Стоянка поезда всего минута

А на душе у меня сплошное, девки, дерьмо! Сил нет, как муторно! Зря я так, зря! И так еще стало за нас, баб, обидно! Прямо до слез! Чтобы так нас довести, а? Одна дура все терпит, а вторая… Вторая готова терпеть! Вторсырье подобрать готова, секонд-хенд! А Лариска вполне симпатичная, стройная такая, длинноногая, ухоженная. Все морду колет, филлеры-шмиллеры. А мужика нет. Ни хорошего, ни плохого… Вот такие, девки, дела.

Помолчали. Что-то вспомнив, Тамара продолжила: – Мало того, мой гад играть стал. Начал с ипподрома, картишки по-мелкому. А потом подсел на казино. Ох, сколько же там он оставил! Как вспомню… Мурашки по телу. Думала тогда – рехнусь, не выдержу. Я пашу, а он несет в казино. Однажды приехала, посмотреть захотела. А зря. Правильно говорят: меньше знаешь – крепче спишь. Нет ведь, поперлась, дура безмозглая. Это в районе «Мосфильма» было.

Захожу: полутемно, девки с подносами шныряют, шнапс раздают. А вот и он сидит, мой красавчик! Сидит, мой любимый! Важный такой. Ты чего! Рубашка белая, галстук от Армани, ботиночки итальянские – все как положено. Сигарой попыхивает. Ни дать ни взять буржуин. Таких раньше в журнале «Крокодил» рисовали. Из стакана высокого отхлебывает – наверняка любимый джин-тоник. В руках карты. Вид умный, задумчивый. Брови нахмурил, словно роман сочиняет. Ну, думаю, сука! Сейчас я тебя за волосья! По всему залу протащу, не постесняюсь. И в морду плюну. Я, блин, колбашусь, как рабыня, а ты тут время проводишь! Это его, девки, слова: «Мне же надо где-то проводить время, пока ты на работе. У меня же должны быть увлечения. Скажи спасибо, что не по бабам!» Спасибо ему сказать! Как вам, а? Что не по бабам! Сволочь.

Тут Лиза не выдержала:

– Тамара, простите! Но ведь Мила права: вы женщина состоявшаяся, самостоятельная. Разведитесь – и дело с концом! Зачем же так мучиться? В конце концов, есть еще шанс устроить свою судьбу, – неуверенно добавила она. – А что, все возможно! Или вы его, простите, так любите?

– Я? – выкатив глаза, Тамара задохнулась от возмущения. – Бли-и-ин! Да я его ненавижу! Всю кровь, сволочь, высосал, как малярийный комар. Да, ненавижу, – повторила она и замолчала. – А жить без него… не могу.

Мила сурово нахмурилась.

«Не одобряет – и правильно, – подумала Лиза. – И я промолчу. В конце концов, это ее личный выбор.

Терпит – значит, нравится! Но дочь права – мазохистка. И все-таки странно: так ненавидеть и «жить без него не могу». Выходит, бывает и так…»

Смущенная своей откровенностью, Тамара отерла слезу и улыбнулась:

– Да ладно, девки! Все у меня хорошо. Вон к дочке еду, к Танюшке, к внучку! Прям руки чешутся взять его. Аж съесть охота – такой сладкий! А смешной! Восемь месяцев, а всех узнает! Увидит меня: «Ба, ба!» И сразу идет, прям сразу! Молодец, бабку не забывает! А что, приятно. Жалко, что вырываюсь редко, раз в три месяца, больше не получается. Бизнес, что б его! Ой, но какой он смешной! – улыбнувшись, повторила она. – Прям кукленок! А знаете, девки, кто у моей Таньки муж?

«Девки» молчали.

– Китаец. Ки-та-ец! – по слогам произнесла Тамара. – Вы такое видали? Во идиотка! Китайца нашла! Мало ей русских! Наших, русских, нормальных парней! Так нет ведь – китаец!

