О сексе даже не заикайся

Утром мама зашла ко мне в комнату и, присев на край кровати, тронула за одеяло:

– Динюш, я вот тут подумала… Может быть папа прав, и ты сама должна принять это решение? Ведь это твоя жизнь. Не хочешь на юридический, не надо. Если душа не лежит, то не учеба будет, а сплошное мучение. А я ведь не хочу, чтобы моя девочка мучилась.

– Правда? – радостно встрепенулась я и села на кровати.

– Ну конечно правда, милая, – улыбнулась мама и уже собралась уходить, но я остановила ее неожиданным признанием.

– Тогда я тебе признаюсь, мама. Я подала документы в Университет туризма, экономики и права и буду учиться в Нанограде. Мне уже и ответ пришел.

– Что?! – мама взвивается, словно укушенная и с воплем: «Тимур, ты знаешь, что учудила твоя дочь?!» – мчится в спальню будить отца.

Она его не только будит, но и тащит ко мне сонного за рукав пижамы.

– И что учудила моя дочь? – спрашивает невозмутимый, как всегда, папа сонно-спокойным голосом.

– Она собирается нас бросить!

– Куда бросить? – не понимает отец и, похоже, окончательно просыпается.

– Не куда, а откуда, – поправляет мама не очень уверенно.

– И откуда она собирается нас бросить?

– Ни «куда» и ни «откуда»! Не путай меня! Ты пришел сюда, чтобы надо мной издеваться?! – мама вскипает быстрее электрического чайника.

– И в мыслях не было, дорогая! Я сюда вообще не приходил, меня сюда притащили, – улыбается папа как можно примирительней. Но мама примиряться не хочет.

– Потому что пока тебя не притащишь и не ткнешь носом, ты ничего предпринимать не станешь! Тебе всегда и на все наплевать! – мама театрально заламывает руки, и ее глаза наливаются слезами.

– Хорошо, я сейчас сделаю все, что нужно, только скажи – чего именно ты от меня ждешь! – вздыхает отец обреченно.

– А сам ты не догадываешься?! – всхлипывает мама и одаривает его полным презрения взглядом.

– А сам я не догадываюсь. Да, Лара! Вот такой я у тебя недогадливый! – приходит время вспылить папе. – Просто скажи – что я должен сделать! Просто скажи и все!

– Ты должен ее отговорить!

– Хорошо. Я ее отговорю. Если буду знать от чего, – соглашается отец.

И они снова надолго забывают обо мне, пытаясь что-то друг дружке доказать, выяснить и в чем-то переубедить, не зная, что это совершенно бесполезно, потому что – если женщина согласна с мужчиной, значит – он прав, а если не согласна, значит – он ее муж.

Я вскакиваю с кровати, долго топчусь на месте, тщетно ожидая окончания ссоры и таки не выдерживаю.

– Мама! Папа! – ору я. – Может быть вы перестанете, наконец?!

И они перестают, одновременно впадая в ступор и уставившись на меня двумя парами самых родных на свете глаз.

Все когда-то случается впервые. За последнее время со мной таких «впервые» случилось целых два – я впервые приняла самостоятельное решение и отправила свои документы туда, куда хотела, и впервые позволила себе повысить голос. Не на родителей, а вообще. Еще никогда в жизни я ни на кого не кричала. И сейчас стою, виноватая и перепуганная, втянув голову в плечи, очень сожалея о том, что не родилась на этот свет улиткой и не имею возможности спрятаться в домике. Вся без остатка. Вместе с рожками, которые я вдруг решилась показать и угрызениями совести, вцепившимися в меня в тот самый миг, как только стих мой голос.

Я стою перед родителями, поникшая и раскаявшаяся, ожидая наказания, но то, что происходит дальше, окончательно повергает меня в шок. Вместо того чтобы возмутиться, папа с мамой кидаются ко мне с радостными криками и поцелуями.

