Vita Nostra

Сашка и Костя шли по улице Сакко и Ванцетти, а потом по улице Мира, и еще по какой-то улице, все дальше от центра, сами не зная куда. Сперва говорила Сашка, рассказывала об утренних купаниях, о золотых монетах, о пробежках в парке и дороге в Торпу. Потом рассказывать взялся Костя. Его история была намного проще.

– …И он меня просто заставил. Если бы я знал, что тут такое… Я бы в армию пошел.

– Не пошел бы, – сказала Сашка.

Костя удивленно на нее покосился.

– Мой отец ушел, когда я была маленькой, – сообщила Сашка. – В другую семью… И больше не показывался. Всю жизнь мы с мамой. Всегда – с мамой. И… самый большой страх, знаешь, какой? Что с ней что-то случится. Я вот вспоминаю, что делал и что говорил Фарит… он ведь напрямую не грозил. Он позволил моему страху – как бы самому – высвободиться и меня накрыть. Полностью. И мой страх привел меня сюда… и держит здесь. И будет держать.

Улица вдруг оборвалась. Сашка и Костя миновали два последних, по виду нежилых дома и ни с того ни с сего вышли на берег небольшой, но относительно чистой речки. Трава подходила к самому берегу. На деревянных мостках стоял рыбак в просторной куртке с капюшоном.

– Ух ты, – сказал Костя. – Может, и купаться можно?

Сашка спустилась вслед за ним к воде. Трава льнула к ногам. Покачивались камыши, на противоположном берегу квакали лягушки. Костя уселся на поваленное дерево, старое, потерявшее кору, кое-где покрытое мхом. Сашка опустилась рядом.

– Интересно, здесь что-то ловится? – спросил Костя, понизив голос. – Я одно время фанат был… И на зимнюю рыбалку ездил, и…

Рыбак сильно дернул леску. Над водой взлетела серебряная рыбешка размером с ладонь, сорвалась с крючка и упала к Сашкиным ногам. Запрыгала на траве. Рыбак обернулся.

На этот раз на нем не было очков. Карие глаза Фарита Коженникова смотрели вполне радушно.

– Добрый вечер, Александра. Добрый вечер, Костя. Саша, подай мне рыбку, пожалуйста.

Сашка поднялась. Наклонилась. Рыбина дрожала у нее в ладони; размахнувшись, Сашка изо всех сил швырнула ее в воду. Разошлись круги. На ладони осталось несколько чешуек.

– А теперь ловите, – сказала Сашка звенящим голосом. – Только ноги не промочите.

Коженников ухмыльнулся. Положил удочку на траву. Расстегнув куртку, уселся на поваленный ствол рядом с сыном. Сашка осталась стоять. Костя напрягся, но встать не решился.

– Как учеба? Однокурсники, преподаватели, – осваиваетесь?

– Я вас ненавижу, – сказала Сашка, – и найду способ с вами рассчитаться. Не сейчас. Потом.

Коженников рассеянно кивнул:

– Понимаю. Мы вернемся к этому разговору… через некоторое время. Костя, ты тоже меня ненавидишь?

– Вот что меня интересует, – сказал Костя, нервно потирая колено. – Ты в самом деле… ты можешь делать так, чтобы явь становилась сном? Или это гипноз? Или еще какой-то фокус?

По-прежнему улыбаясь, Коженников развел руками, как бы говоря – ну вот, так получилось.

– И ты можешь управлять несчастными случаями? – продолжал Костя. – Люди заболевают, умирают, попадают под машины…

– Тот, кто управляет парусом, управляет ветром или нет?

– Дешевый софизм, – вставила Сашка.

– Все дело в том, – Коженников мельком на нее взглянул, – какой случай считать несчастным, а какой – счастливым. А этого, ребята, вы знать никак не можете.

– Зато вы за нас знаете, – снова вмешалась Сашка.

– А что это за монеты? – спросил Костя.

Коженников рассеянно сунул руку в карман. Вытащил золотую кругляшку. Мелькнула такая знакомая Сашке округлая, «объемная» фигура.

– Посмотри. Вот слово, которое никогда не было сказано. И уже не будет, – Коженников подбросил монетку, она взлетела, переворачиваясь, и снова упала ему в ладонь. – Понятно?

