Царица поверженная

Рим установил господство и над миром Запада, и над частью Востока. Разумеется, легче захватить девственные земли – такие, как Галлия, – населенные примитивными племенами, чем покорить царства, существовавшие с незапамятных времен: Вавилон, Сирию, Аравию. И Египет, древнейшее и крупнейшее из всех. Что мог сделать с ними Рим? Они никогда бы не стали подлинной его частью, не перешли на латынь, не восприняли римский образ мысли. Однако Рим стремился именно к такому исходу. Следом за солдатами являлись чиновники, сборщики налогов, земледельцы, строители дорог и акведуков, и все они, с невероятным упорством и пугающей эффективностью, проходились плугом преобразований по ниве традиций, безжалостно выкорчевывая то, что казалось лишним в наступающей новой эре.

Александр строил свою державу иначе: он пытался выковать новый народ на основе старых, старался ничего не утратить, но сохранить в целости. Цезарь во многом походил на Александра, и его слишком широкие, по меркам косного Рима, взгляды стали одной из причин его гибели. А вот Октавиан – типичный римлянин, чье видение мира ограничено рамками Рима или, в крайнем случае, Италии. Если его подход станет доминирующим, Восток увянет и умрет, вытоптанный подкованными сапогами римских солдат.

А Антоний? Широтой взглядов и терпимостью он напоминал Цезаря. У него не имелось предубеждения против «неримского». В Риме его пристрастие к наряду Диониса вызывало насмешки, а у восточных подданных порождало симпатии. Он с уважением относился к чужим обычаям, верованиям и традициям. Он был единственным из римлян, кто практически перестал носить тогу. Даже Цезарь не зашел так далеко.

Глядя на мигающий огонь маяка, я вспомнила о том, что сейчас именно Александрия является средоточием духа и мудрости эллинского мира. Ее звезда не должна погаснуть. Но если Октавиан возьмет верх, такой исход станет весьма вероятен.

Империей не могут управлять два человека: в итоге один из них непременно посягнет на верховную власть. Октавиан на это способен, без сомнений. Но ему потребуется время, чтобы накопить силы. Начнись противостояние сейчас, он проиграет.

А вот у нас с Антонием есть шанс продолжить дело Цезаря. Тезис о невозможности одновременного правления двоих не относится к семейной чете: мужу и жене ничто не мешает править совместно. Я держала под рукой народы Востока, Антоний – западные провинции. А наши дети встали бы во главе державы, населенной новым народом – подлинными гражданами мира.

Наши дети… Ибо, как я только что поняла, у нас должен родиться ребенок. Он будет носить мантию обоих миров, и западного, и восточного, не разделяя их.

На тот момент Антоний имел наивысший авторитет во всем цивилизованном мире: мститель за Цезаря, победитель при Филиппах, старший партнер Октавиана. Ему оставалось лишь протянуть руку за высшей властью – и разве он не должен сделать это, хотя бы во имя процветания Ойкумены? И разве я, верная его соратница, не помогла бы ему, уравновешивая на весах мирового баланса груз Рима и Запада? Почему же я не в силах объяснить ему это так, чтобы он согласился?

Я опустилась на кровать.

Слишком уж он скромен в желаниях, слишком порядочен, слишком следует своим обязательствам перед Октавианом и триумвиратом (которому суждено испустить дух уже через три года). Октавиан, не теряя зря времени, набирает силу. Что будет, когда он ее наберет? Сила не появляется из ниоткуда, а добывается за чужой счет: усиление Октавиана означает ослабление Антония.

«Ох, Антоний, – мысленно взывала я, – пробудись! Возьми то, что дает тебе судьба! Она никогда не предлагает дважды».

Глава 13

– Пойдем со мной, – предложила я Антонию утром, спустя два дня после того разговора.

Я задумала познакомить его с хозяйством и системой управления Египта. Я надеялась, что это внушит ему желание принять мое предложение. Он не задавал вопросов, однако, пока мы ехали на колеснице, смотрел на меня с недоумением.

– Ну, и зачем ты меня сюда привезла? – спросил Антоний, когда колесница остановилась перед большим складским зданием.