– Ура! У ребенка прорезался голос! – кричит папа, а мама тискает меня что есть силы и восклицает:

– Вот видишь, видишь! Мои гены-таки пробили себе дорогу!

– Все! Теперь можно отпускать ее учиться туда, куда она хочет, хоть в Наноград, хоть в Африку! – облегченно вздыхает папа, но мама тут же возражает:

– Куда захочет – можно. Хоть в Африку, но только не в Наноград.

– Я так и знал! – хлопает себя по бедрам отец. – Лара, сколько времени прошло, а ты все не успокоишься.

– А при чем-тут время?! Причем тут время! Это разбитое сердце время лечит, а твою безумную мать не вылечит никто, даже самые лучшие врачи!

– Лариса, заканчивай! – молнии блещут в глазах отца.

– Хорошо, я закончу! Не вопрос. Но учти – Дина поедет жить к твоей матери только через мой труп.

Теперь я попробую вам кое-что прояснить. Дело в том, что в Нанограде живет папина мама и моя бабушка – Софья Аркадьевна Суходольская, от которой меня отлучили еще в младенчестве по причине не схожести характеров невестки и свекрови. Поженившись, папа с мамой прожили в профессорской квартире бабушкиного первого мужа, папиного отца, и моего именитого, и теперь уже покойного, дедушки менее полугода и разругались насмерть. Что именно между ними произошло, я вам сказать не смогу, ибо не посвящена в подробности внутрисемейного конфликта. Из обрывков фраз, маминых обвинений и упорного папиного молчания мною был создан жуткий образ невозможной старухи – взбалмошной, выжившей из ума и чуть не лишившей меня отца. Именно этот факт придавал сложившемуся в моем сознании образу фатальные черты нещадного монстра. В детстве мне снились кошмары, в которых то одна, грязная и черная, старуха с клюкой и бородавкой на носу, то другая – пыталась отобрать у меня папу. Старухи снились разные – одна чудовищнее другой, неизменной оставалась лишь бородавка и состояние дичайшего ужаса. Я просыпалась мокрая от слёз и желания побежать в спальню родителей и проверить присутствие отца, которого я очень сильно любила. Поначалу я так и делала – срывалась и бежала к постели отца и падала плашмя ему на грудь, обнимая что есть силы, вцеплялась в него крепко-накрепко, не отодрать. И папа не отдирал. Он брал меня на руки и относил обратно в мою комнату, повторяя всегда одни и те же слова:

– Не бойся, моя девочка. Никто и никогда меня у тебя не отберет. Ты мне веришь?

И я верила. До следующего кошмарного сна.

«Теперь вы меня понимаете? Теперь вы понимаете, почему я не люблю стариков? Это все из-за детских страхов, самых ярких и самых сильно влияющих на дальнейшую взрослую жизнь. Так в один голос говорят все психологи, к которым так любит водить меня мама.»

Мама очень хочет, чтобы из меня получилось что-то стоящее. Мама очень любит это слово и вставляет его где надо и где не надо.

«Стоящий фильм. Рекомендую!» – советует она подругам. «Ей повезло. Она встретила стоящего мужчину», – резюмирует мама в рассказе о чьей-то удавшейся судьбе. «Берите! Не пожалеете! Это – стоящая вещь!» – дожимает она теми же аргументами процесс покупки.

«Наша мама – перфекционистка!» – любит повторять папа с непонятной эмоциональной окраской. Поэтому я до сих пор так и не знаю, мама-перфекционистка хорошо это или плохо. «Ты должна стремиться к совершенству! " – говорит мама уверенно, надраивая кастрюли, сковородки и оттирая до хруста кафельную плитку!» Говорит уверенно, а в глазах ее прячется и колышется, где-то в самой глубокой глубине, огромная вселенская тоска.

Папа считает иначе. «Делай, как хочешь! – говорит он. – Но так, чтобы я мог тобой гордиться! И чтобы ты сама могла собой гордиться! Да, ты не лев, ты – зайчик, но ты лучший Зайчик из всех зайчиков!»