Костя и Сашка молчали.

– Поймете, – Коженников кивнул, будто успокаивая. – Хотите рыбку половить? Костя?

– Нет, – неприязненно сказал Коженников-младший. – У нас на завтра работы много. Привет.

И, не оборачиваясь, зашагал прочь от реки.

* * *

Утром и днем – еще куда ни шло. Сашка была занята, у нее были пары, занятия, заботы.

А вечерами и особенно ночами она плакала. Каждый день. Отвернувшись лицом к стене.

Она скучала по дому. По маме. Ей виделось в полусне, как мама входит в комнату, останавливается рядом с кроватью… Она просыпалась – и плакала снова.

Ей едва удавалось задремать к тому времени, когда звенел будильник.

* * *

Сашка всегда любила учиться. Мотаясь на курсы и по репетиторам, просиживая юбку в библиотеке, прочитывая школьные учебники наперед, она все-таки понятия не имела, какое это счастье – учиться тому, что логично, понятно и красиво, как задача по геометрии.

Теперь сам вид «Текстового модуля» с узором из кубиков на обложке вызывал у нее тоску.

Прошла неделя. Затем другая. Каждый день приходилось читать параграфы, зубрить, зубрить, зубрить отрывки бессмысленного, неприятного текста. Сашка сама не понимала, почему эта абракадабра для нее с каждым днем все более отвратительна. Вчитываясь в дикие сочетания полузнакомых и незнакомых слов, она чувствовала, как что-то происходит у нее внутри: будто под черепной коробкой просыпается осиное гнездо и ноет, ноет, беспокоясь, не находя выхода наружу.

Со второй же недели занятий в группе «А» объявились прогульщики. Андрей Коротков не ходил на математику, заявив, что такие задачи он в девятом классе решал. Лиза Павленко пропускала то историю, то философию, то английский – безо всяких объяснений. Кое-кто из ребят пропускал физкультуру, но девочки ходили на занятия к Дим Димычу поголовно и с радостью. Милейший Дима, красавец, добряк, никого не мучил непосильной нагрузкой, зато много времени отдавал игре. Бесхитростно рассказывал о строении организма: чтобы увеличить эффективность тренировок, конечно. Показывал, как проходят сухожилия, как расположены мышцы – сперва на плакате, потом на живой натуре. Натура массово требовала новых и новых объяснений. Дима краснел и снова растолковывал: вот коленный сустав, вот голеностоп, вот эти нежные связки особенно подвержены растяжениям и даже разрывам…

Сашке нравилось наблюдать за юным физруком откуда-нибудь с горы гимнастических матов, сложенных один поверх другого. Смелость однокурсниц, ведущих себя нахально и даже развязно, удивляла, смущала и вызывала зависть.

На специальность ходили все девятнадцать студентов группы «А» в полном составе. И параграфы учили тоже все. Портнов умел принудить. Более того: все его преподавательское мастерство заключалось, по-видимому, в умении принуждать.

– Зачем нам вообще ходить на эти лекции? Чтобы книжки читать? – возмущалась Лора Онищенко, высоченная, грудастая, вечно таскающая в сумке полиэтиленовый кулек с вязанием.

– Это не учеба, – говорил Костя. – Это дрессировка, в лучшем случае. В худшем – зомбирование, полное промывание мозгов. У тебя как, голова после индивидуальных в порядке?

Индивидуальные были в каком-то смысле хуже лекций. Дважды в неделю по пятнадцать минут. Портнов говорил, что контролирует их знания, хотя знаний, с точки зрения Сашки, никаких не было, а способ контроля казался шаманством: перстень Портнова слепил глаза, от этого путались мысли, время совершало головоломный скачок, а Портнов ухитрялся узнать все о выученном, не выученном и недоученном.

– Ты не закончила пятый параграф. На завтра сделаешь шестой – и пятый опять!

– Я не успею!

– Меня не интересует.

В группе «Б», по всей видимости, происходило все то же самое – румяная Оксана побледнела, осунулась и все свободное время проводила за письменным столом. Лиза по-прежнему курила в комнате, сигарету за сигаретой. Сашке все больше казалось, что она это делает назло. Что ей нравится наблюдать, как Сашка кашляет и морщится от табачного дыма.