– И что? – фыркнула Мила. – А чем этот китаец, ваш зять, отличается от ваших русских? Разрезом глаз и кулинарными пристрастиями? Китайцы непьющая и работящая нация, и их есть за что уважать! А ваши русские… извините! Ваш муж, например…

– Да ладно, чего ты наехала? – поспешила оправдаться Тамара. – Чё я такого сказала? Да он ничего, наш Ван Чонг! Ко мне со всем уважением: «Мама, – говорит, – вы мне пельмени, пожалуйста, сделайте, тесто у вас замечательное. Только не с коровой, а с креветками и с ростками бамбука», – рассмеялась Тамара. «Ага, счас, – говорю. – Прямо с креветками и с травой. Не с коровой, как вам? Ха-ха. С мясом пожрешь, не развалишься!» Борщ наш не ест, морду корчит. Пирожки мои так, с голодухи. Я Таньке везу, она их обожает. Суп из белых тоже не ест. Варит сам, из каких-то своих, черных, с виду чисто поганки. И все лапшу, лапшу наяривает. Прям как мы нашу картошку!

– Китайская кухня одна из лучших, – авторитетно заметила Мила. – Лично я ее очень люблю. А мой сын живет с индианкой. Чудесная девочка, я вам скажу. Милая, тихая и уважительная! А наши девицы – хабалки. Им интересны только деньги, и все.

– Ну всех под одну гребенку не надо, – мягко возразила Лиза, подумав о своей Маруське. – Все люди разные.

И подумала: «Какое счастье, что моя не живет с китайцем, индийцем и нашим замечательным русским. Какое счастье, что она еще со мной и, кажется, замуж не собирается. Какое счастье, что у нас такие отношения и мы так любим друг друга».

И тут же поняла, что по дочке успела соскучиться.

– Да ладно вам! – смутилась Тамара. – Что я сказала плохого? И мало́й у нас замечательный – раскосенький, а глазки светлые! И волосики светлые! Но потемнеют, наверное… А так ты, Мила, права: наш Чонг ого-го! За пять лет на трехкомнатную заработал. У Таньки машина, у него. Няня хорошая, дом хотят строить. Короче, пашет как бобик. Да, и не пьет, – повторила она. – Да, Чонг хороший и Таньку мою обожает. А вышла бы за нашего – пил бы или на шее сидел. Как мой. – Тамара грустно улыбнулась. – У меня только здесь, в «Сапсане», и передых. Четыре часа настоящего счастья – никто не дергает, никто нервы не треплет, природа за окном, тишина. Кресло удобное. Как в отпуске побывала, ей-богу!

Лиза подхватила:

– И у меня! Четыре часа передышки. Крохотный, такой малипусенький отпуск! Вот жизнь наступила!

Мила смотрела в окно. У Лизы звякнула эсэмэс:

«Любимая, уже совсем скоро! Немного задержался на работе, боюсь опоздать минут на пятнадцать. Простииииии!»

И снова знакомые смайлики: улыбчивый с сердечком, грустный со слезой, веселый со слезой. Как все ожидаемо! А может, и хорошо, что ожидаемо? Может, уже не надо сюрпризов?

Одернув майку и брюки, Мила выбралась из кресла и пошла по направлению к туалету.

«Следующая станция Бологое», – объявили в динамик.

Тамара улыбнулась и затянула:

– Бологое, Бологое, Бологое! Это где-то между Ленинградом и Москвой. Помнишь, Лиз?

Лиза улыбнулась:

– Конечно! Из далекого детства.

Вернулась посвежевшая, умытая, чуть разрумянившаяся Мила. Интересно, к кому едет эта грустная и молчаливая женщина?

Может, к любовнику?

Мила уткнулась в телефон. Сосредоточенно писала сообщения, а получив ответное, улыбнулась.

– А ты, Мил? В командировку? – уверенно, считая, что ей должны ответить откровенностью за откровенность, не выдержала любопытная Тамара. – Или так, погулять?

– Я к маме, – сухо ответила Мила. – Я ленинградка, в столицу уехала замуж, сопротивлялась ужасно, но так уж получилось. Привыкала к столице долго, но так, увы, и не привыкла. По Питеру скучаю, как по родному ребенку. К тому же там мама, ей восемьдесят три, почти слепая, но голова светлейшая. И память. Лучше, чем у меня, честное слово. – Вспомнив маму, она улыбнулась. – Вообще, она у меня умница. Слушает аудиокниги, в курсе всех новинок. Музыку любит, поэзию обожает. С ней живет женщина, сиделка. Но это не то, как вы понимаете. Вот и езжу два раза в месяц на два дня, на три. Как получится. – И погрустневшая Мила отвернулась к окну.

– А чего к себе не забираешь, в Москву? Ты же у нас… небедная. Раз есть прислуга. У тебя дом наверняка, нашла бы место для мамы. Или площадь не позволяет?