У входа нас поджидал Эпафродит со своими помощниками.

– Хочу кое-что тебе показать, – ответила я. – Это даст тебе почву для размышлений, чтобы принять решение относительно будущих действий. Надеюсь, обдуманное решение.

Мы вошли в подобное пещере помещение, где было заметно теплее, чем на продуваемых морскими ветрами улицах. Окна давали достаточно света, чтобы разглядеть все необходимое, включая изящную осанку и изысканность черт Эпафродита. Я по-прежнему считала его самым красивым мужчиной, какого мне доводилось видеть во плоти. Статуи не в счет, поскольку в них воплощено лишь желание скульптора.

Антоний нетерпеливо переминался. При виде громоздившихся амфор и мешков с шерстью он закатил глаза.

– Это мой самый доверенный казначей Эпафродит, – представила я. – У него есть и иудейское имя, но мне не велено его использовать.

Мне подумалось, что эта ремарка позволит разрядить обстановку.

Эпафродит поклонился.

– Большая честь для меня – видеть воочию одного из трех столпов мира, – промолвил он и поклонился снова.

– Получается тройной свод, – отметила я. – Но несущая опора только одна, остальные лишь вспомогательные. Ничто не покоится на трех столпах сразу.

Эпафродит поднял брови:

– Чтобы столп стоял несокрушимо, нужен еще и дренаж, а чтобы поддерживать его, требуется немалая сила. Добро пожаловать, благородный Антоний. Я давно мечтал с тобой увидеться. Надеюсь, тебе нравится наш город?

– Да, разумеется.

Далее несколько минут занял обмен любезностями.

Наконец я поняла, что с приветствиями пора вежливо покончить.

– Мне хотелось бы познакомить благородного Антония с финансовой системой Египта, – сказала я. – А еще пусть ему покажут наши богатства. Закрома с зерном, продовольственные склады, маслобойни, верфи, торговый флот, хранилища папируса, шерсти, соли, соды, пряностей. И книги, в которых ведется учет товаров.

Эпафродит смутился:

– Осмелюсь напомнить царице, что на знакомство со всем этим потребуется много дней. Располагает ли благороднейший Антоний свободным временем?

– Чтобы увидеть то, что необходимо, время у меня найдется, – заявил Антоний.

– И начнем мы с краткого рассказа о том, как организовано хозяйство страны, – вставила я.

– Очень хорошо. – Эпафродит прокашлялся. – Должен сказать, что несколько лет назад, принимая эту должность, я не представлял себе в полной мере всей грандиозности масштабов того, чем мне предстоит заняться. На первый взгляд суть нашей хозяйственной системы проста: вся земля и все ее плоды принадлежат царице. Частной собственности, по существу, нет – государство надзирает за всем.

Он помолчал, видимо дожидаясь реакции Антония, а когда таковой не последовало, продолжил:

– Так повелось в Египте испокон веку. Этот порядок существовал при фараонах, сохранился он и при Птолемеях. Конечно, царица не владеет ничем непосредственно, но все подпадает под ее юрисдикцию. Поток зерна почти так же могуч, как сам Нил, он стекается отовсюду в царское зернохранилище Александрии. Мы собираем и другие продукты: бобы, тыквы, лук, оливки, финики, фиги, миндаль. Одного только зерна в нашу казну поступает двадцать миллионов мер в год.

– Сколько? – Антоний решил, что ослышался.

– Двадцать миллионов мер ложатся ежегодно к ногам Клеопатры, – повторил Эпафродит. – Разумеется, я выражаюсь фигурально.

– О боги! – только и смог вымолвить Антоний.

Его можно было понять: Риму приходилось ввозить пшеницу, а в последнее время, в связи с морским разбоем, учиняемым пиратами Помпея, дело дошло до продовольственных бунтов.

– Двадцать миллионов мер… – Антоний покачал головой.

– Мы потом посетим зернохранилище, – пообещала я.

Мне хотелось, чтобы он увидел эту гору хлеба собственными глазами.