Прошло две недели занятий. Однажды на обеденной перемене, когда все отправились в столовую, Сашка вернулась в общежитие, нашла среди Лизиных вещей запас сигарет – несколько пачек – и все спустила в унитаз.

Лиза ничего не сказала. На следующий день вся Сашкина косметичка – и пудра, и тени, и блеск для губ, и дорогая помада, подаренная на день рождения и используемая редко-редко, по праздникам – все это оказалось в мусорном баке, разбитое, раздавленное и размазанное по ржавым железным стенкам.

Сашка обнаружила разгром поздно утром, когда Лизы в комнате уже не было. Не помня себя от ярости, Сашка кинулась в институт, намереваясь вцепиться мерзавке в волосы. Опоздала: первой парой шла специальность, и новая порция отвратительной абракадабры остудила Сашкин гнев быстрее, чем это мог бы сделать ушат ледяной воды.

…В конце концов, она первая начала. Первая выбросила ее сигареты. Но что делать, если на стерву не действуют слова! Ничего: Павленко, насколько Сашке было известно, вот-вот должна была найти съемную квартиру и переехать… И тогда можно будет вздохнуть с облегчением… С Оксаной-то они договорятся…

До конца пары оставалось пять минут. Сашка закончила читать параграф и вытерла мокрый лоб мокрой, слабой ладонью.

– Самохина, иди сюда.

Сашка вздрогнула. Портнов смотрел на нее в упор – поверх очков.

– Иди сюда, кому говорю.

Костя глянул с беспокойством. Сашка неуклюже выбралась из-за стола, переступив через собственную сумку.

– Все посмотрели на Самохину.

Восемнадцать пар глаз – равнодушных, сочувствующих, даже злорадных – уставились на нее в ожидании. Сашка не выдержала и потупилась.

– Эта девушка на данный момент достигла наибольших успехов в учебе. Не благодаря своему таланту, потому что данные у нее скромные. Кое-кто из вас значительно талантливее. Да, Павленко, это и к вам относится. Самохина оказалась впереди всей группы потому, что она учится, а вы просиживаете штаны!

Сашка молчала, чувствуя, как горит лицо. Кое-кто из сидевших напротив тоже покраснел. Помидором вспыхнула Лиза Павленко. Костя, наоборот, побледнел.

Портнов выдержал длинную, весомую паузу.

– Самохина, показав отличный результат, получает индивидуальное практическое задание. Слово – серебро… а все ваши слова – вообще полова, мусор, не стоящий воздуха, потраченного на их произнесение. Молчание… Молчание – что, Самохина?

– Золото, – выдавила из себя Сашка.

– Золото. С этого момента ты молчишь, Самохина. Это упражнение должно активизировать некоторые процессы, которые наметились, но идут пока вяло… Ты не говоришь ни слова ни здесь, ни на улице, нигде. Я запрещаю.

Сашка подняла изумленные глаза. Снаружи, в холле, зазвенел звонок.

– Все свободны, – сообщил Портнов. – На завтра параграф двенадцать, читать подробно, красный текст – выучить. Самохина, тебя это тоже касается. Учись. Старайся.

* * *

В этот день Сашка впервые прогуляла физкультуру. Ей просто невозможно было оставаться в толпе, даже в спортзале, даже с таким милым человеком, как физрук.

Кроме того, группе «А» надо было поговорить о ней. В ее отсутствие. Она это прекрасно понимала.

Она пошла в общежитие. На полдороги вернулась. Пустая комната, пропахшая табачным дымом, остатки любимой косметики в мусорном баке – вряд ли все это могло ее утешить или развлечь. Сашка выбралась на улицу Сакко и Ванцетти, побрела в сторону центра, прошла мимо почты и вдруг подумала о маме. Как она будет ей звонить?!

Мысли о том, что запрет Портнова можно нарушить, у нее не возникало. Ее губы, язык и гортань вышли из повиновения. Минут сорок после окончания пары она не могла разомкнуть судорожно сжатых зубов.

