Жизнь сквозь смех. Реальная история нереальной женщины

«Браво! Бис!»

Лет в семь я решила, что на смену стихийным импровизациям из подсмотренного должны прийти подготовленные концерты. Причем подготовка каждый раз проводилась колоссальная. Я не только подбирала музыкальные произведения и разучивала их (да-да, настоящая артистка должна еще и петь!), но и собирала заранее букет цветов, которым меня должен был наградить благодарный зритель.

Почетная роль последнего возлагалась на дедушку, который на час приходил домой из колхоза, чтобы пообедать. Бабушка, готовя обед, кричала: «Марийка, отстань от деда, дай ему поспать час». Но какое там, не тут-то было. Я безжалостно пропевала деду подготовленное музыкальное произведение из репертуара преимущественно Эдиты Пьехи и по окончании выступления начинала кланяться, каждый поклон сопровождая криками «браво» и «бис». Крики эти, во-первых, должны были разбудить дремлющего дедушку, чтобы он кинул мне к ногам букет. Во-вторых, я считала, что если произносить эти слова на поклоне, нагнувшись, не будет понятно, что это кричу я, можно будет подумать, что это кричат зрители со стороны, восхищаясь мастерством певицы. Такая оценка казалась мне непременным атрибутом любого выступления. Но дедушка об этом не знал, и я брала это дело на себя… Даже тут фантазировала и отыгрывала, как видите.

Дед к моему песенному творчеству был не то чтобы равнодушен, но не так активно хвалил меня, как мне хотелось бы. И потому скоро у меня появился новый поклонник и друг – дед Панько. Тоже Федункив, из нашей родни. Он был очень высоким и таким колоритным. Мой дедушка был маленьким, коренастым, а Панько крупным. И очень интеллигентным. Песни мои благосклонно слушал и мне много историй разных рассказывал. Про свою жизнь, про то, как его ссылали… Я в деталях сейчас мало какие из них помню, но его манера повествования в память врезалась навсегда. Рассказывал он очень красиво, спокойно, размеренно, с интонацией и особым выражением. Меня это завораживало, и я постоянно бегала к нему, но уже не петь, а слушать эти истории.

И вдруг дед Панько умер. А мне об этом не сказали. Не помню почему, но меня в деревне не было. То ли я у тети Аси гостила, то ли еще где. И на похороны не попала. По возвращении отправилась я к нему в гости. Панько жил в маленьком домике на окраине. Прибегаю туда и вижу, что на дверях замок висит. Что к чему, не понимаю. Давай спрашивать соседей, а мне говорят: «Так умер он на днях».

Я вернулась домой, молча легла и заболела. Просто решила, что я тоже умираю. У меня на полном серьезе температура поднялась. Бабушка вокруг меня носится, пытается понять, чем таким я больна. А я ей все так же спокойно сообщаю, что когда, мол, умру, меня с дедом Панько рядом похороните…

Я, например, могу начать жалеть либо совершенно незнакомого, либо даже очень неприятного мне человека. Вот какие несчастные и все такое. Истории катастроф, вооруженных конфликтов во мне тоже очень откликаются. Я восприимчивая очень. Слышу, что где-то взрыв произошел, – и сразу перед глазами рисую картинку. Думаю о том, сколько людей пострадало, каково их семьям, и мне дурно становится. Потому такие новости стараюсь не читать. И про больных детей тоже: мне тяжело, я понимаю, что всем помочь невозможно, и считаю, что это, в конце концов, должно делать государство. Но семьи их очень жалко, конечно.

Бывает, из-за чего-то, что вообще ко мне отношения не имеет, так расстроюсь, что давление скакать начинает. Тогда историю про деда Панько и припоминаю. Видимо, это еще оттуда у меня такое – многое пропускать через себя и переживать эмоционально.

Горячие пирожки

Вот уж кто точно не был поклонником моего артистическо-песенного мастерства, так это моя старшая сестра Наташа. Поначалу мое актерство и вообще творчество она игнорировала: если взрослых они умиляли и забавляли, то сестра ничего особенно интересного в них не находила. Зато потом, когда я уже пела в хоре и участвовала в постановках, она мной очень гордилась. Да и заботилась Наташа обо мне как могла, даже несмотря на то, что ей часто потом за это попадало.

