Подлые мысли
Бледная Оксана резко села в кровати, взгляд у нее был диковатый. На ночь в больничной палате она оставалась одна.
«Я очень плохо спала, все про тебя думала, – приглушенным голосом сказала она. – Да еще в темноте полночи что-то шуршало, жуть какая!»
«Жутью» оказалась бумажка, налипшая на край вентиляционного отверстия и трепыхавшаяся от порывов восточного ветра. Через пару часов Бабурукин принес Оксане хорошие вести с «переподвыковеркой»: опухоль доброкачественная, но находится в сложном месте, оперировать рискованно, так как можно обездвижить кисть. Поэтому – пока только наблюдение и контроль, чтобы опухоль не переродилась в рак. На лице Оксаны появилось напряженное выражение.
Из всей пятерки сопалатниц лишь я оказалась жертвенным агнцем. Остальные вернулись к привычной жизни, перекрестившись левой пяткой и тщательно собрав в дорожные сумки свой скарб, чтобы «ничего не забыть и сюда больше не вернуться!». Оксанину блямбу на локте, по «наводке» того же Бабурукина, прооперировали в Томске. Новогодние праздники она встретила в состоянии «потихоньку заживает» – я узнала об этом из переписки в соцсети, и была рада от всего сердца.
А в первый день нового года в нашем подъезде умерла соседка. То ли отравилась, то ли захлебнулась алкоголем – отнюдь не пьяница, но добропорядочная мать семейства примерно моих лет. Вечером 1 января «труповозка» увезла тело, оставив в ступоре семью: мужа, дочь-подростка и трехлетнюю малышку. Подъезд возбужденно гудел, новость доводилась до тех, кто оказался неосведомленным, и у всех на душе было пакостно.
Мать двоих детей, жившая на третьем этаже. Примерно моих лет. Новоселы переехали несколько месяцев назад, и я жену даже не слишком хорошо запомнила – миниатюрная, темненькая, она прятала глаза, бурча «здравствуйте» не людям, а лестничным ступеням.
Мы низко склоняем голову перед горем ближнего, особенно болезненно сопереживая, когда беда поражает как молния, как финский нож. И я опустила свою – поскольку поймала себя на мысли о том, что в один и тот же подъезд эта молния дважды за малое время не ударит. Жертва принесена, оставшимся позволяется жить спокойно – пока часы не пробьют полночь.
Через несколько дней я поехала в онкодиспансер на укол. У передней двери трамвая, съежившись и уставившись в никуда, сидел муж той самой соседки. Затянутый в кокон своего горя, он просто отсутствовал. Я радовалась тому, что мужчина малознакомый, что он далеко и можно не подходить, не здороваться, не выражать соболезнования… Мы вышли на одной остановке и пошли в одну сторону. Целенаправленно отстав (не подходить, не здороваться, не соболезновать…), я с легким страхом следила за тем, как человек с тоскливой спиной приближается к онкодиспансеру. …Неужели туда же?! Однако темная фигура с маленьким черным пакетом двинулась дальше, а я свернула в ворота.
Терпения вам, добрые люди
В свою первую госпитализацию, спустившись как-то раз на перевязку, я наблюдала небольшую сценку.
В отделение оформлялся мужчина лет шестидесяти, его сопровождала жена, и оба они обреченно мыкались под дверью сестринской. На лице женщины было написано откровенное горе, в глазах мокли тоска и затаенный страх. Дядечка же мужественно бодрился, держался, пытался балагурить и через какое-то время осознал, что в том нехорошем месте, куда он попал (одно только слово «онкодиспансер» чего стоит!), не так уж и страшно. Вот, глядите-ка, стоят бабки-тетки-девки пациентки, ждут перевязки, ржут, понимаешь. Медсестрички снуют, шуточками перекидываются. И с каким-то радостным недоумением мужчина выдал: «Да у вас тут весело!» А сестра, подклеивавшая анализы в его карточку, подняла голову и сказала: «А вы как думали, невесело, что ли?»
Да, наверняка бывает и невесело. Хотя моим главным открытием при знакомстве с этим мирком, вроде бы растворенным во всем остальном большом мире, но на самом деле существующем как бы за стеклом, стало понимание того, что онкодиспансер – это место для мужества и борьбы, смерти в его стенах нет. Как, впрочем, и на кладбище, там – вечность.
В следующий раз «залечь» в больницу пришлось на установку порта. Моими соседками по палате были «четырехстадницы», так с ними вообще было не кисло. Нет, Петросяна или, положим, Урганта из себя никто не изображал, просто эти женщины все про себя знали и умело лавировали в гремучем потоке меж двух порогов. На одном надпись «А сколько мне осталось?», на другом – «И хрен с ним, а там, глядишь, еще покувыркаемся». Их сосредоточенное долготерпение, сдобренное бодростью, вызывало восхищение, но вместе с тем – сомнения в истинности этого выносимого на публику равновесия. И хотя Валя признавалась, что дома-то, дома-то все по-другому, там и тоска смертная, и вытье случаются, но на людях и онкология красна.
