец пасечник. Я написала ему письмо, так и так. Он говорит: приезжай. Мы сперва-то в ПМС наврали, что детдомовские, а тут ехать за медом надо. Я сказала на работе, что поеду к теткам. И привезла пятилитровый бетончик, пришла в контору и «отделу кадров» на стол поставила. А что тебе за это надо? Мне, говорю, надо паспорт на пять лет. Он удивился: почему сразу на пять лет, можно же на месяц, на два? Это вы, говорю, грамотные, а я неграмотная, мне на пять. И он сказал: я вам всем дам по паспорту, но с одним договором. Вы, пока я не уеду в Харьков, будете работать. А то, если уедете, меня не похвалят.
И мы работали, около года еще. Я открою чемодан: мать моя, сколько денег-то! А тратить их было негде, в Харьков для этого надо ехать.
После того как «отдел кадров» уехал, мы с подружками написали родным по письму, чтобы те выслали вызов домой, будто кто-то заболел, умер ли. И нам пришли телеграммы, у меня мать была «при смерти».
Дали мне паспорт, корочку эту, я смотрю на нее: Господи родимый, как он нам дорого обошелся!
Мы получили расчет и уволились. Валя поехала к брату в Архангельск, Мария – в Москву. А я поехала в Орехо-Зуево, к сестре Любе. У нее был там свой дом.
Все мои деньги они и потратили, да как потратили – пропили! Я у нее жила и все стеснялась просить, чтобы она меня прописала. Как мне на работу-то устроиться? А они каждый вечер пляшут, поют, на гулянку все соседи приходят. Я думаю: как хорошо живут-то!
Сказала Любе: ты пропишешь меня? Она: посмотрим. А когда в следующий раз подошла, та и сказала: нет, не пропишу, ты будешь замуж выходить, часть потребуешь. А у меня уже через три дня месяц кончается!
И вот я открыла чемодан-то… А там денег было – за год, да еще отпускные! Гора, я их рядами плотными укладывала. Так я ведь, когда приехала, ей показала и сказала: смотри, Люба, мне сколько денег дали, что с ними делать-то, куда применить? У нее глаза раскрылись, загорелись!
Ну вот, открыла я чемодан паспорт взять – а там денег нету, полсотни только лежит! Я вся обомлела: о, обокрали меня! Такая была неразвитая, мне даже, Марина, неудобно перед тобой… Но ведь родная сестра, я ей верила. Правда, она всегда была жадная, хваткая, домой приезжала и по фляге меду у родителей забирала. А в фляге сорок литров, сорок! Она его на продажу забирала. А ведь там в колхозе ничего особо-то и не было, мы очень бедно жили, а нужд сколько!
Я на нее: а где деньги? А-а-а-а, вот на какие деньги вся улица у вас гуляла… А мне за три дня надо прописаться и на работу устроиться! Мать моя, с кем посоветоваться? Соседи – все тут пили, ей передадут.
Через Орехо-Зуево протекает река. Мы жили в Зуево, а в Орехово все цеха – прядильный, ткацкий. Там гудок гудит, значит, день кончается. Пошла туда, села, думаю: куда люди пойдут, туда и я. После гудка вышли люди толпой и пошли к вокзалу. Стоит электричка, и они все в электричку. Я заметила: две женщины, как будто сестры. И с ними рядом села. Помню – конечная станция Петушки. Они вышли, и я за ними. Станцию прошли – я за ними. Они поглядели на меня: а что ты, девушка, за нами идешь-то? Я все им и рассказала, так и так.
Они говорят: мы на окраине Петушков живем и прописаны, в Орехове работаем, на электричке ездим. Вон тропиночка по лесу, с километр пройдешь – первый дом, как церква или старинный дом, стоит, весь с узорами, там бабушка живет. Она всех прописывает за 50 рублей.
А я чемодан с собой взяла, здесь уже часы наручные купила, а еще в Харькове – два габардиновых костюма: один коричневый с маками, другой темно-синий.
Вот я пришла: и правда, дом стоит, как храм. Бабушка вышла, пересекла и – плесь помои на дорогу! Она дверь открывать, а я за ней. Она мне: а ты куда? Я говорю: к вам. А ты кто такая? Пойдемте, расскажу. И все рассказала. Вы, говорю, бабушка, как мать, должны мне поверить, я не вру, никогда этим не занималась. И про тех девушек, что к ней отправили, тоже сказала. Бабушка мне: я не знаю, как тебя звать, может, тебя кто подучил. А потом говорит: а если не пропишу? А если не пропишете, говорю, то мне терять нечего, я на вашем крыльце удавлюсь! Она горбатенька была, так прямо встала: о, говорит, какие новости! А я ей: ну мне надо, понимаете, надо! Вот вам чемодан, только паспорт возьму, тут часы, два габардиновых костюма в залог, я вам деньги потом принесу.
Она взяла и говорит: пойдем в сельсовет тебя прописывать. Только заходим, а там секретарь сельсовета: о, бабушка опять племянницу пришла прописывать. Посмотрела в бумаги: седьмая, говорит, племянница! Ты, поди, и не знаешь, как племянницу звать? Я и представилась.