Побледнев, Мила в упор посмотрела на Тому.

Лиза сжалась: «Ох, сейчас будет конфликт! И Мила будет права – Тома эта ну во все щели, ей-богу! Думает, если она все вывалила, то и все остальные обязаны».

– Видите ли, Тамара, – с плохо скрываемым раздражением ответила Мила. – Я звала и зову маму к себе, не сомневайтесь. Но мама отказывается. Она, как и я, обожает свой город и недолюбливает Москву.

Лиза усмехнулась: «Ну как же! Еще одни. Как же вы, питерцы, высокомерны, спесивы и тщеславны. Это у вас в крови, мои дорогие!»

– А потом, Тамара, – продолжила Мила, – просторного дома у меня нет. Был да сплыл. Квартира обычная, трехкомнатная. Но, безусловно, если бы мама хотела, место бы ей точно нашлось! К тому же мама жалеет меня, не хочет быть лишней обузой. Говорит, тебе и без меня хватает. И это правда… – тихо добавила Мила. – С двумя мне не справиться.

Растерявшись, Тома молчала. Смущенная Лиза делала вид, что ищет что-то в сумке. Мила смотрела в окно.

– Девки, – первой не выдержала Тамара. – Давайте еще по одной! – И, не дожидаясь ответа, разлила коньяк.

Мила схватила стаканчик и мгновенно его осушила.

– Ох, какие же сволочи, а? – выдала Тома. – Ну как курящему человеку выдержать четыре часа без сигарет, а? Нет, вы мне скажите! У меня прям все гудит внутри, прям колбасит! И главное, в сортире не курнешь – засвистит!

– А вы пробовали? – усмехнулась Мила.

– Я нет, но мне говорили! – отозвалась Тома.

Мила усмехнулась:

– А мне говорили, что ничего не гудит, все вранье. Купите электронную, хоть как-то спасетесь. Кстати, у меня одна есть, новенькая, нетронутая. Хотите?

– Ага.

Из туалета вернулась довольная и Милу поблагодарила от всего сердца:

– А я, дура, не догадалась!

После чего, успокоенная и умиротворенная, плюхнулась в кресло. И тут же, с налету:

– А что у тебя, Мил? Ну, в смысле, дома? Чё, все так плохо?

Пару минут, размышляя, Мила рассматривала соседку.

– У меня, Тамар, муж – инвалид-спинальник. Знаешь, что это такое?

Тома не ответила. Лиза сжалась в комок. «О господи… Кому нужны эти дурацкие вагонные знакомства, эти идиотские откровения, это вываливание грязного белья, своих бед и проблем? Что мы за народ такой – слить на другого? Разве от этого становится легче? Кажется, нет. А вот послевкусие остается. И чувство неловкости, даже стыда. И правильно, будет наука. Встретишь такую Тамару – беги со всех ног! Повелись на пирожки и вкусный кофе, идиотки! А она все правильно рассчитала: пили-ели – платите! Слушайте мои бредни и выкладывайте свои, в общем, развлекайтесь и развлекайте». Правда, на расчетливую и корыстную Тома похожа не была, но все равно выходило не очень.

Мила усмехнулась:

– Что, не похоже? Не произвожу впечатления жены инвалида? В общем, в кресле он, – не дождавшись ответа, бросила Мила. – Все время в кресле, после тяжелой травмы позвоночника.

– Ох ты, боже мой, Мил! Ну как же так, а? – воскликнула Тамара.

– Разбился он на горе, в Австрии. Семь лет назад мы были заядлыми горнолыжниками. И семь лет назад наша жизнь перевернулась. Вся наша жизнь. А жили мы хорошо – свой бизнес, все получилось, хоть и не без проблем. Но так у всех. Нет, богачами мы не были. Хотя с кем и с чем сравнивать… А в целом у нас была непростая, трудовая, нервная, но достойная жизнь. Мы поженились студентами, обычными студентами, из обычных семей. У него семья инженеров, у меня учителей. Мы не бедствовали, но и не шиковали. В общем, жили как все.