Зубы разомкнулись, когда она купила бутылку минеральной воды в гастрономе, знаками объяснив продавщице, что именно ей нужно. Тогда только зубы разжались, застучали о стеклянное горлышко. Сашка одним махом выпила литр газировки, после чего в животе у нее забурчало, и пришлось присесть на скамейку перед почтой.

Она звонила маме в прошлое воскресенье. Узнала, что Валентин вернулся из Москвы, но свадьба опять перенесена. Голос у мамы, несмотря ни на что, был веселый и даже беспечный. Им хорошо без меня, подумала Сашка.

Она зашла на почту, жестом попросила бланк и написала текст телеграммы: «У меня все хорошо звонить пока не буду телефон сломался». Отдала бумажку удивленной женщине за стойкой, заплатила за каждое слово и снова вышла на улицу.

Значит, теперь она первая ученица.

Неудивительно, что Павленко так покраснела. Но Сашка снова отдала бы любимую помаду – да что помаду… Что угодно отдала бы за то, чтобы Павленко поставили перед всеми, назвали лучшей ученицей – хоть и со скромными способностями, и запретили говорить. А она, Сашка, отправилась бы вместе со всеми на физкультуру – обсуждать небывалое событие, посвящать в него Дим Димыча, играть в мяч и валяться на горе матов…

Почему она должна молчать? Чему она таким образом может научиться? Какие-такие «наметившиеся процессы»?!

Поначалу она хотела прогулять и философию, но потом вдруг испугалась пропустить что-то важное. В ее тетради с конспектами все так красиво, логично выстраивалось, жаль оставлять пробел на месте Платона; она явилась.

На общих лекциях группы «А» и «Б» сидели вперемешку. С одной стороны от Сашки сел, как всегда, Костя, с другой стороны пристроилась Оксана.

– Поздравляю, – шепнула на ухо.

Сашка подняла брови.

«Мир идей (эйдосов) существует вне времени и пространства. В этом мире есть определенная иерархия, на вершине которой стоит идея Блага…»

– Портнов тебя так расхваливал… – бубнила Оксана. – Говорит, в нашей группе всем до тебя далеко…

Сашка вздохнула.

«В мифе о пещере Благо изображается как Солнце, идеи символизируются теми существами и предметами, которые проходят перед пещерой, а сама пещера – образ материального мира с его иллюзиями…»

– А сами предметы – это тени идей? – спросил Костя вслух. – Проекции?

Философичка пустилась в объяснения. Сашка отвернулась – и успела поймать взгляд Лизы Павленко, брошенный с другого конца аудитории.

* * *

– На самом деле, это решение проблемы. Если Самохина заткнется, в нашей комнате хоть как-то будет можно жить.

Сашка молчала. Лиза не могла успокоиться, расхаживала между кроватями в трусах и майке, поднимала что-то с пола и снова роняла, скрипела дверцей шкафа и рылась в своем чемодане.

– Ты же хотела хату снять, – неприязненно напомнила Оксана. – И свалить отсюда.

– И свалю… Времени нет этим заняться. Свалю, не волнуйся.

– А я не волнуюсь.

– Вот и не волнуйся!

Оксана была из тех, кого чужая исключительность, хоть самая крошечная, заставляет искать дружбы с ее носителем. Лиза была из тех, кто сам претендует на исключительность и оскорбляется, оказавшись во втором эшелоне.

Сашка могла бы сказать: нечему завидовать и нечего злиться. Ты же сама говорила, что это не учеба и не наука, а шарлатанство, гипноз, психоз или чего похуже. Так чем же мне гордиться: успехами в психозе?!

Но Сашка молчала. Единственная ее попытка заговорить – вечером, с Костей, по забывчивости – закончилась мычанием и брызгами слюны. Сашке стыдно было вспоминать этот эпизод.

Лиза пошире открыла окно. Холодная сентябрьская ночь пахла влагой и вялой травой. Лиза закурила – демонстративно.

– Тебя же просили не дымить, – сказала Оксана.

– Иди в задницу.

Сашка закрыла глаза.

* * *

Бессмысленные фразы проворачивались в мозгу, как гусеницы танка. Сашка читала двадцатый параграф; шла вторая неделя ее молчания, и ей казалось, что мир вокруг медленно погружается в тишину.

