Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира

По другую сторону находилась Америка со своими союзниками. То, что мы для краткости называем «Запад», на деле являлось настолько сложным, насколько простым был «Восток» (в коммунистической терминологии). Прежде всего, он включал в себя целый ряд государств. В рамках НАТО – организационного воплощения оборонительного решения Запада – отдельно взятые государства проводили непрерывно меняющуюся политику в соответствии со своими интересами и решениями, принимаемыми их народами на демократической основе. Америка была лидером; однако ей приходилось всякий раз убеждать своих друзей в необходимости следовать за ней. Этот факт являлся отражением фундаментального отличия в философии. Само существо западной культуры – и главная причина как силы, так и слабости западной политики в годы холодной войны – заключается в признании уникальной ценности каждого человека.

Если взглянуть на вещи таким образом, становится ясно, почему опыт холодной войны так важен сегодня. Еще важнее понимать, что борьба между двумя противоположными подходами к политической, социальной и экономической организации человеческого бытия не закончилась и не закончится никогда.

Ни падение Берлинской стены, ни победа в Персидском заливе, ни развал Советского Союза, ни утверждение свободного рынка и в какой-то мере демократии в Юго-Восточной Азии – ничто не ослабило конфликта между свободой и социализмом в его бесчисленных обличьях. Сторонники западной модели с ее жестко ограниченным правительством и максимальной свободой личности в рамках господства закона нередко утверждают, и совершенно справедливо: «Мы знаем, что работает». Конечно знаем! Однако всегда находятся политические лидеры и, все чаще, группы давления, которые упорно пытаются убедить людей в том, что они не в состоянии управлять своей собственной жизнью и что этим должно заниматься государство. К сожалению, существуют и люди, которые предпочитают бездействие борьбе, зависимость независимости и скромное вознаграждение лишь только потому, что никто не получает больше. Опасность того, что, как выразился Фридрих Хайек в своей «Дороге к рабству», «стремление к спокойной жизни станет сильнее любви к свободе»^[26], присутствует всегда. Этого допускать нельзя.

В противном случае мы окажемся в ситуации, о которой предупреждал прозорливый французский обозреватель Алексис де Токвиль в своих рассуждениях о возможности постепенной утраты свободы демократическими странами.

«[Граждане] оказываются под присмотром всепроникающего, покровительствующего государства, которое единолично обеспечивает их занятость и в целом отвечает за их судьбу. Это государство абсолютно, внимательно к каждой мелочи, последовательно, предусмотрительно и великодушно. Его забота походила бы на родительскую, если бы оно готовило своих подопечных к взрослой жизни, но вместо этого оно пытается удержать их в вечном детстве… Так почему бы полностью не освободить людей от необходимости думать и вообще заботиться о своей жизни? День ото дня свобода выбора превращается во все более бесполезное и случайное занятие, свобода воли запирается в узких границах, а граждане мало-помалу лишаются возможности проявлять свои способности. Основу для такого существования закладывает уравниловка, именно она подталкивает людей безропотно терпеть его, а нередко и рассматривать как некое благо…

Я всегда считал, что эта описанная мною форма упорядоченного, мягкого, мирного рабства вполне может облекаться (значительно легче, чем принято считать) в обертку свободы и что она может утвердиться, даже прикрываясь лозунгом независимости людей»^[27].

Только уверенность в том, что свобода, за которую мы боролись с социализмом в годы холодной войны, является незыблемой ценностью сама по себе, позволяет нам не попасть в заманчивый, но безжизненный тупик, который изобразил де Токвиль.

Именно поэтому мой давний оппонент Михаил Горбачев ошибался, когда высказывался в Праге насчет альтернативы коммунизму, которую Запад предлагал в прошлом и которую предлагает теперь. Политическая и экономическая свобода – это не лотерея, в которой один счастливчик может вытянуть приз и насладиться им, не поделившись с другими.