– Есть еще царская монополия на шерсть, – сказал Эпафродит. – Мы преуспели в разведении овец из Аравии и Милета. Овцы дают столько шерсти, что мы вывозим ее и в другие страны. Разумеется, прядильные и ткацкие мастерские работают под нашим контролем.

– Не помню, говорила ли я тебе, что у меня есть собственные мастерские по выделке ковров, – сказала я Антонию как бы между делом. – Знаешь, ковры с царской печатью пользуются большим спросом. Наверное, из-за истории с Цезарем, – у меня вырвался смешок, – в представлении людей я как-то связана с коврами. Раскупают мои ковры очень охотно.

– Дело приносит неплохой доход, – подтвердил Эпафродит. – Впрочем, прибыль направляется на помощь нуждающимся.

– Да, и в этом году я предполагаю направить часть средств в Каноп, – сказала я.

Мне казалось, что разумная помощь поможет сменить род занятий тем, кто из-за бедственного положения трудится на ниве порока.

– И масло, – подсказала я Эпафродиту.

– Ах да, масло. Это еще одна царская монополия: каждый год власти указывают крестьянам, сколько земли отвести под масличные культуры. Урожай сдают на казенные приемные пункты, отжим производят на казенных давильнях, конечный продукт поступает на казенные склады. Пойдем, это здесь, рядом.

Он жестом пригласил нас следовать за ним в соседний склад. Пройдя мимо множества стройных амфор с вином, мы оказались среди округлых сосудов с маслом. Ряды их, словно шеренги упитанных солдат, уходили вдаль.

– Это кунжутное масло высочайшего качества, – пояснил Эпафродит, указывая на тысячи сосудов. – А здесь отжим из кротона. Вот там – льняное, дальше – из сафлора и колоцинта.

– И все твое? – выдохнул Антоний.

– Все мое, – сказала я. – Точнее, мне достается прибыль от его продажи. Самой мне столько не нужно даже на прокорм «неподражаемых».

– Мы продаем масло по твердым ценам купцам, сотрудничающим с казной, – пояснил Эпафродит, – а привозное облагаем половинным налогом.

– Кроме того, мы взимаем двухпроцентный портовый сбор, а если иноземное масло направляют вверх по Нилу, к пошлине добавляется еще двенадцать процентов. В результате привозное масло не может конкурировать с царским. Если его и покупают, то лишь очень богатые люди, и не на продажу, а для личных нужд, в весьма ограниченном количестве, – дополнила я.

– Похоже, ты все предусмотрела, – заметил Антоний.

– Не я, дорогой. Так сложилось веками. Как ты думаешь, Эпафродит, не показать ли нам Антонию склады папируса? Тоже царская монополия.

– Конечно, – улыбнулся Эпафродит. – Разве существует что-либо более египетское, чем папирус?

– Может быть, перед уходом мы покажем гостю еще кое-какие счетные книги? – предложила я. – Кстати, казне принадлежат самые большие стада скота и мастерские по выделке кож. А также четвертая часть улова рыбы и добычи меда.

Антоний снова покачал головой:

– А есть в Египте хоть что-нибудь, что не подвластно казне?

– Ну, по большому счету ничего. Мы держим на Ниле собственный грузовой флот, нам принадлежат рудники, карьеры и солеварни. Чтобы ловить рыбу, разводить пчел или варить пиво, необходимо получить разрешение. Шестая часть урожая виноградников идет в доход государству. Ввозить изысканные греческие вина не запрещается, но, чтобы это не загубило местное виноделие, мы облагаем их пошлиной в треть стоимости.

– Однако при твоем дворе, – заметил Антоний, – греческие вина льются рекой.

– Конечно. А почему бы и нет? Получаемый доход мы используем и на то, чтобы себя побаловать. Зачем лишаться удовольствий?

– Это верно.

– Кстати, – промолвил Эпафродит, – за стеной находится винный склад. Там собраны лучшие наши вина из Дельты. Пойдем взглянем.

Мы прошли в соседнее хранилище.

– Конечно, – продолжил иудей, – вина с Лесбоса или Хиоса превосходят наши. Но и здешние – например, вот это – весьма недурны. Мареотийское белое отличается особой сладостью.