Она ощущала себя дирижаблем, полным мыльных пузырей. Пузыри – ее несказанные слова – поднимались в горлу и лезли наружу, нависали на языке, как неумелые прыгуны на трамплине. И лопались, оставляя горькое послевкусие. Ни одно слово не оказалось достаточно прочным, чтобы преодолеть барьер, вырваться и полететь.

«Ваши слова – полова, мусор…» Портнов был прав, понимала Сашка. Слова не имели значения. Взгляд, интонация, голос – все эти тоненькие ниточки, направленные в космос антеннки сообщали окружающим о равнодушии или сочувствии, о спокойствии, нервозности, любви… Не слова. Но без слов было тяжелее.

Она читала белиберду, она учила наизусть абракадабру. Безуспешно: это была работа Сизифа, отчаянные усилия Данаид. Холодные сентябрьские дни сменились бабьим летом, Лиза Павленко так и не нашла себе квартиру. Курила она не меньше, но Сашка успела притерпеться к вечному запаху дыма. По философии задали написать реферат; Сашка выбрала Платона и пошла в библиотеку, зачем-то прихватив с собой «Текстовой модуль». В маленьком, тесном, заставленном шкафами зале запрещено было громко разговаривать, Сашку это устраивало: нигде она не чувствовала свою немоту так остро, как в галдящей толпе.

Она прошлась вдоль стеллажей. Потом села у окна и открыла «Модуль» – сама не зная почему, автоматически.

До конца книги осталось всего несколько десятков страниц. Сашка привычно взялась продираться сквозь бессмыслицу буквенных сочленений. Она читала и читала, пока из скрежета в ее мозгу не прорвались вдруг слова:

«…о чем поет птица; понял язык журчащей в чаше фонтана воды…»

Сашка вскинула голову.

В читальном зале, кроме нее, никого не было. День за окном клонился к вечеру. Из приоткрытой форточки пахло дымом далекого костра.

Она попробовала перечитать абзац, но ничего не получилось. Она вернулась к началу параграфа; начисто забыв о Платоне с его эйдосами, о реферате на завтра и о том, что читальный зал скоро закроют, она читала «Текстовой модуль, 1». Нарастала головная боль: будто сотня алюминиевых половников лупила по чугунным сковородкам за тонкой стеной, а Сашка читала и не могла остановиться, как бочка, покатившаяся с горы.

«…понял, о чем говорят облака на небе… Ему показалось, что и сам он – слово, произнесенное солнечным светом…».

Библиотекарша, явившаяся запирать зал, застала Сашку в прострации над раскрытым учебником.

* * *

Она зашла на почту и купила тетрадок в клеточку, три штуки. На задней обложке была картинка – рябь из точек и закорючек. Если не всматриваться, если глядеть сквозь лист, как сквозь стекло – из ряби через какое-то время проступала объемная фигура: на одной тетрадке египетская пирамида, на другой лошадь, на третьей елка. Когда-то учитель физики объяснял им, по какому принципу построено действие этих картинок, но Сашка все забыла.

Она брела по улице, зажав тетрадки под мышкой. Она могла бы сказать: то, чему нас учат, на самом деле имеет смысл. Мы не знаем, какой. Но это не просто зубрежка, не только издевательство: смысл в этой каше проступает, как объемная картинка из ряби, но это не «лошадь» и тем более не «елка»: скорее всего, эту науку не опишешь одним словом. Или даже двумя словами. Возможно, вообще нет слов, чтобы описать эту науку… или процесс. Ни один из второкурсников, не говоря уже о третьекурсниках, до сих пор не соизволил даже намекнуть, чему нас учат. Может быть, Портнов – или кто-то другой из преподавателей – заткнул им рты? Может быть. А может, они тоже не знают.

Одноглазый третьекурсник Витя рассказывал, что после зимней сессии его группа в полном составе отбудет «на другую базу», где обретаются четверокурсники и дипломники. Самой Сашке третий год обучения, тем более зимняя сессия, представлялись чем-то чудовищно далеким, она даже не испытывала любопытства: где находится «другая база», почему старшие студенты занимаются отдельно…

Темнело рано. Кроны лип на улице Сакко и Ванцетти, недавно густые и непрозрачные, теперь пропускали огни далеких фонарей. Было так тепло, что не хотелось верить ни в желтые листья под ногами, ни в скорую зиму. Сашка постояла, глубоко дыша, глядя на звезды над черепичными крышами города Торпы. У нее было два пути: через здание института и через переулок, узенький, ведущий прямо к общежитию. Подумав, она решила срезать путь.