А тут все сложилось! И началась новая жизнь: поездки по миру, красивые вещи, хорошие машины. Сын окончил хорошую гимназию, поступил в Висконсинский университет. Начали строить дом по своему собственному проекту. Все рассчитали, где, что и как: комната для мамы, комната для помощницы, конечно, для сына и даже для внуков. Сами сажали цветы и деревья, сами стригли газон. Мы очень любили свой дом, очень холили каждый уголок, каждую веточку, каждый цветочек. Радовались первому яблочку, мелкому, кислому. – Вспоминая, она улыбнулась. – Ну а потом эта беда. В госпитале я молила бога об одном – только бы он остался на этом свете. В любом виде, в любом состоянии, только бы жил! Мне сразу сказали – ходить он не будет. Но с головой и с руками все хорошо. Боже, как я была счастлива! Он будет жить, будет работать, читать, смотреть фильмы, слушать музыку! Он будет рядом, со мной! В те минуты мне казалось, что счастливей меня нет на всем белом свете. Да, собственно, так все и есть: он жив, и он со мной. – Мила помолчала, потом через силу продолжила: – А после начались наши мытарства. Пять операций: Германия, Америка, Израиль. Все без толку, муж так и не встал. Конечно, мы продали дом. Деньги, деньги, везде и повсюду. А бизнес… – Нахмурившись, Мила посмотрела в окно. – А бизнес, как часто бывает, у нас отобрали. Все по классическому сериальному сценарию – отобрал партнер и, самое главное, близкий приятель. Воспользовался моментом и, как говорят, отжал. Большого труда это не стоило. Дом продали, а денег все равно не хватало – операции, реабилитации, доктора, переезды, гостиницы. Все стоило колоссальных, неподъемных денег! Тогда мне снились кошмарные сны – я граблю банк, представляете? Я, законопослушный гражданин, не нарушающий правил дорожного движения, граблю банк! Это из подсознания. Верите, я была к этому почти готова! Только чтобы спасти мужа. А как не хотелось продавать дом! Мы оба чуть не плакали. Это же наше детище, наше гордость! К тому же за городом мужу было легче – нам всем было легче! Почти в любую погоду он спал на террасе, на улице. А наш партнер и близкий приятель… Он все время врал. Врал, что деньги вот-вот будут, что он получил хороший заказ. Да не о чем говорить, сплошное вранье. И он оказался подонком, конченой сволочью.

После продажи дома мы переехали в старую московскую квартиру. Нет, она нормальная, слава богу, еще до всего мы успели там сделать ремонт. Но после дома, простора, леса на участке… Вы понимаете.

– Ничего не понимаю, – растерянно сказала Тамара. – Ты такая… ухоженная, гладкая, ни единой морщинки. Прическа, стрижечка – волосок к волоску! Тряпки – я ж вижу, какие и почем, я же торгашка, разбираюсь! Прислуга, говоришь, помощница – та, для кого рецепт пирожков!

Мила улыбнулась.

– Сейчас оправдаюсь по пунктам. На стрижку я деньги нахожу, да это и недорого – стрижет меня соседка, моя подружка. Лицо гладкое? Это генетика – у моей мамы кожа такая, что молодые завидуют. Одежда? Остатки прежней роскоши. Я люблю классику, а она из моды не выйдет. К тому же вещи брендовые, дорогие, им сносу нет. А про прислугу – как вы ее называете… Так здесь да, удивительно. Нам повезло несказанно – Верочка наша чудесная. Не человек – ангел. Она из Приднестровья, одинокая и бездетная. Работала у нас еще тогда, когда все было прекрасно. А случилась беда, и она нас не бросила. Хотя я ее упрашивала уйти и найти нормальную, хорошо оплачиваемую работу. Я бы дала ей лучшие рекомендации, мои знакомые ее на части рвали – и умница, и не сплетница, и чистюля, и повариха отменная. Словом, находка!

Но она не ушла, вы представляете? «Людмила Александровна, вас не брошу!» Да какая там прислуга – сестра! Член семьи, дорогой человек, без нее бы мы пропали, не справились. Да что там – если бы не Верочка, меня бы уже просто не было! Ни меня, ни моего мужа.

Все удрученно молчали. «Вот тебе и гладкая, модная, благополучная женщина, – подумала Лиза. – Сколько на свете горя! И Томины проблемы не проблемы, а так, ерунда, – кажется, она и сама об этом задумалась А уж мои!»

– Все, девки! По последней! – Тамара разлила по стаканчикам остатки коньяка. – А ты, Мил, героиня! А с виду не скажешь.

Мила махнула рукой.