Говорю ей как-то: постриги меня «под солнышко», кругленько так. Она мне взяла и кастрюлю на голову надела. Ну, вроде как чтобы ровно подстричь. Подстригла, правда, все равно криво. Я давай обижаться, а она ровнять начала. В итоге я была как Хома Брут из «Вия». Нет, ну с сегодняшней точки зрения вышла очень хорошая прическа, стильная, по французской моде, с такой остриженной почти до корней челкой. А тогда это был кошмар и ужас. Но бабушка сестру тогда за это как следует отругала, а мне позже прилетело рикошетом от самой Наташи.

Однажды сестра для меня пирожки украла в школьной столовой. Бабушка у нас жарила пирожки на кулинарном жире, такие румяные, вкусные получались. Но большинство готовило пирожки на обычном подсолнечном масле. В общепите его не меняли, и пирожки выходили такими темненькими, зажаренными. Бабушка нам такие кушать запрещала: канцерогены, вредно вам такое. Ну а запретный плод сладок, мне подавай именно такие!

Вообще, с запретными плодами – это не моя типичная история. Если что-то нельзя – это не становится для меня более притягательным. То есть если мне интересно или неинтересно что-то, от того, запрещено это или разрешено, мнение мое никак не изменится. Но вот пирожки те любила очень!

И вот Наташа с двумя пацанами однажды пробралась туда, где в школьной столовой эти самые пирожки жарили, схватила их и набросала за шиворот, под платье этих горячих пирожков. И мне принесла. «Вот, ешь», – говорит. А пирожки эти мне в рот не лезут, я вижу, что у сестры на пузе аж волдыри пошли. Мне ее жалко, а она только злится, мол, что ли зря пирожки таскала, кричит: «Что встала, слезы утри и ешь давай, если бабушка увидит, нас убьет обеих».

Когда Наташа учила меня давать сдачи – а делала она это с завидной регулярностью, – я отвечала, что не могу ударить, потому что человеку будет больно. Но со временем эту мягкость в себе поборола и с той же завидной регулярностью мы дрались уже с сестрой. Кстати, во многом потому, что сестра меня лупила постоянно и не давать сдачи уже ну совсем не получалось.

Хотя по сей день поругаюсь с кем-то и быстро отхожу, всегда думаю, как бы больно никому не сделать, жалею всех очень. И это, наверное, не очень правильно.

Нет, конечно, быть жестокосердным – это не то, что я поддерживаю. Но понимаю и неоднократно испытывала в жизни, когда люди сочувствие и сопереживание рассматривают как проявление слабости, садятся тебе на голову, свешивают, как говорится, ножки и погоняют. Некоторые из моих отношений с мужчинами строились на этом сочувствии. Когда я старалась для человека, сопереживала, а меня воспринимали как ту «золотую антилопу» из мультика и требовали: «Еще, еще». Благодарности ноль, зато если отказываюсь делать – претензии в ответ, унижение. Я периодически прямо-таки теряла себя, не понимала, как действовать…

Для себя определила, как и не зачерстветь, и при этом не дать другим пользоваться твоим сопереживанием и вытирать об тебя ноги. Есть люди, которые свою эмпатию сконвертировали в массовую помощь, а не в способ манипуляции ими: принцесса Диана, доктор Лиза, Чулпан Хаматова и другие…

Мне до них, конечно, как до Луны. Я не благотворитель, не меценат, не посвящаю всю свою жизнь социальным вопросам. Но все равно примеры выше очень точные: я тоже стараюсь помогать адресно, причем тем, кто точно не сядет потом на голову, эту помощь получив. И потому я, например, особенно часто помогаю приютам для животных… Однажды накопления все свои в 150 тысяч рублей в приют отдала и сидела совсем без копейки какое-то время. Меня многие осуждают: с ума сошла, люди вон страдают, а ты деньги туда отправляешь регулярно, содержишь эти приюты и клиники. А я просто уверена, что животное, даже самое дикое, никогда не укусит руку помощи, которую ему протянули, не начнет манипулировать теми, кто его искренне полюбил.