Та же Валя с увлечением рассказывала про видную даму в розовом халате и с крупной химией на белокурой голове, которая лежала в палате напротив: «Вон, Ира Редискина идет. Мы же тут все друг друга знаем. Ей будут вырезать яичники и матку, части желудка и кишечника уже нет. Так она говорит мужу: Редискин, мол, люби меня, у меня ведь одно только сердце останется. Если ты меня не будешь любить, как же мне тогда жить? Она печет на продажу та-а-акие обалденные пирожки, в одну из прошлых «химий» всех врачей отделения угощала. Потом местная столовка у нее рецепт просила!»
Многообразие обликов, характеров и опыта – в этом суть блуждания по больничным лабиринтам. Вот что такое онкодиспансер, именно это, а не место скорби, не ад. Да и я не Орфей, а лишь одно из лиц на групповом портрете.
Разгадка жизни в том, что людям нужны люди – я подслушала эту воздушную фразу в одном превосходном британском сериале. Воистину, лучше и не скажешь.
А смерть пусть подождет.
Таинственный остров
Немножко литературовед и слегка журналист, я в каждой букве написанного мною текста ощущаю его абсолютную вторичность. Вот и прямо сейчас пишу и слышу этот унылый суфлирующий голос: «Все это где-то было…». Миллионы людей проходят сквозь те же эмоции, десятки тысяч из них принадлежат к «пишущей братии» или, как их называют британцы, «болтливому классу». Невероятно сложно не поддаться соблазнительной иллюзии, что твои впечатления могут быть полезны хотя бы кому-нибудь, и не «наболтать» на белый экран монитора очередную похожую на миллионы других историю.
Ради кого же мысли в моей голове, ритмично отсчитывавшие шаг во время ежедневных оздоровительных прогулок, все-таки получили словесное воплощение? Для кого? Для многочисленных друзей и приятелей: и тех, кто уже в курсе, и других, до которых однажды дойдет весть об осложнении в моей жизни? Пусть уж сразу получат всю информацию о моих делах из первых рук. А что? Быстро, емко и достоверно.
Неужели все-таки – эта мысль заставляет мое нутро похолодеть – ради мамы?
Или ради меня самой? Да пусть все эти тысячи написанных историй утрутся журнальной бумагой, на которой они были напечатаны, да хоть цифровым экраном! В самом деле, не психотерапевтическую группу же мне посещать, чтобы выразить свои чувства.
Когда я вернулась домой, выписавшись из палаты (она теперь навсегда в моем сердце) номер шесть, то первым делом закачала в электронную книгу «Таинственный остров» Жюля Верна. Это было простое, ничем, казалось бы, не подкрепленное желание. И лишь начав читать, я поняла, какое сообщение подсунуло мне мое подсознание. Если помните, герои верновской робинзонады в силу обстоятельств попадают на необитаемый остров и, вместо того чтобы предаваться отчаянию, начинают бешено его обустраивать, используя все свои знания о достижениях современной цивилизации. Эта книга говорила со мной о времени больших перемен. О том, что отчаяние – слишком большая роскошь для людей, отрезанных океаном от нормальной жизни. О ценности каждого человека, оказавшегося с тобой на твоем метафорическом острове. О том, что, если в ожидании возвращения в число веселого и почти что здорового большинства начать бить лапками и строить Гранитные дворцы, остров окажется не таким уж и таинственным, а вполне себе обжитым и приятным.
Правильное вхождение в болезнь – это глубоко личная история. Маленький акробатический трюк, позволяющий так открыть пугающую дверь, чтобы не ослепнуть от перспектив и не застыть в оторопи, а включиться в поток и плыть в нужном, единственно верном направлении.
Иного удачного выбора эта трудная, увлекательная, ставящая в тупик и вдохновляющая, подлая, подлая, но оттого не менее прекрасная жизнь не предоставляет.
Часть вторая
Великая иллюзия
Вход и выход
Вот представьте: иду я, задумчивая такая – сил нет, по городским улицам во время своей ежедневной двухчасовой прогулки. (При проведении химиотерапии положено усиленно кровь гонять, к сведению искренне интересующихся и всех прочих.) Шагаю, думы различные думаю и непроизвольно начинаю грезить о писательской всероссийской славе, как минимум среди онкологически озадаченного люда. И здесь голос разума, изувер и оппонент внутреннего филолога, принимается ехидно так, громогласно блажить: стоп-стоп-стоп, эвона куда махнула, а ну-ка тпрру! И издевательски ржёт, зараза.