– Какая там героиня. Вот Боречка мой настоящий герой! Нет, всякое было – и жить не хотел, и умолял отдать его в пансионат. Уговаривал, чтобы я не губила свою жизнь, просто гнал меня из дома, да и нашу Верочку уговаривал уйти. Дурачок! – улыбнулась Мила и утерла слезу. – Глупый ужасно! Не понимает, что жизнь без него… Да какая там жизнь без него? Я по маме скучаю, а уже через день думаю – скорее бы домой, к своему Борьке, обнять его. В общем, девчонки, я очень счастливая, потому что я жить без него не могу.

Резко встав с места, Мила вышла в проход и пошла к туалету.

Лиза и Тамара молчали.

– Вот такие дела, – тихо сказала Тамара. – А я-то думала, важная такая, неприступная, высокомерная. С гонором, короче. А она? Обалдеть, да? А разу не скажешь.

Лиза кивнула.

Мила вернулась умытая, бледная и очень смущенная своими откровениями. Все чувствовали неловкость. Кажется, даже простоватая Тома была смущена.

– Ну а ты, Лизон? – вдруг встрепенулась Тома. – Чё молчишь, а? Все про нас выведала, все разузнала, а сама в кусты?

От возмущения Лиза почти задохнулась:

– Это я выведала? Это я разузнала? Да я хоть один вопрос задала?

Мила расхохоталась:

– Ох, Тома, Тамара! Ну ты, честное словно, даешь!

– А что, не так? – обиделась Тома. – Я чё, не права? Нечестно! Про нас все узнала, а про себя молчок. Прям сплошные секреты!

И, обиженно фыркнув, она отвернулась.

– Да какие там секреты, – примирительно улыбнулась Лиза. – У меня вообще все прозрачно! Заурядная, обыкновенная судьба, таких сотни тысяч! Был студенческий брак, очень друг друга любили, но не срослось. Виноваты сами – молодыми были, неопытными. Родили дочку, Маруську. Дочка удачная, живем с ней вдвоем. Папа умер, когда мне было пятнадцать. Мама живет одна, вернее, со своим мужем. Маруська студентка. Ну что, отчиталась? А то во враги меня записали! А мне и вправду рассказывать нечего… Серая у меня судьба, серая, как мышиная шкурка.

– А в Питер чего? По делам? – не успокаивалась Тамара.

«Вот и ешь чужие пирожки! – усмехнулась Лиза. – Получай!»

– По делам. Наверное, можно и так сказать. Жених там у меня. В смысле, возлюбленный. Замуж зовет. А я все не решаюсь переезжать, жизнь свою резко менять. У меня хорошая работа, мама и дочь. И подруги. Как я без них?

– О себе думай! – хмуро сказала Тамара. – О себе, а не о дочке и о подружках! Замуж зовет. Ни фига себе, а? Тебе сколько? За сорок? Да нет, выглядишь ты хорошо! Но все же за сорок! А тут свободный мужик да еще в загс не против пойти. И ты думаешь? Пьет? Или так, выпивает?

Лиза удивилась:

– Пьет? Да нет, не замечен. – Она улыбнулась. – Он вообще положительный, и даже очень! А насчет думаю… Думаю, да. А как мне не думать? Я же не девочка. И мне есть что терять. – Погрустнев, она отвернулась к окну.

Мила дремала, прислонившись к стеклу.

Задремала и Тома, откинувшись на подголовник и приоткрыв рот. Раздался короткий, но громкий всхрап, и Лиза улыбнулась.

«Следующая станция Бологое. Поезд прибывает через десять минут. Стоянка поезда одна минута», – объявили по радио.

Лиза еще раз оглядела новых приятельниц, и одну и вторую.

Готовясь к остановке, поезд замедлил ход. Словно стоя на краю обрыва, словно готовясь к смертельному прыжку, Лиза выпрямила спину и на секунду прикрыла глаза. А потом решительно вскочила. Резким движением стянув свою сумку, она заторопилась к выходу. У двери оглянулась – Мила и Тома по-прежнему спали.

«Ну и отлично! – подумала Лиза. – Так куда проще».

Дверь открылась автоматически, и она вышла в тамбур.

– Выходите? – не скрывая удивления, спросила симпатичная проводница в кокетливой пилотке. – Вы же до Питера?

– А я вот решила… сойти! Точнее – решилась.

Проводница не ответила – мало ли на свете чудны́х!

Поездишь – такого насмотришься! А эта вроде с виду нормальная, обычная симпатичная тетка. Ехала в Питер – и на тебе, решила сойти! Придурошная, наверное. Ну да бог с ней.