Поиски себя

К 14 годам я уже четко осознавала, что хочу стать актрисой. Примеряла на себя какие-то роли и отыгрывала их в повседневных жизненных ситуациях так, что будь здоров: окружающим не всегда было понятно, в образе ли сейчас Маринка и играет или все происходит всерьез.

У нас вся семья с юмором, мы часто подшучивали вдруг над другом. Я же придумывала и отыгрывала настолько реальные сюжеты, что мне просто нельзя было не поверить. Например, что у бабушки корова ушла. Бабушка мчалась в коровник как угорелая, ведь я рассказывала обо всем придуманном в мельчайших деталях. Когда надо было, драму хорошо отыгрывала – в итоге меня уже бросались жалеть, а я еще повод, за что именно жалеть, не до конца придумала.

Когда я оканчивала школу, аттестат еще был важен. С плохим аттестатом было никуда не поступить. А для меня что математика, что естествознание – темный лес. Я гуманитарий в чистом виде! До сих пор, как вижу цифры или когда нужно что-то посчитать, – в предынсультное состояние впадаю! Но в школе мне некоторые оценки завышали. Я благодарна моим школьным учителям за красивый аттестат и за то, что не ломали меня.

Так как я панически боялась выходить к доске на уроках математики, тут к делу уже подключалась бабушка. Она ходила «на переговоры» к учителям и брала с собой разные подношения… То коробки конфет таскала, то сметану или яйца домашние. Только чтобы ее Марийку на математике к доске не вызывали, а то у девочки стресс от этого. И спасибо большое бабушке за то, что к доске на нелюбимых предметах меня и правда не вызывали никогда. Учителя говорили: «Да, конечно, не будем вызвать, ей есть где себя показывать, она вон и в хоре, и в школьной самодеятельности участвует».

Сейчас я прекрасно понимаю, что и без появлений бабушки в школе многие из учителей не стали бы меня мучить. Учительница математики мне так и сказала: «А смысл тебя к доске вызывать стоять, на сцене еще настоишься». И я очень благодарна за то, что во мне не просто видели какие-то способности, но и пытались их поощрять.

 

Правда, в тот момент я лояльность учителей списывала на важность «подношений». Ее для себя отметила, запомнила, и это наблюдение мне потом очень пригодилось.

Практически каждый год меня отправляли на лето с Украины в Пермь, к родителям. А если помните о моей самостоятельности, не удивитесь тому, что уже начиная с класса пятого я ездила одна. С пересадкой в Москве причем. И как-то я сажусь в поезд из Москвы в Пермь, у меня купе, а в нем со мной будут ехать три мужика… В дупель пьяные. Не успел поезд тронуться, а у них уже между собой какая-то разборка началась, что-то поделить не могут, и чую я: дракой пахнет. Мне и так некомфортно, ну мало ли что случится.

Тогда-то я и вспоминаю, что мне дали с собой коробку конфет для родителей. А бабушка дарила конфеты не только моим учителям, но и зубному врачу, например, поэтому я запомнила для себя, что коробку конфет надо обязательно дать, если ты от кого-то что-то хочешь. И с этой коробкой конфет я пошла к проводнику и говорю: «А можно меня в другой вагон переселить?» Проводник: «А ты разве не с отцом едешь?» – «Нет, не с отцом, я одна еду, мужчин этих не знаю». И меня переселили. Причем не просто в другой вагон, а в СВ. Вот так первый раз в жизни за «взятку» я получила условия лучше ожидаемых.

И пожалуй, это был первый и последний раз в жизни, когда я спокойно смогла обратиться к кому-то с такой просьбой. Сейчас же «коррумпировать» кого-то для меня как пройти семь кругов ада. Ну не могу и не умею я просить, даже за вознаграждение. Просить для кого-то – легко и пожалуйста, а вот для себя – ни за что… Это к слову об обратной стороне моей самостоятельности и любви к себе.