А я не лев и ни зайчик, вернее, я немножко лев и немножко зайчик, и на это «немножко» влияет, практически, все. Всегда находится тысяча и одна причина для того, чтобы сегодня я чувствовала себя зайчиком. Может быть это будет не целое сегодня, а какая-то его часть: полдня, час, минута, секунда, миг… Но этот миг способен все испортить. Потому что всего лишь на миг пошатнувшись, испугавшись, засомневавшись в себе, я запоминаю этот миг своей неуверенности и неустойчивости надолго, навсегда. И вспоминая его, этот миг, я всегда чувствую такой стыд и такую вину, что перестаю дышать. Так бывает, когда хочешь спрятаться, хочешь, чтобы тебя не заметили, не догадались, что ты здесь, чтобы прошли мимо.

«Чувством вины блокируется центр удовольствия», – говорят нам на тренингах коучеры. И мама заставляет меня внимательно их слушать и тщательно записывать всё, сказанное ими, в толстую коричневую тетрадь. А если ей кажется, что я слушаю недостаточно внимательно или записываю с не той тщательностью, как бы ей хотелось, она тут же рождает во мне новую волну вины. Горячую и вязкую, с которой непременно нужно начинать бороться.

«Вся жизнь – борьба!» – любит повторять мне мама, и вспоминает с грустью и сожалением свою пламенную комсомольскую молодость. «Мы были другими! Мы жаждали сотворить что-нибудь стоящее, настоящее, на века! Нынешняя молодежь, какая-то вялая, неактивная!» – говорит она и я сразу чувствую неловкость за свою вялость и свою неактивность, а еще за отсутствие желания сотворить что-нибудь на века.

Впрочем, чувствовать неловкость – мое нормальное состояние. Мне всегда неловко за себя: за то, как я выгляжу, хожу, сижу, молчу и разговариваю. Мне неловко за свои слова и за свое молчание, за свои путанные мысли и неозвученные желания. Мне неловко за маму, нападающую на папу, и неловко за отца, прячущегося за газетой и не смеющего ей возразить. Мне неловко за соседку сверху, вытряхивающую свой половик с балкона и за своих сверстников, отпускающей скабрезные шутки в адрес молоденькой биологички, мне неловко за того, кто нацарапал в кабине лифта слово «бля…ь» и неловко сейчас писать об этом. Мне неловко за водителя маршрутки, закрывающего дверь перед носом пенсионеров и за пенсионеров, брюзжащих в салоне все той же маршрутки, злобных и надорванных жизнью. Мне неловко за свое правительство, виновных в этой их надорванности.

Я тащу этот вселенский груз неловкости на своих плечах, словно муравей свою непосильную ношу и понимаю, что никакие тренинги на свете и никакие раскрутые коучеры не в силах меня от него избавить.

Вот видите, мои мысли опять убежали куда-то не туда, цепляясь друг за дружку, петляя и путаясь. Хотела объяснить вам про бабушку, а унеслась в просторы и дебри моей неловкости.

Теперь я попробую вернуться назад и отыскать отправную точку моего лирико-философического рассуждения. Ага, вот… Рассказ прервался на том месте, где мама, разъяренная словно тигрица, кинувшаяся спасать своего тигренка, крикнула папе, сверкая непримиримостью:

– Дина поедет жить к твоей матери только через мой труп!

Это безотказный прием. Видимо папе, как любому нормальному человеку, не очень нравятся женские трупы, поэтому на этих словах он обычно сдается и уступает маме. Но, не в этот раз.

– Ну, это как тебе будет угодно, – отвечает папа тихо, но твердо. Так твердо, что мама понимает – ей действительно придется умереть на этом пути. Она еще, конечно, пробует отыскать в этой неожиданной папиной «твердости» уязвимое место. Уязвимым местом она считает меня.