На самом деле западная модель свободы реальна и универсальна, а ее вариации обусловлены лишь культурными и прочими особенностями. Теолог Майкл Новак окрестил ее «демократическим капитализмом»^[28]. Это хорошее название, поскольку оно подчеркивает связь между политической и экономической свободой. Существенно то, что его предложил человек, чья профессиональная деятельность в большей мере ассоциируется со сверхъестественными теориями, а не политическими программами. Несколько позже я постараюсь дать более детальное представление о западной модели свободы^[29]. Однако скажу сразу: ее главная и определяющая особенность в том, что она опирается на правду – правду о природе человечества, о его стремлениях, о мире, который оно надеется построить.

Глава 2
Победа Америки

Моя Америка

Америка, которую я увидела во время своей первой после атаки террористов на Нью-Йорк и Вашингтон поездки с выступлениями, была более мрачной, сдержанной и сосредоточенной, чем прежде. Через полтора месяца после объявления войны «Аль-Каиде» и «Талибану» всех волновало лишь одно, и моим долгом было озвучить лишь одну мысль:

Великобритания знает, чем она обязана Америке. Мы понимаем, насколько близки наши страны. Дело Америки было и всегда будет нашим делом. Я хочу сегодня заявить, что Великобритания едина с Америкой в борьбе с терроризмом^[30].

Я регулярно бываю в Соединенных Штатах в течение уже более тридцати лет. Однако с Америкой меня связывает нечто более тонкое и труднообъяснимое, чем это многолетнее знакомство. Я не раз задумывалась над тем, в чем это «нечто» заключается.

Шарль де Голль как-то сказал, что у него есть «своя идея Франции»^[31]. Точнее, что он «создал для себя» эту идею. Чтобы сформировать идею страны, вовсе не обязательно иметь какую-то особую точку зрения. Если вы хотите, чтобы эта идея была правильной, нужно постичь загадку национальной самобытности.

У меня тоже есть идея Америки. Скажу больше, я не могу утверждать того же в отношении какой-либо другой страны, за исключением собственной. Это не простая сентиментальность, хотя я всегда ощущаю себя на десять лет моложе (несмотря на нарушение биоритмов из-за разницы во времени), когда ступаю на американскую землю: ее люди несут такой заряд позитивности, щедрости и открытости, который неизменно оказывает бодрящее действие. Кроме того, я чувствую своего рода участие в жизни Америки. Чем объяснить такое отношение?

На то есть две причины. Во-первых, в эпоху запутанных идей и ложных посылок я со всей отчетливостью осознала правоту того, что Уинстон Черчилль сказал в своей знаменитой речи в Фултоне, штат Миссури, в 1946 году:

Мы не имеем права отказываться от бесстрашного провозглашения великих принципов свободы и прав человека, которые являются общим достоянием англоязычного мира и которые через Великую хартию вольностей, Билль о правах, Хабеас корпус акт^[32], суд присяжных и английское общее право нашли прекрасное отражение в американской Декларации независимости.

 

Понимание глубинной общности этого самого «англоязычного мира» и его ценностей необходимо нам сейчас как никогда.

Вторую причину моего ощущения взаимосвязи с Америкой я вижу в том, что Америка – это больше, чем нация, государство или сверхдержава; именно в этом и заключается ее идея – идея, которая трансформировала и продолжает трансформировать всех нас. Америка уникальна своей мощью, богатством и мировоззрением. У этой уникальности есть свои корни, и они в значительной степени английские. Еще во времена зарождения первых поселений на другой стороне Атлантики их обитатели имели твердые религиозные, моральные и политические убеждения.

Об этом свидетельствуют незабвенные слова Джона Уинтропа, обращенные в 1630 году с палубы крошечного суденышка Arbella у побережья Массачусетса к первым поселенцам:

Мы должны соединиться в этой работе в единое целое. Мы должны питать друг к другу братские чувства. Мы должны отказаться от всяких излишеств, чтобы дать другим хотя бы самое необходимое…

Мы подобны городу на холме. Взоры всех народов устремлены на нас, и если мы обманем ожидания нашего Господа в деле, за которое взялись, и он лишит нас своей милости, мы станем притчей во языцех во всем мире.