Но мысль уже просто не поддается дрессировке, и главным клыкастым артистом в этом взбесившемся зоопарке идей выступает вполне логичное измышление. Раз уж я осмелилась взяться за публичный душевный бурлеск и собрать его в записки (Михаил Леонтьевич Гаспаров смотрит из-под потолка, таинственно посверкивая глазом и снисходительно улыбаясь своей мудрой улыбкой), что целесообразно было бы сделать? Я полагаю, достойно завершить историю, дополнив главу «Вход в болезнь» хронологией выхода – уже окончательного, отслеженного с мужественным стоицизмом. В подобном печальном исходе, сводящем к нулю коммерческую ценность изданий на тему «Моя триумфальная победа над раком!», была бы гармония закругленности. Но, полагаю, не видать мне всероссийской славы, как нашему коту – потомства.
У Рыжика есть второе, тщательно скрываемое от детей, прозвище – Сфинктер. Наш солнечный игрун и милашка кот, даже сам не зная о том, таит в себе ужас негарантированного действия. Пушистую красу Рыжик получил от плебейки мамы, но дети его вполне могут унаследовать чистокровную внешность титулованного папаши-сфинкса. Так что, рассудите здраво: ну какое Рыжику потомство?! Не-е-ет, не быть Рыжику отцом шумного, но лысого семейства. Вот и мне не судьба написать нетленное творение под названием «Вход и выход».
А ещё я заметила, что расхожая фраза «Выход всегда там, где вход» справедлива далеко не во всех ситуациях. Человек, рождаясь, трудится в потугах в паре с матерью, а умирает один или наедине с Богом: уж кому как больше нравится.
И тут логика повествования сама требует перевести разговор на божественное. Моя подруга работала в пресс-службе епархии и пару раз выражала удивление тем, что главврач не пожелал поддержать предложение владыки и открыть часовню в здании краевого онкодиспансера. Мотивации руководства медучреждения мне не узнать, однако я увидела ситуацию с новой для себя стороны. Не все, не всегда могут отыскать спасение от смертного страха в молитве. Я не смогла. Меня точно нельзя назвать церковным человеком, но «Отче наш», «Символ веры» и пара богородичных молитв с юности помогали мне не бояться авто– и авиакатастроф. И в бессмертие человеческой души я верю железно.
Так почему же, узнав о своем диагнозе, я перестала просить за себя? Задолго до того жить мне стало тяжко. Не прозревая истинной причины, я понимала, что мое тело сошло с ума. Многие месяцы по вечерам у меня случались зарыды с молитвенным лейтмотивом: «Господи, дай хотя бы пятнадцать лет деятельной жизни, чтобы довести детей до начального взросления». Но как только страх стал оправданным, порыв умолять как отрезало. Всем молящимся друзьям и родным я высказала пожелание замолвить за меня словечко перед Богом, сама, дескать, никак. Причина для меня была ясна: обращение к Богу навевало мысли о смерти. Я понимала, что это неправильно, но ничего с собой поделать не могла. И не делала.
Хотя при этом – парадоксально! – у меня не было ощущения богооставленности. Меня как будто выпустили наконец в самостоятельный дрейф по огромному океану, и я держала весла в своих руках. Однако течение, вода, ветер – все сопутствовало и подыгрывало тому, кто гребёт. Или, если использовать другую метафору, голова и руки были моими – думай веселее, маши яростнее! С ногами же ситуация получалась поинтереснее: то ли достались от Другого, неизмеримо более сильного, чем я, то ли появилась вторая, чужая, пара нижних конечностей. Мне нравится думать, что это божьи ноги выводили меня из мрачного безвоздушного пространства, называемого людьми смертельно опасной болезнью. А то что не взывала с молитвою из бездн?… Что же, мое ловкое сознание всегда предпочитало верить в доброго Отца, не столько строгого Зиждителя, сколько Человеколюбца, в того, кто милосердно простит людскую леность и слабость.
Отец моего мужа умирал от рака и последние недели до своего ухода не мог принимать пищу – болезнь его запощивала. В свой последний день он почти перестал дышать, затих. Близкие вызвали «скорую», приехавшие врачи пациента откачали, тот открыл глаза и сказал с легким укором: «Ну зачем? Меня же уже вели…»
Когда я рассказывала эту запавшую мне в душу историю собственному отцу, тот только тяжело вздохнул. Мама к тому времени пару лет болела, и незавидная ноша – вплотную наблюдать за деформацией личности в клинической депрессии – досталась ему. Некогда убежденный коммунист, физик, атеист и скептик, даже он испытывал потребность в надежде на бессмертие. Близость к последней черте любого заставит уповать и верить в обитаемость горнего мира.
Выход найдется всегда, даже если его придется выдумать.