Поезд плавно и мягко остановился, двери открылись.

Лиза легко сошла на перрон, огляделась. На полукруглом бежевом здании вокзала горели белые буквы – «Бологое».

«Бологое, Бологое, Бологое, это где-то между Ленинградом и Москвой», – улыбнулась она и уверенно направилась к зданию вокзала.

Во-первых, очень хотелось кофе, а во-вторых…

Во-вторых, ей показалось, что жизнь только начинается и все еще впереди. И что-то еще непременно должно случиться…

Очень хотелось в это верить.

Гуся

Вошла, как всегда, на цыпочках, тут же одернула себя: идиотка. Подавила вздох, но не смогла подавить тяжелое презрение к себе. Аккуратно сняла плащ и туфли. Туфли поправила, чтобы рядышком, в линеечку. Глянула в зеркало, поправила и без того гладкую голову – строгий, ровный пробор, волосок к волоску, низкий пучок. Высокий лоб. Челка – занавеска глупости. О господи, какая же чушь! Надела тапки и осторожно пошла по бесконечно длинному, темному коридору.

Дверь в комнату свекрови была приоткрыта – ну как же, не дай бог пропустить что-то, не поучаствовать, не отпустить едкие комментарии, не сделать замечания. Ксения Андреевна сидела в любимом кресле и пила чай. Кресло, огромное, глубокое, с высокой и неудобной спинкой, обитое давно потускневшим и потертым шелком, когда-то было малиновым, а теперь бледно-розовым, было громоздким и занимало полкомнаты. Но завести разговор о том, чтобы его поменять, и в голову не приходило. То есть в голову приходило, но решиться завести разговор было немыслимо.

Гуся вообще никогда не заводила разговор первой – хорошо помнила первый, навсегда запомнившийся урок. Сразу после свадьбы, кажется, дня через три, она, совсем юная – только исполнилось восемнадцать, – к тому же безумно влюбленная, и оттого сверкающая и счастливая улыбка не сходила с лица, – влетела в комнату свекрови без стука.

– Ксения Андреевна! Мы хотим поменять диван! Этот совсем неудобный. Утром не разогнешься – так болит спина! Думаю, надо купить легкий, типа книжки!

Увидев застывшее, холодное лицо свекрови, тут же замолкла.

– Думаешь? – усмехнулась та. – А ты, детка, не думай! В этом доме думаю я. Ты меня поняла? К тому же диван этот, по твоим словам, неудобный, покупал еще Константин Михайлович. И кстати, мой сын на нем спал и не жаловался.

Гуся застыла, как приклеили. Послушно кивнула и еле слышно пробормотала:

– Да, я все поняла, Ксения Андреевна. – И совсем тихо, как школьница, потупив глаза, прошептала: – Я… больше не буду. Простите.

Свекровь усмехнулась:

– И правильно. Больше не надо.

Гуся на дрожащих ногах выползла из ее комнаты – бочком, бочком, по стеночке, как застигнутая на воровстве прислуга. В комнате зарыдала. Ах как упоенно она рыдала, размазывая слезы по бледному, несчастному лицу!

Молодой муж гладил ее по голове и шептал:

– Ну что поделаешь, Ирочка? Человек она сложный, авторитарный. Диктатор! Все по ее, и не дай бог возразить – сразу запишут в смертельные враги. И папа с ней… мучился. И мне непросто. Но она моя мать, Ира, ты понимаешь?

– Я ей не возражала, – всхлипнула Гуся. – Я сразу со всем согласилась, попросила прощения и тут же исчезла.

– Ну и умница, – обрадовался муж. – С ней только так! Я очень тебе сочувствую, милая! Но хозяйка здесь она, извини! Жить с ней сложно, порою невыносимо. Но и оставить ее я не могу. И изменить мы ничего не можем, понимаешь? Мы не можем уйти! Не можем, – с напором повторил он, – по многим причинам. Так что выход один – приспособиться. Приноровиться, не обращать внимания, прощать и не обижаться. Она пожилой и больной человек. Самое главное – не вступать в дискуссии! Это главное, Ира! И если ты это запомнишь, все будет прекрасно.

Но уверенности в голосе мужа Гуся не услышала.