Прописалась, пришла в отдел кадров на ткацкую фабрику, и меня приняли ученицей ткачихи. Ткачиху мне дали медалистку – Лиду, показали станок. И как раз обед был. Лида мне и говорит: иди очередь в столовую занимай, час дается на обед, но все от метра работают и на ходу едят, чтоб побольше заработать. Я пришла, очередь большая, спрашиваю: кто крайний? Поворачивается, а это Люба моя! Она обомлела, раскраснелась вся: ой, сестрица, а как ты сюда попала? Я говорю: молча. И как тебе не стыдно? Ну ладно, говорю, тебя Бог накажет все равно, не будешь плясать всю жизнь. И правда, пятнадцать лет она была прикована к постели, соседи ребятишек в интернат определили, муж пил, а потом по пьянке отморозил пальцы, их все ампутировали, с двумя культями ходил.
Я вышла на работу, а где жить-то? Ну, у Любы стала жить покамест. Она говорит: вот будет у тебя получка… Я: да какая получка – ученические! Ну, ученические, говорит, так чтобы был мужу четок водки, дочке – килограмм зефиру, а мне – килограмм «Ласточки». Ладно, говорю, хорошо вы живете… А у самих в огороде ничего не растет! Одна грядка с луком, остальное – осока. Земелечка божья пропадает…
Вот живу. Познакомилась с двумя девочками, они пришли меня в кино звать, а у меня денег лишних нет. Те удивились: так вчера же получка была? А я все на покупки для Любы потратила, там что тратить-то было – ученические? Совсем мало осталось, а еще месяц жить.
Через день опять приходят. Лена, говорят, а ты не расстраивайся! Нас четыре девчонки, мы занимаем комнатку у бабушки. У бабушки двадцать соток огорода, мы его поливаем, садим картошку, капусту, всё-всё. И она нас бесплатно кормит: и первое, и второе, и третье… И ничего за комнату не платим. Мы бабушке про тебя рассказали, и она сказала, мол, если кто из вас будет вдвоем с ней на одной койке спать, то приводите.
Люба стоит, как ворона, руки опустила. Ой, неужели, да что это, бабушка – вот такая, что ли? И пальцем у виска крутит. Я ей говорю: да, наверное, дура. И ушла. Меня девочки забрали. И бабушка так передо мной плакала: надо же, родная сестра!
Я в Орехо-Зуево не помню, сколько проработала, тоже, наверное, с год или полтора. А потом деньги сменились. Был 1961-й год. Мы с девчонками поехали в Москву – на метро покататься, мороженого поесть. И в метро по лестнице поднимались: стоят две женщины, а другая им рассказывает: ой, да как там хорошо! Везде асфальт, женщин – единицы, всё больше мужчины, общежития стоят пустые, а как поженятся – так сразу молодым ключи от квартиры дают. А какие деньги там зарабатывают! Мы с девчонками обалдели, сразу их догнали и спросили: а где это так? Это, говорит, в Сибири город Н.
Мы пошли на вокзал, там карта, стрелочки нарисованы, расстояние пальцами померили: о, так это рядом! И решили ехать.
Вернулись в Орехо-Зуево и подали восемь заявлений на расчет. Шестеро поехали попрощаться с родственниками, а мы с Галей остались. Галя говорит: у меня сестра работает в ресторане, там пальцем в холодильнике негде ткнуть, столько еды. Нажремся там хорошо, в душе намоемся, на койке накатаемся, а в ночь на вокзал поедем. Пришла ее сестра, а мы тут от радости на головах ходим! Сестра говорит: вы бы перед дорогой отдохнули, ведь большое расстояние ехать. Только легли, и звонок в дверь. Телеграмма: их мама в Горькове умерла. Пошли мы на вокзал за билетами. Деньги я уже растратила, 30 рублей у меня оставалось. Билет стоил 24 рубля.
Народ в вагон грузится, смотрю – у девчонки столько краковской колбасы на локте навешено, тут две отварные курицы, и утка еще! Думаю: то ли там голод? Господи, да у меня в голове тогда ничего не было… Я залезла на третью полку, где чемоданы, думаю: посплю и приеду.
Ночь прошла – едет, и день прошел – едет, и опять ночь – едет, и опять день – едет. Пассажиры говорят друг другу: она села вместе с нами, а мы тут уж сколько и ели, и пили, а она все там лежит. Поди, умерла? И говорят девчонке лет двенадцати: слазь туда. Она раз-раз и забралась ко мне: а что ты не слазишь? А я ей: почему это мы все едем и едем? Она: да еще столько же ехать! Тогда шесть суток поезд ходил. Говорит мне: а что ты не ешь? А у меня нечего есть. Она тогда шепчет: давай я тогда скажу, что сестру двоюродную встретила, разговорились – а ты сестра мне, оказывается. У меня, говорит, бабушка в Москве, столько еды насовала, боюсь, заплесневеет. И меня эта девчонка всю дорогу кормила.
Приехали, у меня от радости все выветрилось! Мне б догадаться хоть к родителям той девчонки за советом обратиться, так нет. Чемодан сдала в камеру хранения, спросила, где ткачихи работают, и поехала на меланжевый комбинат. Там паспорт открыли – а у меня прописки нет. Я поехала на хлопчатобумажный комбинат, думаю, может, там не знают? Совсем не было рассудка у меня! И на ХБК все так же!