Мы шли вдоль длинных рядов амфор, и Антоний взирал на них как завороженный.

– Сорта вин легко различить по печатям на горлышках. Вот фениотийское: бледно-желтого цвета, густое, тягучее. Его хорошо пить, смешивая с чистой водой.

– Но в первую очередь тебе следует обратить внимание на то, как поставлено у нас казначейское дело, – сказала я Антонию. – Издать указ о сборе податей или пошлин может любой правитель, это немудрено. Добиться того, чтобы все положенные деньги доходили до казны, куда сложнее. Впрочем, ты и сам, наверное, понимаешь.

– Еще как, – со вздохом подтвердил Антоний. – Признаюсь, здесь мне пришлось столкнуться с немалыми трудностями.

Собственно говоря, он и на Восток прибыл прежде всего для того, чтобы собрать денег и расплатиться за последнюю войну. Сбор шел трудно.

– Может, у тебя есть секрет…

– Секрет – в регулярных переписях. Мы стараемся проводить их ежегодно, в крайнем случае раз в два года.

– О боги! – Антоний снова вздохнул. – И как тебе это удается?

– Прежде всего мы стараемся не воевать. Для успешного ведения хозяйства желателен мир.

– Верная мысль, – одобрительно промолвил Антоний. – Хорошо, что в Риме удалось покончить с гражданскими войнами.

Мне утверждение показалось спорным, но возражать я не стала. Если обсуждать эту тему, то с глазу на глаз.

– Хорошо, если так, – сказала я. – А сейчас отправимся в зернохранилище.

Снаружи нас ждала колесница, еще одну подогнали для Эпафродита. Указывая дорогу, он двинулся впереди, выехал с припортовой территории и свернул к той части города, что прилегала к внутренней гавани, питаемой каналом. Большая часть хлебной продукции прибывала через озеро Мареотис и нильский канал. В устье проходившего через весь город канала корабли разгружались, и там же неподалеку находились зернохранилища – как александрийский вариант пирамид.

Эпафродит остановил колесницу перед самым большим зернохранилищем, сложенным из известняка. У массивных железных дверей, запертых изнутри на тяжелые засовы, стояли двое стражников в доспехах. Караульные подали знак хранителю, изнутри донесся звук соскользнувшего засова, и двери медленно распахнулись.

Благодаря проникавшим сквозь окна солнечным лучам в помещении мерцала золотистая дымка. Провеянное зерно наполняло воздух сухим сладковатым запахом.

По центру пролегала дорожка, огражденная с обеих сторон деревянными заборами – они сдерживали натиск золотого океана пшеницы, простиравшегося вдаль, до стен хранилища. Представив себе, как дерево прогибается, трещит, потом ломается под напором зерна и нас с головой затапливают золотистые волны, я поежилась.

Антоний примолк и беспрерывно озирался по сторонам.

– Такие же зернохранилища сооружены для ячменя и проса, – сказала я. – Есть еще специальные склады для фиг, фиников и миндаля. Хочешь заглянуть туда?

– Нет, – ответил Антоний. – Уверен, они различаются лишь по цвету и запаху содержимого.

– Но ты обязательно должен посмотреть на мое любимое хранилище пряностей! – не унималась я. – В детстве я, бывало, упрашивала отца отвести меня туда. Там такие запахи – как растворенные в воздухе драгоценности! Пожалуйста, пойдем! Если, конечно, тебе интересно знать, что приводит меня в восторг.

– Еще как интересно! – тут же заявил Антоний, не найдя возражений против такого довода. – Я обязан знать обо всем, что способно тебя порадовать.

Эпафродит, во время нашей беседы скромно смотревший на носки своих туфель, пробормотал что-то вроде «ну, тогда идем». Он вывел нас из зернохранилища, и вскоре мы вошли в квадратное каменное здание, служившее складом для драгоценных привозных специй. Возле его дверей и вентиляционных шахт стоял караул не из двух, а из десяти солдат, ибо пряности служили постоянным искушением для воров: при малом объеме и весе они были очень дороги.