Ничего прекрасного не произошло. Нет, мужа она любила преданно и горячо, хотя и характер у него был не сахар, и человеком он был непростым, но приспособились, прижились. Как все говорили, характер у Гуси был золотой: невредная, покладистая, жалостливая, сочувствующая, доброжелательная, готовая тут же прийти на помощь, поделиться последним рублем, ненавидящая сплетни и скандалы, не вступающая в спор, скромная до смешного. Ей ничего было не надо, она уверенно считала, что у нее все есть. Робкая и деликатная. Тихая книжная девочка, не умеющая за себя постоять. Не научили, мама и папа были такими же.

Гусю любили везде – в школе, где она, круглая отличница, всегда давала списать даже самым отпетым лентяям и двоечникам. В институте, где была старостой, которая никого не заложит, а даже прикроет. На картошке, где она, как начальник бригады (кому, кроме Гусельниковой, можно доверить сложную бухгалтерию?), приписывала часы, понимая, что работать по колено в размытой глине под проливным дождем, к тому же в девять градусов по Цельсию, невыносимо. Она же, Ирка Гусельникова, не дождавшись фельдшера из района (дороги размыты, машины, как всегда, нет), лечила всех заболевших – дочка врачей, она привезла целую сумку лекарств, тщательно собранную любимым папой.

Маленькая, хилая, тоненькая, как веточка, с глазами в пол-лица, остреньким подбородком сердечком, с короткими бровками домиком, тонкой и длинной шейкой, похожая на восьмиклассницу, она никогда не жаловалась и не капризничала. И уж точно не ныла.

Как ни странно, подружились они с Ясей Волковой, самой яркой, самой красивой и самой бойкой в их классе. Яся, дочь известной портнихи, была большой модницей. Яся жила вдвоем с мамой, и их уклад отличался от уклада Гусиной семьи, как небо отличается от земли, а лед от огня.

Впервые попав в этот красивый, хлебосольный и безалаберный дом, Ира Гусельникова обалдела. Ясина мама, красавица и хохмачка, покачивая широкими бедрами, рассказывала такие истории, что Гуся краснела и терялась. Про анекдоты и говорить нечего – Ядвига Стефановна позволяла себе такое! В отдельной квартире было три комнаты – Яськина, Яди (да, да, именно так подруга обращалась к матери!) и швейка – комната, где Ядвига принимала клиентов. Беспорядок царил и властвовал – казалось, этот дом никогда не знал уборки. На кухне все время перекипал кофе, и горький запах подгорелой черной жижи витал по квартире. На столе стояли коробки с конфетами и пирожными – бери не хочу. Холодильник ломился от банок с икрой, деликатесных рыб, колбас, ветчины и сыров. На столе вечные крошки, которые небрежно стряхивались на пол – стол не вытирался. Зачем? Повсюду стояли вазы с цветами, подсохшими или засохшими, и с новыми, свежими, – цветы от клиентов и поклонников Яди.

Поклонников у Яди было море. Веселая, яркая, остроумная, уверенная в себе, ничего ни от кого не ждущая и не требующая, не думающая о замужестве – не дай бог, девочки! Я обожаю свободу! К тому же красавица – синеглазая, темноволосая, чернобровая, с большой, пышной, явно выставленной напоказ грудью, тонкой талией и широкими бедрами, длинноногая, статная – просто Софи Лорен, ей-богу, не хуже!

Смеясь, Яся рассказывала про любовников матери. Звучали фамилии, назывались должности – генерал, актер, космонавт, архитектор, режиссер.

Гуся удивлялась и не очень верила – неужели все это правда? А с чего бы не верить, когда горы цветов, подарков и прочих знаков внимания?

Ее потрясали отношение матери и дочери – те общались как подружки. И Яся, и Ядя могли говорить обо всем, секретов друг от друга не было. Гуся слушала их разговоры и замирала от восторга – так разве бывает?

Нет, подружке она не завидовала, потому что обожала родителей и считала себя очень счастливой. Гусина мама работала рентгенологом в ведомственной военной поликлинике. Папа в больнице, в отделении неврологии. Оба были тихими, скромными до неприличия и зажатыми людьми, старались обходиться малым. Попросить, одолжиться, обратиться за чем-либо было для них настоящей драмой. При этом они были похожи, как брат с сестрой, – думали одинаково, поступали одинаково и даже страдали тоже одинаково. Еще они были похожи на перепуганных и встревоженных птиц под прицелом птицелова – мелкие, худощавые, с испуганным и напряженным выражением лиц.