– Пожалуйста! Можешь отправить ребенка к этому чудовищу, к этой беспринципной и безнравственной старухе! Загуби судьбу своей единственной дочери! Пусть твоя мать превратит ее жизнь в ад!

– Лара! Может быть уже хватит делать из моей матери монстра?! Софья Аркадьевна высокообразованная и интеллигентнейшая женщина!

– Ну да… Ты еще скажи «высоконра-а-авственная» и вспомни ее родословную, с которой она носится всю жизнь, как сантехник с гаечным ключом, возомнив себя княжной!

– И вспомню! Наш род, и вправду, один из самых благородных дворянских родов, а мой прадед, вообще – грузинский князь.

– Да знаю я, знаю. Поперек горла мне уже эта ваша родословная! Прадед твой, может быть, и благородный князь, но вот твоя мамочка… ну ни разу не княжна. А если и княжна, то с такими… тараканами! Не выведешь!

– Ну что поделать, милая, тараканы, как глисты, вездесущи и непобедимы! – язвит папа и выходит из комнаты. Мама беспомощно машет руками и начинает рыдать.

Ночью мне снятся тараканы и глисты, танцующие самбу, а еще ненормальная княжна Софья Аркадьевна, превращающая мою жизнь в ад. А стоит мне проснуться, как неугомонная карусель снова кружит в моей голове: «Может, все-таки, безопаснее остаться дома в своей любимой комнате с привычными книгами, обоями, компом и мантрами в наушниках? Неужели так нужна мне эта новая взрослая жизнь? Остаться?… А вдруг я пропущу в своей жизни что-то очень важное, необходимое, если останусь тут, дома? И так ли невыносимо будет жить в доме Софьи Аркадьевны, способной превратить мою жизнь в ад?» После маминых слов я никак не решаюсь назвать Софью Аркадьевну бабушкой.

Честно говоря, я сама превратила свою жизнь в ад, вернее ее последний месяц, терзаясь сомнениями – ехать или не ехать мне в Наногород к живущей там княжне с тараканами. Чаши весов не просто колеблются, они летают вверх и вниз, не давая мне никакой возможности принять решение. Совершенно истерзанная я решаю разом покончить со всей этой чехардой в моей голове, прибегнув к проверенному методу двух пуговиц в носке, но никак не могу их найти. Я перерываю всю комнату, все мыслимые и немыслимые места и совсем расстраиваюсь.

Завтра мой выпускной вечер. Но вместо того, чтобы крутиться у зеркала, носиться по магазинам, подбирая к свежесшитому платью и свежекупленным туфлям всевозможные дополнения и мелочи, в виде бусинок, цепочек, заколок, цветочков, серёжек, браслетов и клатча, делающих образ завершенным и приближенным к совершенству, которое так любит мама, я тупо валяюсь на диване, все больше понимая, что не хочу всей этой суеты. Как не хочу и самого выпускного. Вернее той роли, которая мне на нем уготована. Роль невидимки. Если тебя по жизни не замечают, то не все ли равно, какое на тебе платье, туфли и прическа.

Я захожу на Фейсбук, открываю свою страничку, на которой всего восемь друзей, и листаю ленту новостей. Лайкаю котиков и чьи-то фотки, в надежде, что меня тоже кто-нибудь заметит и нажмет «нравится», но виртуальный мир равнодушен ко мне также, как и реальный. Я просматриваю чужие посты в надежде найти хоть что-то интересное, и мне попадается на глаза фраза: «Бывает, что не пишет только один человек, а кажется, что молчит весь мир.» И я понимаю, что – да! Да! Именно так. Пусть молчит весь мир, пусть игнорирует, не замечая меня, но пусть напишет, позвонит, придет только один человек – Альберт Тутов. Красивый, умный, уверенный в себе. Самый лучший на свете. И завтра этот самый лучший на свете человек перестанет быть моим одноклассником. И это будет самым большим горем в моей семнадцатилетней жизни.