Внутри царило невообразимое смешение ароматов. Высоко над головой виднелись зарешеченные отверстия воздуховодов, но они лишь выпускали наружу избыточное тепло. Свету приходилось преодолевать долгий путь, прежде чем добраться до пола, так что наше зрение не сразу приспособилось к сумраку. А к безумству ароматов приспособиться было невозможно: обоняние подавило все прочие чувства, и я отдалась ему, погрузившись в ароматическое облако.

– Пряности поступают с Востока караванными путями, – пояснил Эпафродит. – А уж мы распространяем их по остальному миру, выручая двойную цену. Конечно, не все идет в Александрию – некоторые караваны продолжают путь к Черному морю, а другие следуют в Дамаск, – но большая часть рынка принадлежит нам. Что естественно: в отличие от того же Дамаска у нас есть морской порт. Мы способны надежно и недорого доставить груз хоть на край света.

– Вы, похоже, держите мировую торговлю за горло, – сказал Антоний. – У бедного Рима нет даже собственной морской гавани, а до причалов в Путеолах более ста миль.

– Да, в Александрии есть множество неоспоримых преимуществ, – с нажимом проговорила я, надеясь, что мои слова ему запомнятся. – А сейчас давай сделаем то, что я очень люблю: пройдемся мимо секций и постараемся угадать по запаху, что там лежит. Веди нас, Эпафродит.

Чтобы все было честно, я одной рукой прикрыла глаза, а другую подала Эпафродиту. Антоний шел рядом.

– Ну, тут и угадывать нечего, – заявила я, когда мой проводник остановился в первый раз. – Кардамон. Верно?

– Так оно и есть, – подтвердил Эпафродит. – Он хранится в деревянных ящиках, но запах так силен, что проникает повсюду.

Ящики громоздились почти до потолка, и содержимое каждого из них стоило огромных денег.

Дальше мы прошли мимо корицы (опознать ее было несложно), а также кассии и перца – с ними дело обстояло сложнее. В одном углу громоздились мешки с шафраном.

– Надо же, шафран – и мешками! – изумился Антоний. – Я и вообразить такого не мог.

– Да. Требуется почти двести цветков, чтобы получилась щепотка, – сказала я.

– Неудивительно, что этот склад так усиленно охраняют, – заметил Антоний.

В дальнем углу здания находились мешки и емкости с другими пряностями: тмином, куркумой, анисом, кориандром. К тому времени наши носы настолько онемели, что уже ничего не различали.

– Все ванны Рима не сумели бы смыть эти ароматы и запахи с моей кожи, – промолвил Антоний. – Чувствую, я пропитался ими до костей.

Он рассмеялся и похлопал туникой, словно журавль крыльями. Когда мы вышли наружу, воздух показался на удивление разреженным и пресным.

– Как насчет папируса? – спросила я Антония.

– Да, это было бы интересно, – согласился он.

Мы отправились в башню, где в сухости (благодаря впитывающему влагу натру) на полках лежали несчетные листы папируса, защищенные таким образом от гниения, грибка или плесени.

– Чистые свитки, – произнес Антоний. – Интересно, какими глупостями их испишут?

– Они как новорожденные младенцы, – сказала я, взяв с полки образец писчего материала высочайшего качества. – Их будущее зависти от того, в чьи руки они попадут. Вот, например, этот лист пригоден и для цифр, и для высокой поэзии, но его могут использовать и для подсчета домашних расходов.

– Для домашних расходных книг папирус столь высокого качества не покупают, – возразил Эпафродит. – Для них сойдет третий, даже четвертый сорт. Всего же есть семь сортов материала, низший из которых используется для школьных упражнений. Вот здесь сложены образцы.

Он указал на стопки листов, отличавшихся желтизной, толщиной и грубостью фактуры.

– Думаю, тебе следует доставить одну из наших податных книг во дворец, в мои покои, – сказала я Эпафродиту и, повернувшись к Антонию, добавила: – Если, конечно, ты не захочешь просмотреть их все.

– Нет, в этом нет необходимости. Я же не… как по-вашему называется главный казначей?

– Диокет. Ну что ж, тогда пойдем.