Чего они опасались? Позже поняла – и мамины, и папины отцы были репрессированы по пятьдесят восьмой. Обоих дедов расстреляли. Страх и испуг навсегда поселились в крови, как бацилла, как вирус – неизлечимый и страшный.

Розенберги, вся мамина большая семья, все девять человек, пропали в Бабьем Яру. Гусельниковы, папины родственники, два брата и дядя, не вернулись с войны. С матерью и младшей сестрой девятилетний папа добрался до Урала. Сестра, заболевшая тифом, там и умерла. Все, что осталось от трехлетней Ирочки Гусельниковой, – низкий холмик мерзлой земли, украшенный еловой веткой, на станции Вязовая. Гусю и назвали в память об умершей маленькой Ирочке.

Репрессии, война и эвакуация были не забыты – о них не говорили, но помнили всегда.

Друзей у Гусельниковых было немного, две пары. Мамина одногруппница Маля Смирнова с мужем Сережей и папин школьный друг Боря Незванов с женой Машенькой. Такие же скромные, негромкие, славные люди, тоже врачи.

Даже с соседями по коммуналке Гусельниковы почти не общались – «доброе утро, спокойной ночи, извините, можно я займу одну конфорку, вам не нужна в данный момент раковина, я могу вымыть посуду?» Не из высокомерия, нет – Гусельниковы и высокомерие! Из скромности и смущения, страха помешать, лишний раз потревожить.

Конечно, соседи считали их чудаками, посмеивались над ними, но втихаря: врачи в квартире большая удача. К тому же Гусельниковы никому не отказывали, не те они люди.

Квартира на Большой Бронной была большой и темноватой, всеми окнами в круглый и гулкий двор. Огромная, в три окна, кухня, длиннющий коридор, увешанный санками, велосипедами, древними, давно прохудившимися корытами и тазами и прочей, давно никому не нужной чепухой. Но почему-то ничего не выбрасывалось. Маленькая Гуся каталась по коридору на трехколесном велосипедике. Жили дружно, несмотря на то что все были разными – по происхождению, образованию, отношению к жизни. Да и в материальном плане жили все одинаково, завидовать нечему. В квартире разместились скромные интеллигенты врачи Гусельниковы, бухгалтер Нина Васильевна, женщина одинокая, очень ухоженная, с гордым нравом и сильным характером, которая пользовалась у жильцов безусловным авторитетом. Художница Нара, Наришка, черноглазая и красивая девушка, скучающая по родине и теплу. Баба Катя, старожил и ворчунья, плаксивая и добрая, страдающая за пьющего и непутевого сына Генку. Парикмахер Галочка, мечтавшая выйти за военного, по словам Нины Васильевны, невеста без места. «Почему без места, – не понимала маленькая Ира. – У Галочки же есть комната». Тихая, молчаливая пенсионерка Вера Павловна, бывший учитель истории, почти незаметная, но никогда не отказывавшая, если надо прийти на помощь. Вредные Прянишниковы: муж мясник и жена продавщица, жадные, вредные сплетники, их не любили. Безнадежно влюбленный в Нину Васильевну тихо пьющий отставник Семенов. Если надо было что-то прибить или повесить – это к нему. И старушка Фадеева, всегда в черном платке и темном платье, похожая на запечную, по словам все той же Нины Васильевны, мышь. Старушка ни с кем не общалась, но и вреда от нее не было. Ходили слухи, что в войну она потеряла троих сыновей.

За год до Гусиного замужества в квартире освободилась крошечная девятиметровая комнатка с маленьким, полуслепым окошком во двор – скончалась тихая старушка Фадеева. Конечно, пошли разговоры, шушуканья и сплетни – кому? Кому достанется это сокровище? И странное дело – довольно быстро и почти без споров все согласились, что комнатушка должна достаться Гусельниковым, в обсуждениях не участвовавших – как можно рассчитывать и претендовать на чужое? Соседи, неожиданно проявив благородство, настаивали: «Комната у вас двенадцать метров, Ирочка взрослая, спит на раскладушке, в ближайшее время наверняка выйдет замуж, и что? Тоже к вам? Ну уж нет, по справедливости вам, и только вам!» Перепуганные и растерянные, Гусельниковы в ужасе переглядывались: «Нет, что вы, что вы! А Прянишниковы? У них же двое детей!» Прянишниковым? Еще чего! – Галька Прянишникова сплетница и скандалистка, а ее Васька грубиян и алкаш, перебьются! В общем, собрали подписи, написали петицию и отправились в ЖЭК.