Переселенцы искали свободы, чтобы действовать по своему выбору и усмотрению, однако, как показывают слова Уинтропа, они не были релятивистами или либералами. Ими двигало чувство персональной и коллективной ответственности. У них была сильна самодисциплина, они жили в соответствии с суровым духом общины. Переселенцы были кальвинистами, я же воспитывалась в менее строгих методистских взглядах. Тем не менее в моем родном Грантеме и его окрестностях находились проповедники, напоминавшие Уинтропа, так что атмосфера, которая нас окружала, не так уж сильно отличалась. Поэтому мне кажется, что я понимаю переселенцев, которые для меня воплощают одну из сторон американского характера, одну из сторон американской мечты.

Однако Америка – это не новый Иерусалим. Ее не могли создать одни святые, а если бы и могли, то вряд ли она добилась бы процветания. С течением времени все больше и больше людей покидали свои дома в Старом Свете и отправлялись на поиски лучшей жизни в Новом просто по материальным соображениям. И их нельзя за это осуждать. Они искали лучших возможностей для себя и своих семей и были готовы пойти на огромные жертвы, чтобы их получить. Этих людей отличало бесстрашие, упорство, энергия. Они также, независимо от их происхождения, судьбы и надежд, являются важной частью американской истории. Именно благодаря их готовности идти на риск, предприимчивости и смелости, преодолевающим любую опасность, откуда бы она ни исходила – от природы или от человека, – были освоены девственные леса и бескрайние прерии. Неважно, кем они были – охотниками, фермерами, торговцами или (позже) горняками, – их дух составляет основу сегодняшнего американского характера.

Ответственность и основополагающая ценность человеческой личности составляют фундамент организованной свободы. До войны за независимость у американских колонистов в силу обстановки эти чувства были развиты очень сильно. Политическая культура, на которой выросли американские колонии, т. е. английская политическая культура, тоже всегда была пропитана этими чувствами.

Один из американских ученых, профессор Джеймс К. Уилсон, приводит следующие факторы, сыгравшие значительную роль в формировании модели английской (а позднее британской) свободы: физическая изоляция (которая помогала нам защищаться от вторжений); глубоко укоренившееся и широко распространенное признание частной собственности; этническая однородность (которая помогла создать общую культуру) и традиционное уважение к закону и правам, которые он гарантирует^[33]. Отцы-основатели Соединенных Штатов Америки унаследовали все это. Их взгляды на права субъекта и цели Конституции явились продолжением того, что накапливалось в течение более пяти веков в стране, чье ярмо они решили сбросить.

Я выдвинула этот тезис во время выступления на церемонии присвоения мне звания почетного ректора колледжа Уильяма и Мэри в Уильямсбурге, штат Виргиния, в феврале 1994 года^[34]:

Исторические корни наших [англо-американских] отношений многообразны. Общий язык, общая литература, общая законодательная база, общая религия и тонкое переплетение обычаев и традиций с того самого момента, когда две наших нации отделились друг от друга. Даже когда основатели этой великой республики пришли к выводу, что ход развития истории требует ликвидации политической зависимости от Великобритании и приобретения независимого и равного положения в ряду других государств земного шара по закону природы и Бога, это наши Локк и Сидни, наши Харрингтон и Коук указали вашим Генри, Джефферсону, Медисону и Гамильтону правильное направление^[35].

Подобные соображения представляют не только академический интерес. Их значимость в том, что они позволяют нам осознать одну из истин, касающихся Америки, а именно тот факт, что она – оплот борьбы за свободу в мире, поскольку в сохранении ценностей свободы заключается смысл самого ее существования.

Именно поэтому я чувствовала себя вправе почти два года спустя, выступая на эту же тему, заявить следующее:

Современный мир – и это не шутка – ведет свой отсчет от 4 июля 1776 года. В тот день мятежные колонисты закрепили на бумаге истины, не требующие доказательства, и торжественно поклялись не жалеть ни жизни, ни состояния, ни доброго имени для их защиты: «Все люди созданы равными, они наделены Создателем определенными неотъемлемыми правами… и, чтобы гарантировать эти права, люди договорились между собой создать правительства, которые получают власть с согласия тех, кто находится под их управлением». С того момента патриотизм понимался уже не как преданность отечеству, а как преданность универсальным и вечным принципам^[36].