– …Ну, чего ты выламываешься?

Человек говорил шепотом, иногда срываясь на приглушенный басок.

– Чего ты строишь из себя целку? В пятницу… у Вовки в комнате… это была не ты, да?

– Отстань, – Сашка узнала голос Лизы Павленко.

– Ну, киса…

– Отцепись ты, сволочь!

Сашка задела в темноте пустую бутылку. Покатившись по булыжнику, бутылка звякнула; голоса стихли.

– Кто это тут ходит? – спросил парень.

Сашка не могла ответить. Повернулась и, оступаясь на камнях, вышла из переулка.

* * *

Ключ от двадцать первой комнаты висел внизу, на щите. Сашка рысью поднялась на второй этаж, отлучилась ненадолго в санузел и, наскоро почистив зубы, залезла в постель.

Первой вернулась Оксана. Пошелестела своими кульками (откуда, откуда у нее столько трескучего полиэтилена?!). Улеглась, вздыхая, полистала в постели учебник, погасила лампу, заснула. Сашка лежала в темноте, слушая, как кто-то хохочет на кухне, визжит, поет, гремит посудой; Оксана спала, как ни в чем не бывало, а Сашка не могла сомкнуть глаз.

«Слово, произнесенное солнечным светом». Почему Сашка так обрадовалась, когда осмысленная фраза выплыла, будто сама по себе, из набора букв? Эти слова знакомы, и складываются в грамматически верное словосочетание, но смысла в нем все равно нет. Солнечный свет не говорит… Это поток фотонов… имеющий одновременно волновую и корпускулярную природу…

А представить этого нельзя. Все равно, что видеть закрытую дверь одновременно с двух сторон. Находясь и внутри, и снаружи. Как же все-таки душно в этой комнате…

Повертевшись с боку на бок, Сашка поднялась. Шире открыла форточку, глотнула воздуха. На улице горел фонарь, его яркий искусственный свет заливал подоконник, во много слоев выкрашенный белой масляной краской. В углу, у самой рамы, стояла майонезная баночка для окурков и валялся, забытый, чужой учебник философии.

Сашка, почти не думая, разломила книгу наугад – открыла на первой попавшейся странице: «Универсалии, согласно номинализму, это имена имен, а не сущности или понятия…»

И эта фраза тоже не имеет смысла, разочарованно подумала Сашка. Вообще, если долго повторять одно слово – «смысл, смысл, смысл» – оно распадается на звуки, становится таким же информативным, как журчание воды в фонтане, и…

Она взялась за голову. Со мной что-то происходит, призналась себе. Может быть, я схожу с ума. В конце концов, и второкурсники, и третьекурсники очень похожи на сумасшедших. Странности… иногда физические уродства… как они замирают, глядя в одну точку, или промахиваются мимо двери, входя на кухню, или «застревают» посреди простого движения, будто заржавленные механизмы… Иногда, конечно, они говорят разумно, шутят остро, бывает, что неплохо поют…

«Истоки номинализма восходят к античности. Его первые представители в ранней античности – Антисфен из Афин и Диоген Синопский, противники „мира идей“ Платона…»

В коридоре послышались тяжелые шаги и, прежде чем Сашка успела вернуться в постель, дверь распахнулась.

Снаружи, в коридоре, горел свет, а в комнате было темно, поэтому Сашка увидела черный, будто картонный силуэт взъерошенной, расхристанной девушки. А Лизе – Сашка знала – увиделось приведение в ситцевой ночной рубашке, пугливо замершее посреди комнаты на полпути в кровать.

– А ты не спишь, – сказала Лиза.

Сашка не могла говорить, да и не хотела. Юркнула в постель, отгородилась от Лизы одеялом. Услышала, как хлопнула дверь. Оксана засопела во сне, но не проснулась.

Повернулся ключ в замке. Лиза, нетвердо ступая, подошла к окну. Сашка услышала, как щелкнула зажигалка.