Один из чистых свитков – разумеется, лучшего качества – я взяла для Цезариона, а когда мы уже выходили, обратилась к Эпафродиту:

– Я чуть не забыла о своих золотых копях на границе с Нубией. Разумеется, все добываемое золото поступает мне. Антоний, хочешь взглянуть?

К моему удивлению, он покачал головой:

– Нет. Я знаю, как выглядит золото.

– Видел ли ты его грудами, а не в украшениях или монетах, а? Огромными грудами? – настаивала я.

Про себя же подумала, что Антоний – весьма необычный человек. Значит, дело может оказаться труднее, чем мне представлялось.

Ко времени нашего возвращения во дворец по земле уже тянулись косые тени. Показать, разумеется, мы успели далеко не все, но я надеялась, что увиденное произведет должное впечатление. Важно было не перестараться. К концу прогулки интерес Антония ослабел: способность к длительному сосредоточению явно не относилась к числу его сильных сторон. Очевидно, ему давно хотелось полежать в ванне, а потом развлечься пирушкой с «неподражаемыми». Но на сегодня пирушек не планировалось: я собиралась обратиться к Антонию с наиважнейшей просьбой и хотела, чтоб этот вечер он провел со мной одной.

Я взяла его за руку и вывела на зеленый луг между дворцовыми зданиями. Потом я сказала, что хочу показать ему еще одно строение.

– О, довольно строений! – взмолился он и даже попытался отпрянуть.

– Пожалуйста! – настаивала я. – Оно не такое, как другие.

– Брось ты. Что может быть особенного?

Мои слова, похоже, не пробудили в нем ни малейшего любопытства.

– Да, особенное! Это моя гробница. Мой мавзолей. Он связан с храмом Исиды, что надзирает за морем…

– Какая гадость! Тебе всего двадцать девять – и ты строишь себе гробницу!

Он выглядел ужаснувшимся.

– Не забывай: это Египет. Гробницы у нас в моде.

Мою гробницу начали возводить сразу же по моем возвращении, после смерти Цезаря. К тому времени я уже слишком хорошо осознавала, что смертна.

Я потащила его дальше по прохладному ковру зеленой травы и ранних полевых цветов. Мы подошли к величественному мраморному сооружению с высокими ступеньками и воротами из красного полированного порфира, по обе стороны которых несли стражу сфинксы. Правда, здание было закончено лишь наполовину и пока не имело ни второго этажа, ни крыши.

– В этом проеме установят особые двери. После того как двери закроют, их уже невозможно будет открыть. Они скользнут по пазам, встанут на место и навсегда отгородят усыпальницу от мира.

– И зачем ты мне это показываешь? – Антоний поморщился.

– Чтобы ты знал, где мое тело замуруют навеки вместе с моими сокровищами, если, конечно, сокровища не будут израсходованы раньше. Это решать тебе. Либо их потратят на достойное дело, либо погребут здесь.

– Я не имею отношения к твоим сокровищам. Мне они ни к чему.

– Тебе они нужны, – заверила я. – Очень нужны.

Стояла прохладная безлунная ночь. Мы ужинали вдвоем, долго и неспешно. На столе были его любимые блюда: рыба, жаренная на решетке в соусе из чернослива без косточек; вино с медом; любимый Антонием уксус; особо сочный виноград, который всю зиму выдерживали в запечатанных сосудах с дождевой водой; яйца, запеченные на углях яблоневого дерева; медовый заварной крем и, конечно, хианское вино – столько, что хватило бы для наполнения небольшого бассейна. Ужин накрыли в моей личной трапезной, где стены были украшены инкрустациями в виде черепаховых полумесяцев. Когда Антоний, насытившись, с довольным видом развалился на ложе, я поняла – пора! Я встала, подошла к нему, села рядом, сплела свою руку с его пальцами, а другой рукой (скорее для себя, чем для него: мне нравилась его густая шевелюра) коснулась волос моего возлюбленного и очень тихо, хотя нас никто не мог подслушать, промолвила:

– Я хочу кое-что тебе показать.

– А не хватит ли на сегодня? – запротестовал Антоний. – Для одного дня более чем достаточно.