То же, вне всякого сомнения, можно сказать и о других революциях. Однако они не смогли выдержать этого испытания. Французская революция принесла свободу в жертву равенству (братство же вообще не имело никакого реального значения), а равенство быстро уступило дорогу диктатуре. Сегодня конструктивные результаты того переворота можно обнаружить лишь в административных преобразованиях, которые пришли ему на смену. Большевистскую революцию можно рассматривать в ретроспективе как возврат к наиболее одиозной разновидности традиционной тирании, дополненной технологическим аппаратом тоталитаризма. Здесь вообще не было каких-либо конструктивных результатов.

Американскую революцию нельзя назвать революцией ни в одном упомянутом смысле. Она реализовалась через войну, но ее целью были мир и процветание. Она привела к разрыву политических уз с Великобританией, но у нее не было программы социального или культурного преобразования. Принесенная ею новизна была одновременно более ограниченна и более радикальна, поскольку, опираясь на английские представления о правах субъекта, господстве закона и связанном ограничениями правительстве, она провозгласила доктрину, которая стала основой демократии.

Очень часто, особенно когда мне приходится выступать в Соединенных Штатах, я кладу в свою сумочку зачитанный желтый томик изданной по случаю ее двухсотлетия Конституции Соединенных Штатов с автографами членов Верховного суда США – подарок президента Джорджа Буша-старшего. В предисловии к ней ныне покойный Уоррен Бергер, один из выдающихся американских судей и председатель Верховного суда с самым большим стажем, пишет: «Конституция [США] – это не дар правителей народу, находящемуся под их властью, – как Великая хартия вольностей, дарованная королем Иоанном Безземельным в Раннимеде в 1215 году, – а передача народом власти правительству, которое он создал».

Это концентрированное выражение того, что американская революция дала миру, а Америка – мне.

Из этих размышлений вытекают определенные выводы, касающиеся международной политики.

• Только Америка имеет моральное право, а также материальную основу, позволяющие занимать место мирового лидера.

• Судьба Америки неразрывно связана с отстаиванием ценностей свободы в глобальном масштабе.

• Ближайшие союзники Америки, в особенности союзники из англоязычного мира, должны рассматривать миссию Америки как основу для выработки своей собственной миссии.

Полюс только один

Как я уже говорила в предыдущей главе, нравится вам это или нет, но в холодной войне победу одержал Запад. И все же главным победителем являются Соединенные Штаты. Только Америка имеет все необходимое, чтобы возглавлять в соответствии со своим историческим и философским предназначением дело борьбы за свободу, и я это приветствую. Вместе с тем есть немало таких, кто не только не одобряет этого, но вообще не признает.

Как выражаются на своем жаргоне эксперты по геополитике, а в таких вопросах жаргон в определенной мере неизбежен, с окончанием холодной войны и развалом Советского Союза мы переместились от «двухполярного» к «однополярному» миру. На сегодня Америка – единственная сверхдержава. Ни одна из сверхдержав прошлого – ни Римская империя, ни империя, созданная Габсбургами, ни Британская империя – во времена их расцвета не обладали таким превосходством в ресурсах и размахе над своим ближайшим соперником, как современная Америка. Причину этого нельзя объяснить лишь последствиями холодной войны. Это в такой же мере и результат динамизма, присущего американской системе.

Сильную неприязнь к Цезарю, Габсбургам и представителям Великобритании питали все, кто завидовал их могуществу: такова общая судьба сильных мира сего. Америке же, напротив, до недавнего времени удавалось избегать подобной участи. Объясняется это тем, что за пределами своего полушария у нее не было никаких территориальных притязаний. На самом деле потенциал Америки до сегодняшнего дня всегда превышал ее реальную власть.

Соединенные Штаты, как и приличествует величайшей демократической стране мира, – воитель поневоле. В две мировые войны XX века эта страна вступила последней. Даже во времена холодной войны Америка, что иногда упускают из виду, долгое время не опускалась до агрессивного антисоветизма. Концепция сдерживания (оказавшая на внешнюю политику Америки тех лет большее влияние, чем что-либо другое), которая лежала в основе оборонительной доктрины, предполагала не отбрасывание коммунизма, а предотвращение его расползания по всему миру. Именно этим и было обусловлено доброжелательное к ней отношение.