– Знаешь, – сказала Лиза задумчиво, – мне ведь плевать, что ты обо мне думаешь. Что там за мысли в твоей головенке. Я занималась в танцевальном ансамбле… Пришел он… Показал монетку. Сказал: запомни этот значок, не нолик, а этот, другой. К тебе подойдет незнакомый мужчина и покажет этот знак, тогда ты должна будешь идти с ним без вопросов и выполнять его капризы. Тоже без вопросов. Я, говорит, невозможного никогда не требую. На следующий день Лешку моего забрали якобы за убийство… Он того чувака даже не знал, даже не видел ни разу, а тут баллистическая экспертиза, и свидетелей подогнали… Пистолет Лешка купил… с рук… Говорил: у меня такая девочка, надо охранять… И вот подваливает ко мне лось, лет сорока, здоровый такой, и тычет значок этот.… И я с ним иду, как овца. На утро меня рвет деньгами. А еще через два дня Лешку отпускают, родители его отмазали, или что, но и свидетели, и пистолет этот проклятый исчезают, будто корова языком… Хорошо отмазали. Я-то знаю, что он никогда не стрелял из этой пушки, только по бутылкам в лесу… Лешка живой и на свободе. А эти, разные, приходят ко мне каждый месяц. Тычут под нос значок. И я ложусь под них без вопросов, а наутро меня рвет деньгами, а Лешка рядом и что-то чует… Танцы свои я бросаю, какие уж танцы. Лешка бросает меня. А он… говорит: я не требую невозможного…

Сашка давно уже высунула нос из-под одеяла. Комната полна была запахом перегара и сигаретного дыма, Оксана спала (или притворялась, что спит), резкий свет фонаря лежал на подоконнике, высвечивал половину бледного лица сидящей на краю девушки.

Метался красный огонек сигареты. Выписывал петли.

– Молчишь? Молчи… У меня что, на лбу написано? Почему они ко мне липнут, а к тебе – нет?

Сашка молчала.

– Значит, я его любила, – сказала Лиза неожиданно трезвым, резким голосом. – Значит, любила, если ради него… А-а, что теперь. У меня еще брат есть младший. Бабушка есть, старенькая. Есть крючок, за который зацепить… у каждого есть крючок… Но почему он сказал, мол, не требую невозможного? Мне уже значок этот сниться стал, – сигарета дрогнула, описывая в воздухе округлые линии. – Я уже от мужиков шарахалась, ото всех. Лешка уехал куда-то, телефон не оставил… А он говорит – «Я не требую невозможного!» А пропади оно все!

И, вдруг рванув на себя окно, Лиза перевалилась через подоконник и исчезла внизу.

* * *

Куча листьев, сырых, липучих, тянулась вдоль палисадника и в пике своем достигала метров полутора. Отряхивая джинсы, Лиза выбралась из шелестящей груды, оглядела ладони. Ощупала поясницу.

Сашка молчала. Она так и выскочила на улицу – в ночной рубашке, едва успев сунуть босые ноги в кроссовки.

Половина окон светилась, половина – нет. Гремели, заглушая друг друга, сразу два магнитофона. Кто-то танцевал на столе, тень металась по задернутым шторам. Девушки, летающие из окон либо бегающие по улицам в ночных рубашках, никого не удивляли и ни у кого не вызывали интереса.

Лиза ругалась сквозь зубы – жалобно и грязно. Вокруг на улице не было никого, кто посмеялся бы, удивился или пришел бы на помощь, только Сашка стояла, гадая, подать однокурснице руку или это будет расценено как оскорбление. В этот момент по замершим в безветрии липам прошелся резкий порыв, дождем полетели листья, звезды на секунду исчезли, а потом загорелись снова.

Сашка готова была поклясться, что огромная темная тень пронеслась прямо над крышей общежития. Более того: опустилась на антенну и сидит там, закрывая созвездие Кассиопеи. Сашка разинула рот…

Это было очень быстрое, мгновенное чувство. Мигнули и заново зажглись звезды. Лиза, не глядя ни на кого, уже хромала в обход здания ко входу, и Сашка, оглядываясь, побежала за ней.