Но я уже соскользнула с ложа и принесла запертую на бронзовый замок шкатулку. Я откинула крышку и показала ему груду драгоценных камней: жемчужин, изумрудов, кораллов.

– Опусти туда руку, – сказала я и, взяв за запястье, буквально принудила его запустить пятерню в драгоценности.

Гладкие камешки скользили между пальцами, а когда он убрал руку, несколько штук отскочили и упали на пол. Я не стала подбирать.

– У меня их много, гораздо больше, чем здесь, – сказала я ему. – А еще полные кладовые с редчайшими породами древесины, слоновой костью, серебром и золотом. Все это отправится в мою гробницу.

– В каком случае? – спросил он. – Не думаю, что ты устроила бы подобное представление, если бы твердо решила замуровать сокровища в своем склепе.

– В том случае, если я не смогу найти им более достойного применения.

– Например? – выказал он намек на заинтересованность.

– Например, я могла бы купить для тебя целый мир.

Антоний рассмеялся:

– Дорогая, я уже говорил тебе: целый мир мне не нужен. Да и будь нужен, ты все равно не смогла бы его купить.

– Я могу купить солдат. Много солдат, а они поднесут тебе мир на блюде.

Я выдержала паузу, чтобы он мог осмыслить мои слова.

– Ты пойми: сокровища развязывают тебе руки. Тебе не надо торговаться с Октавианом из-за того, кому достанется тот или иной легион, тот или иной корабль. Ты можешь получить все, что пожелаешь, в том количестве, какое сочтешь нужным.

– А что получишь ты? Мне не верится, что такое щедрое предложение сделано просто так.

Теперь он заговорил как купец, хотя, как ни странно, вовсе не спешил жадно проглотить приманку.

– Я хочу поменяться местами с Октавианом, – призналась я.

Антоний оглушительно расхохотался:

– Неужели тебе приспичило стать хилой и хворой, с выцветшими волосенками? Летом для него слишком жарко, зимой – слишком холодно, он не может выйти из дома, чтобы не кутаться или не закрываться от солнца. Ходячее несчастье. Нашла кому завидовать!

– Но этот хилый и хворый человек, прячущийся и от солнца, и от ветерка, – мне вспомнились увеличивающие рост сандалии Октавиана, – хочет править миром. Разве не так? Он мнит себя преемником Цезаря, хотя и в подметки ему не годится! Если ты не положишь этому конец, его влияние будет расти, как разрастаются сорняки или плесень. Однажды ты обнаружишь, что корни твои подрыты и ствол сохнет, а Октавиан цветет и зеленеет.

Я выдержала паузу. Антоний молча ждал продолжения.

– Вырви этот сорняк, вырви, пока он не пустил корни слишком глубоко. Сделай это. Совершенно ясно, что в противном случае он поступит с тобой именно так.

Антоний по-прежнему молчал. Я не знала, насколько затронули его мои слова, и вынуждена была продолжить.

– Мир или уже попал, или склоняется под власть Рима. Почему бы тебе не облегчить этот процесс? Женись на мне. Мы станем соправителями и будем управлять миром вместе: ты – Западом, я – Востоком. Само местоположение Александрии делает ее идеальной и естественной столицей Средиземноморья. Разумеется, чтобы воплотить такой замысел в жизнь, нужны средства. Как ты имел возможность убедиться, они у нас имеются.

– Так вот ради чего это маленькое представление, – сказал он напряженным голосом. – Я, конечно, сразу понял, что это не простая экскурсия… Мог бы догадаться и об остальном. А твоя поездка в Тарс и приглашение меня сюда – части того же представления?

Увы, я поняла, что дело обернулось вовсе не так, как мне хотелось.

– Неправда! – пылко возразила я. – Конечно, я горжусь Египтом и хотела показать тебе мою родину. И побыть с тобой чуть подольше. Мысли о женитьбе и совместном правлении возникли у меня потом, когда я узнала о враждебных действиях Октавиана. Заранее ничего не планировалось.