Однако в последнее время американцы были вынуждены гораздо серьезнее взглянуть на ту враждебность, которая исходит от влиятельных сил за пределами ее границ. Противников Америки не связывает, по крайней мере в настоящее время, ничто, кроме ненависти. Более умеренные или более осмотрительные среди них, к которым следует отнести некоторые страны континентальной Европы (особенно Францию), Россию и Китай, выражают свое неприятие статуса Америки в терминах альтернативной доктрины «мультиполярности». Так, президент Франции Жак Ширак выдвинул новую идею «коллективной власти», призванной обуздать власть Америки, а премьер-министр Лионель Жоспен посетовал на то, что «Соединенные Штаты нередко действуют в одностороннем порядке и с трудом справляются с той ролью, которая им отводится, т. е. ролью организатора международного сообщества»^[37]. Такой язык особенно обожает Пекин. В апреле 1997 года тогдашний президент России Борис Ельцин и председатель КНР Цзян Цземинь договорились о китайско-российском «стратегическом партнерстве», нацеленном против того, кто будет «подталкивать мир к однополярному устройству». Через месяц французский президент – «всегда к вашим услугам» – согласился с принимавшей его китайской стороной в том, что существует необходимость установления международного порядка с «другими центрами помимо Соединенных Штатов»^[38]. А совсем недавно премьер-министр Швеции, выступивший в роли хозяина сумбурного европейско-американского саммита в Гетеборге, стал расхваливать Европейский союз «как один из немногих институтов, который способен составить противовес американскому мировому господству»^[39].

Угрозы в адрес Америки со стороны поборников исламской революции значительно отличаются по своему тону и смыслу от ворчания брюзгливых государственных деятелей. Задолго до 11 сентября 2001 года вождь исламских террористов Усама бен Ладен совершенно недвусмысленно заявил о своих (и не только своих) целях:

Мы говорим, что наступит черный день для Америки и конец Соединенных Штатов в том виде, в каком они существуют сейчас. Они распадутся на отдельные государства, и уберутся с нашей земли, и заберут тела своих сыновей обратно в Америку с Божьей помощью^[40].

Бен Ладен и его сообщники уже тогда заходили слишком далеко в своих планах.

Перед лицом такого враждебного отношения у любой великой державы появляются два соблазна. Во-первых, это изоляционизм, о котором было немало разговоров. И в самом деле, судя по высказываниям в отношении Америки, может вполне показаться, что мосты уже разведены. Президент Клинтон, к примеру, усматривал «новый изоляционизм» в принятом в октябре 1999 года (и совершенно справедливом) решении сената, направленном против договора о запрете испытаний ядерного оружия. Это было частью более широкой кампании, направленной на то, чтобы убедить избирателей в недостаточной приверженности Республиканской партии мировой роли Америки. Именно в этом контексте следует рассматривать и случай, когда подавляющее большинство демократов в Конгрессе проголосовало против войны в Персидском заливе в 1991 году. Очень важным было и решение собственной партии Клинтона в Конгрессе, лишившее его полномочий на ведение переговоров по торговым соглашениям. Президент Джордж Уокер Буш, со своей стороны, предложил в ходе избирательной кампании подход к американской внешней политике и обеспечению безопасности, названный им «истинно американским интернационализмом», который предусматривал «реализм в служении американским идеалам». Он торжественно заявил, что «Америка по осознанному выбору и волей судьбы будет поддерживать распространение политической свободы – и считать наивысшей для себя наградой расширение демократии». В этом нет и следа изоляционизма. Как, впрочем, его нет и в действиях новой администрации, которая подтвердила свое обязательство защищать Европу, предложила расширить НАТО вплоть до включения в его состав балтийских государств, сделала попытку установить новые прагматические взаимоотношения с Россией, а также выступила с идеей создания гигантской зоны свободной торговли, охватывающей Северную и Южную Америку. Войне против терроризма президент Буш отдал колоссальные силы и проявил в ней незаурядные способности, создав международную коалицию, ориентированную на достижение американских целей.