Итак, я решила стать актрисой. Мне никто никогда не говорил того, что говорят некоторым девочкам – ну куда ты идешь, какая из тебя актриса. Наоборот, все поддерживали. Причем откуда это было у бабушки с дедушкой, которые жили в деревне, где и театра никакого не было, я до сих пор не понимаю. Они и отца поддержали в его стремлении стать профессиональным музыкантом. А он ведь еще и на редком инструменте играл – на валторне. Нисколько не пытались переубедить папу, не предлагали ему выбрать что-то другое. И со мной так же было. «Маринка наша вон артистка какая». Папа тоже поддерживал. Всегда, когда спрашивал меня, кем я хочу стать, отвечала: актрисой. Он улыбался и кивал головой. Не было такого: ой, ну куда тебе, вот бухгалтером или комбайнером – вот это дело, а какая актриса-то. Нет. Ни разу.

Думаю, такая поддержка была особенностью нашей семьи. Взрослые считали: если есть задатки в ребенке, зачем их ломать? А еще у бабушки с дедом было сложное прошлое – они прошли через репрессии. Может быть, поэтому подсознательно старались не давить, «не репрессировать».

Хотя нет, сначала я хотела стать агрономом. Потому что была очень привязана к дедушке с бабушкой. А деда моего в свое время раскулачили и отобрали всю землю, которую он годами обрабатывал. И я думала, да что там думала, была уверена, что если стану агрономом, то смогу ему землю вернуть. Была у меня такая идея фикс. Я даже план составила: поступаю в сельскохозяйственный институт, оканчиваю его, иду работать, становлюсь большой начальницей, возвращаю деду землю, сама возвращаюсь жить в деревню к бабушке с дедушкой, в этот момент карьеру заканчиваю. Не прельщала меня ни перспектива жизни в столице, ни большой чиновничий пост. Я же за справедливость: мне бы только землю вернуть и все, домой, снова в привычную обстановку.

Но сам дед мои планы быстро порушил. Он сказал мне: «А как ты будешь учиться, если ты плохо считаешь? Тебя же все лупить будут. Землю неправильно распределишь». Тут я, конечно, призадумалась. Ну а бабушка, когда о моих планах прознала, была еще жестче и сказала мне: «Я не для того тебя растила, чтобы ты в деревне жила». Вот и поди пойми этот парадокс: актрисой быть – это пожалуйста, а вот более привычным для них делом заниматься и жить там, где росла, – ни в коем случае. Вообще у бабушки был какой-то «пунктик» – она отказывалась видеть мое будущее, связанное с деревней. Как будто готовила меня для чего-то более статусного и высокого.

Моя бабушка родилась и росла в сложное время, а со мной почему-то никогда не делилась подробностями своей жизни, от многого меня ограждала. Возможно, это была черта того поколения – я аналогичное и от многих друзей слышала. Может быть, поколение, прошедшее 30-е годы и войну, боялось, что, если внуки и дети будут знать какие-то детали прошлого, это может им в будущем навредить… А вот дед Панько, о котором я вам говорила, истории рассказывал. Этим он меня и подкупил.

Вспомнился еще один случай, когда бабушка пыталась «вытолкнуть меня из деревни». И это уже о первой любви. Таковой для меня стал мальчик Миша (ох, знала бы я тогда, что это имя потом станет в моей жизни роковым).

Очень такие трогательные отношения получались. Сначала мы долго-долго обменивались записками: он выследил в школьной раздевалке, во что я была одета, и положил записку в карман, а я ответила. Так мы и переписывались, живьем не общались. Уже став постарше, начали встречаться. Я придумывала, что задерживаюсь в библиотеке, ведь домой от меня требовали являться не позже 22 часов, а счастливые, как говорится, часов не наблюдают.

Почему в библиотеке? Да потому что в деревне не так много мест, где можно задержаться школьнице вечером. А так я всегда могла сказать, что допоздна «работала с книгами», которые выдают только в читальном зале и домой не взять. Дед шутил, что Марийка, мол, у нас такая глупенькая, что ее на «перечитку» долгую оставляют. А бабушка верила в мою версию, ну или просто делала вид, что верит, но претензий не предъявляла.

Однажды мы с Мишей гуляли, попали под ливень и забежали в наш сельский клуб, чтобы укрыться. Обычно он был закрыт, если не было мероприятий, а тут почему-то двери оказались открыты. Ну, мы зашли в зал, сидели там и болтали. Оказывается, открыт клуб был только потому, что рабочие чинили двери. Нас они, естественно, не заметили, починили все, повесили замок и ушли.