– А мне кажется, дело было не так. Ты заманила меня сюда, довела до безумия твоими восточными ухищрениями: нарядами, благовониями, фокусами с освещением и прочими уловками. Одурачила меня и радовалась, ощущая свое могущество. Окажись на моем месте Октавиан, ты повела бы себя точно так же. Тебе нравится заманивать в силки мужчин, а уж кого и как – не столь важно.

Да как он смеет подозревать, будто я способна пойти на близость с человеком вроде Октавиана!

– Помнится, в Тарсе ты признался, что увлекся мною давно, задолго до того ужина на корабле и всех моих ухищрений.

– Это правда, давно. Потому что ты и раньше опутывала мужчин своими чарами.

Я не удержалась от смеха:

– Ты уж не обессудь, но не стоит приписывать собственное желание чьим-то чарам или ухищрениям. Когда ты впервые увидел меня в Александрии, мне было лишь четырнадцать, и заботили меня тогда не мужчины, а выживание. Позже, в Риме, я всецело принадлежала Цезарю и в мыслях не имела соблазнять ни тебя, ни кого-либо еще. Мне было не до охоты за мужчинами.

– Может быть, сознательно ты охоты и не вела, но это получалось непроизвольно. Такое уж воздействие ты оказываешь.

И тут я поняла: он ревновал и хотел, чтобы его успокоили. Ох уж эта мужская слабость! Из всех мужчин ей не был подвержен только Цезарь.

Я коснулась его лица, но он отстранил мою руку и с обиженным видом отодвинулся.

– А сейчас ты пытаешься убедить меня изменить моему слову. Я принес клятву поддерживать триумвират, – не унимался Антоний. – Мужчина стоит столько же, сколько его слово.

– Я не пытаюсь заставить тебя изменить слову. Я предлагаю тебе свою жизнь и весь Египет. Неужели это достойно презрения? Ведь я и есть Египет. Все его богатства мои, каждая пальма, даже рябь на поверхности Нила – все принадлежит мне! Сегодня ты увидел последние неразграбленные сокровища Востока, и я предложила тебе их целиком. Такое не предлагали никому и никогда, во веки веков. Многие военачальники затевали войны, чтобы завладеть хотя бы толикой моих сокровищ, я же готова отдать тебе их полностью и добровольно. А ты не только не чувствуешь благодарности, но и оскорбляешь меня. «Ах, мое слово! – кричишь ты. – Ах, Октавиан! Ах, триумвират!» Что ж, ты прав в одном: если бы мне вздумалось обратиться к Октавиану, он бы не сглупил и не повернулся ко мне спиной. Тогда от твоего драгоценного триумвирата вмиг не осталось бы и воспоминания. Значит, ты и впрямь глупец, но не потому, что «дал себя заманить», а потому, что отвергаешь мое предложение.

– Я, по-твоему, глупец! – ухватился за слово Антоний. – Вот какого ты обо мне мнения! Возможно, и так. Но у меня хватило ума не угодить в ловушку, которую ты приготовила для моей чести. Нет, по-твоему не бывать: я не стану твоим соправителем и не изменю клятве!

Помимо спора с ним я вела внутренний спор с собой: говорить ли ему, что у нас будет ребенок? Может быть, если бы я призналась, все обернулось бы иначе. Но презрение в его голосе и взгляде остановило меня. Антоний оскорбил меня, унизил, осыпал несправедливыми обвинениями, а я скажу ему о ребенке? Нет, ни за что!

Теперь-то мне ясно, что мое решение стало роковым, ибо навлекло на нас неисчислимые беды. Но кто обвинит обиженную женщину в том, что она не сумела совладать с порывом и задетая гордость пересилила все остальное? Я поджала губы, забрала шкатулку и, держась как можно более прямо, вышла из комнаты.

Конечно, в ту же ночь он пришел ко мне с покаянием. Постучался, попросил впустить, обнял меня, положил голову мне на колени и чуть не плакал, уверяя, что не хотел такой ссоры. Слетавшие с его уст пылкие заверения звучали искренне. Он являл собой воплощение ревности и смятения в сочетании с весьма своеобразным, на мой взгляд, представлением о верности и чести: жене изменял, не испытывая ни малейших угрызений совести, но при мысли об измене Октавиану приходил в ужас.