Большинство консервативных критиков международных проектов Америки во времена Клинтона хотели, чтобы национальный интерес соседствовал или даже стоял выше более широких целей. Я не согласна с некоторыми из них, однако их беспокойство было вполне оправданным, и девять критиков из десяти не заслуживают ярлыка «изоляциониста».

Меня очень беспокоит другой соблазн, который трудно преодолеть творцам американской внешней политики, – соблазн использовать полномасштабную интервенцию в попытке достичь плохо проработанных целей. Я беспокоюсь вовсе не из-за того, что Америка может стать слишком сильной, а потому, что она может распылить свои возможности и, в конечном счете, потерять обязательный мандат народа на применение силы.

Какие же критерии должны определять, как и куда Америка и ее союзники имеют право вторгаться? Здесь нельзя уступать попыткам установить жесткие правила: одним из признаков разумного управления государством является признание того, что один кризис качественно отличается от другого и требует конкретного подхода. Однако в свете такого признания ясность стратегического мышления приобретает еще большее значение: на незнакомой территории компас просто необходим. Это полностью подтвердилось опытом вмешательств, предпринятых Америкой и ее союзниками после окончания холодной войны.

Война в Персидском заливе против Ирака, в подготовке к которой я участвовала, продемонстрировала, как многим казалось в то время, порядок вещей, к которому мы идем. Вторжение Саддама Хусейна в Кувейт, произошедшее ранним утром 2 августа 1990 года, вряд ли могло случиться в разгар холодной войны. Москва просто не допустила бы подобного безрассудного авантюризма со стороны кого-либо из своих вассалов. С другой стороны, во времена холодной войны ни за что бы не удалось добиться столь единодушной поддержки Советом Безопасности ООН использования силы против Саддама, особенно если эта «сила» представляла собой операцию под руководством США на Ближнем Востоке^[41].

Такой была обстановка, когда президент Джордж Буш-старший выступил 11 сентября на совместной сессии Конгресса США с обращением, добавившим новое выражение в лексикон аналитиков международной политики. По замыслу президента, его речь должна была обеспечить поддержку операции в Персидском заливе и ее целей, которые он обрисовал следующим образом:

Ирак должен полностью уйти из Кувейта, немедленно и без всяких условий. К власти должно быть возвращено законное правительство Кувейта. В Персидском заливе должна быть восстановлена безопасность и стабильность. Кроме того, должны быть защищены американские граждане.

Пока все хорошо, даже отлично.

Однако президент на этом не закончил.

Наступило время новых партнерских отношений между странами, и сегодня мы стоим перед лицом уникального и выдающегося момента. Кризис в Персидском заливе, несмотря на всю его серьезность, дал нам редкую возможность перейти к историческому периоду сотрудничества. Из глубины этих беспокойных времен… может появиться новый мировой порядок. Новая эра – более свободная от угрозы терроризма, более твердая в отстаивании справедливости и более непоколебимая в стремлении к миру. Эра, в которую государства земного шара, востока и запада, севера и юга могут процветать и жить в согласии. (Курсив автора.)

Так родилось понятие «новый мировой порядок».

Как я неоднократно отмечала в связи с высказываниями президента Гавела, подобные сентенции меня настораживают. Президент Буш, впрочем как и любой другой лидер в период ведения военных действий, имел все основания для высокопарных заявлений. Однако того, кто действительно поверил в то, что «новый порядок», какого бы рода он ни был, идет на смену беспорядку в человеческих взаимоотношениях, и в особенности во взаимоотношениях между государствами, скорее всего ожидает сильное разочарование.

По правде говоря, чего я пыталась добиться в числе прочих первостепенных задач после ухода с Даунинг-стрит (и после того, как Саддам Хусейн пришел к власти в Багдаде), так это некоторого охлаждения интернационалистических амбиций, порожденных войной в Персидском заливе. Так, выступая в Совете по международным отношениям в Лос-Анджелесе в ноябре 1991 года, я вовсе не пыталась оспорить факт утверждения новых отношений между государствами после крушения советского коммунизма и последовавшего за ним расширения демократии и свободного предпринимательства, я даже не придиралась к выражению «новый мировой порядок». Я просто призывала к осмотрительности. Я напомнила о до боли похожем языке «нового мирового порядка», которым характеризовалась дипломатия между двумя мировыми войнами, и процитировала эпитафию Лиге Наций, принадлежащую генералу Сматсу: «То, за что в ответе все, в конце концов оказывается ничьим. Все кивают друг на друга, а агрессоры остаются безнаказанными».