Честно признаться, на чаше весов именно мои чувства к Альберту Тутову перевешивают всё остальное, все мои «за» и все мои «против» не стоят ничего в сравнении с тем, что я больше никогда не увижу его, сидящего наискосок от меня, на пятой парте слева. И чтобы посмотреть на него мне приходится выдумывать всевозможные уловки и выверты, потому что я сижу на второй парте справа. Вернее, сидела… От этого прошедшего времени у меня сжимается сердце и наворачиваются слёзы, и хочется подойти к нему завтра, сразу после торжественной части или немного позже, уже в ресторане, где можно выпить немного вина для храбрости. Выпить вина, подойти к нему и сказать:

– Какой же ты дурак, Тутов! Я люблю тебя с шестого класса, а ты ничего не замечаешь! А ты смотришь сквозь меня, как-будто меня не существует. Сквозь меня и сквозь мою любовь, такую живую, такую настоящую, такую, которая однажды и на всю жизнь!

Выпить, сказать ему это все и поцеловать нежно-нежно в его красивые губы.

А может и правда?! Взять и признаться. Признаться и уехать. Прямо с выпускного вечера, с прической и в красивом платье. И я уже вижу эту удивительную картинку – я стою у окна вагоне, такая вся безвозвратная, а Тутов бежит, бежит по перрону и машет мне рукой и что-то кричит, но я не слышу его голоса. Я не слышу его голоса, но знаю, что он умоляет меня остаться. Потому что ему никак не прожить на этом свете без моей настоящей любви.

– Динюш, а ты с прической-то что решила?

Я вздрагиваю от неожиданности и смотрю на маму непонимающими рыбьими глазами. Рыбьими в смысле пустыми, а не в смысле некрасивыми. Я ведь еще вся там, в вагоне, в своей свежесочиненной сказке…

– Доча, с тобой все нормально? – тревожиться мама и я спешу ее успокоить.

– Да. Задумалась просто.

– Слушай, нужно соорудить тебе на голове что-нибудь стоящее! Со мной в парикмахерскую пойдешь или как?

– Мам, а может не нужно ничего «сооружать», может, ну его, этот выпускной? – спрашиваю я робко.

– Здрасте-приехали! Ты опять за старое! Платье сшито, туфли куплены, за ресторан деньги уплачены! Немалые, между прочим, деньги!

Мама присаживается на край моей кровати и берет меня за руку.

– Выпускной – это же один раз в жизни! Праздник, который не повторяется!

– Подпирать всю ночь стенку – еще тот праздник, – горько ухмыляюсь я.

– Вот только не нужно этих пораженческих настроений! Вспомни, чему тебя учили на тренинге! Нужно быть активной! Брать инициативу в свои руки! Не приглашают тебя танцевать? Иди и приглашай сама! Вот, кто из мальчиков тебе нравится? Кто-то же должен тебе нравиться!

– Да… нравится, – шепчу я, медленно и неотвратимо превращаясь в помидор.

– Вот и замечательно! Как его зовут?

– Альберт, – еще тише признаюсь я и чувствую, как в горле все пересыхает.

– Ту-уто-ов? – протяжно произносит мама и глаза ее до краев наливаются удивлением. Оно плещется там минуты три и сменяется живым интересом. Она разглядывает меня так, словно видит впервые.

– А кто такой Тутов? – спрашивает вошедший в комнату папа.

– Альберт Тутов – самый красивый и самый перспективный мальчик в Динином классе, – отвечает мама рассеянно. – Никогда не думала, что она заберется в своих мечтах так высоко.

– Но, ты же сама говорила: «Целься в Луну! Даже если промахнешься, все равно окажешься среди звезд!» – приходит мне на выручку папа.

– Ну… это я говорила в фигуральном смысле, – растеряно произносит мама.

– То есть, для всех ваших установок существуют поправки на реальность? – папа не может отказаться от удовольствия подразнить жену.