Лиза миновала двадцать первую комнату. Двинулась дальше по коридору, туда, где дверь была распахнута, где у входа стояла батарея пустых бутылок из-под пива. С Лизиных джинсов отлетали, падая на пол, приставшие листья; Сашка успела услышать ее ухарский клич: «Гуляем, девки-мужики!», и, больше ничего не дожидаясь, нырнула в свою комнату, в темноту.

По комнате ходил ветер, стучала рама; трясясь и цокая зубами, Сашка закрыла окно. Ее колотило, хотелось согреться, но горячую воду опять отключили, а идти заваривать чай на кухню, где всем так весело, Сашка не решалась.

Оксана не двигалась, с головой закутавшись в одеяло. Ты ведь не спишь, хотела сказать Сашка. Ты просто спряталась, выжидаешь, чем кончится дело. Ты молодец, завтра скажешь с чистыми глазами, что знать ничего не знаешь, не помнишь, спала сладким сном…

Слова подступили к горлу и вдруг, не удержавшись, хлынули наружу. Сашка, согнувшись, упала на нечистый линолеум и, закашлявшись, извергла из себя остатки ужина – и пригоршню тусклых золотых монет.

* * *

Той ночью бабье лето кончилось, как от удара молотком, и наступила холодная ветреная осень. Окна и форточки теперь были закрыты наглухо, но из щелей дуло, от сквозняков качалась лампа под потолком, и ветер завывал под дверью, как в печной трубе.

Оксана выпросила у комендантши две пачки бумаги для заклеивания окон и моток поролона, похожий на спрута с вялыми желтоватыми конечностями. Пока Сашка, распотрошив «спрута», заталкивала поролон в щели вокруг рамы, шустрая Оксана успела раздобыть муки и сварить густой клейстер, похожий на серые сопли с запахом киселя. Кисточек не было, Сашка догадалась отрезать кусочек поролона и с его помощью намазывать клейстером бумажные ленточки; они тогда теряли праздничный белый цвет и крахмальную плотность, обмякали, делаясь липкими и податливыми. Становятся похожими на нас, думала Сашка, заклеивая окно.

– Форточку оставь, – велела Оксана. – Проветривать будем.

Сашка потрогала холодную батарею. Отопительный сезон обещали начать еще не скоро.

…Ночью она долго собирала монеты, раскатившиеся по всей комнате. Вытерла тряпкой пол, а наутро еще и вымыла. Монеты, засунув в первый попавшийся кулек, спрятала в чемодан под кроватью. Лиза две первых пары провалялась в кровати, но специальность пропустить не решилась.

Это был очень трудный день – две пары специальности подряд, третья и четвертая. Они читали про себя параграфы «Текстового модуля, 1»; Портнов всегда знал, работает студент или разглядывает жучка, ползущего по странице. Тишина аудитории время от времени прерывалась резким окриком:

– Коротков, работать. Ковтун, не отвлекаться!

Сашка старалась, ожидая, что другие слова – другие, осмысленные – явятся к ней из белого шума, как явились тогда в библиотеке. Но ничего не происходило. Она устала, заработала головную боль и уверилась, что случай в читальном зале был случайным плодом ее воображения.

– Самохина, ворон ловим?

Она сама не заметила, как отвлеклась, задержала взгляд на уголке страницы. Ей померещилась отметка ногтем… Кто читал эту книгу раньше? Одноглазый Витя? Или Захар, который живет в одной комнате с Костей и в любую дверь проходит с третьей попытки? Кто подсунул записку в ячейку камеры хранения? И кому могла помочь эта записка?

– Самохина, – Портнов стоял рядом. – Мне очень не нравится, как ты читаешь. Ты сачкуешь, Самохина, от тебя я не ожидал… Ты еще не придумала слово, которое стоило бы сказать вслух?

Сашка молчала.

– Вы будете молчать, Самохина, пока не поймете, зачем вам, собственно, вторая сигнальная система. Обезьянам хватает и первой, не так ли?

Сашка молчала.

– К завтрашнему индивидуальному занятию, – Портнов прошелся перед доской, – повторить все, что выделено красным. На память. Кто не спрятался – я не виноват, – он ухмыльнулся. – Староста, Самохину запишешь в расписание последней.