Будь я менее тактичной, я могла бы добавить, что Саддам Хусейн также «остался безнаказанным», хотя бы потому, что он все еще находится у власти в Багдаде, в то время как мы с президентом Бушем уже пишем мемуары.

Война в Персидском заливе преподнесла целый ряд уроков, но лишь часть из них понята нами, а из некоторых сделаны неправильные выводы. Важно то, что кампания против Саддама оказалась совершенно нетипичной для конфликтов периода, начавшегося после окончания холодной войны. Единодушное одобрение проведения военной акции было результатом кратковременного и счастливого стечения обстоятельств. Стоит только России и Китаю встать в позу, как Совет Безопасности ООН теряет эффективность в разрешении серьезных кризисов. Нетипичным было и то, что Саддам Хусейн настроил против себя большинство мусульманских государств. Как он ни старался, ему так и не удалось сыграть на их антизападных настроениях и найти таким образом союзников. Саддам промахнулся. Однако события в мире после окончания холодной войны развиваются скорее в соответствии с тезисом Самьюэла Хантингтона из «Столкновения цивилизаций», где противостоящие религии и культуры борются за господство, а не с прогнозом Франсиса Фукуямы из «Конца истории», где демократия неизбежно одерживает глобальную победу^[42].

Реальные уроки войны в Персидском заливе не имеют ничего общего с «новым мировым порядком», зато они напрямую связаны с фундаментальной потребностью в успешных военных вмешательствах. Решительность американского руководства во главе с президентом Бушем и превосходство американской военной техники – вот что обеспечило поражение Саддама. Помогли Америке в этом ее союзники, особенно Великобритания и Франция. Дипломатические усилия, направленные на сплочение коалиции, также были чрезвычайно полезными. И все же именно американская сила и решение применить ее прекратили войну; они могли бы добиться и мира, если бы чрезмерная забота о международном мнении не удержала Америку от намерения полностью разоружить иракские вооруженные силы.

Война в Персидском заливе реально продемонстрировала необходимость американского лидерства. Однако это не всем по вкусу, закрадывается подозрение, что в какой-то мере – и Госдепартаменту США. Многосторонность, иными словами использование силы не иначе как под эгидой Организации Объединенных Наций и в международных целях, стала почти навязчивой идеей.

Стоит вспомнить, насколько непохожими были прежние случаи американского военного вмешательства. В период правления президента Рейгана акции против режима в Гренаде в 1983 году и Ливии в 1986 году представляли собой не что иное, как открытое применение силы в целях защиты американских интересов и интересов Запада в целом^[43]. До войны в Персидском заливе и президент Буш придерживался такой формулы. Когда 20 декабря 1989 года Соединенные Штаты отстранили от власти правительство генерала Норьеги в Панаме, они устранили наркоторговца, который планировал враждебные действия в отношении американских граждан и представлял угрозу жизненным интересам Америки в зоне Панамского канала. Это была крупномасштабная операция с участием 26-тысячного контингента военнослужащих, которая вызвала международные протесты, – я практически одна твердо ее поддерживала.

И вот с появлением доктрины «нового мирового порядка» здравомыслие уступило место поискам международного согласия. Военное вмешательство в Сомали стало вершиной процесса принесения национальных интересов США в жертву многосторонности. В декабре 1992 года президент Буш санкционировал размещение 30-тысячного контингента военнослужащих США для обеспечения надежного снабжения продовольствием населения Сомали, находившегося на грани голодной смерти в значительной мере в результате хаоса, который последовал за свержением президента Мохаммеда Сиада Барре в январе 1991 года. Президент Буш обосновал необходимость этой акции в телевизионном обращении к нации.