Воин. Правитель. Чужак

– Вон там, господин!

– Где?

Секретарь вскинул руку в сторону стола на последнем ряду.

– Беги, беги же, не стой! – потолкав сподручного, Ласка краем уха услышал, как кто-то прикрикнул у выхода из отдела. Он направился прямо туда.

Преодолев половину пути, он вдруг услышал и другой голос:

– Господин, сюда, каверза у меня!

От неожиданности Ласка споткнулся. Он упал на бок и постарался определить, откуда шёл голос. Но клавиши, по которым отдел продолжал старательно клацать, помешали ему сориентироваться. Он поднялся на ноги, отряхнулся и увидел перед собой секретаря. Тот протянул новый лист. Буква «О» расположилась в две строки.

Мейтна отбил пальцами ещё две секунды.

Буква «Ш» возникла у самой спины. К Ласке подбежал первочтей, что сидел у выхода из отдела. После чего вновь послышался голос:

– У меня, нот Ласка, каверза у меня! Здесь написано «Е»!

– А у нас «Н», господин!

Про «Н» сообщили уже четверо голосов. Ласка закрутил головой, но так и не понял, откуда они все идут. Он порывался сдвинуться, побежать наугад, но голоса множились с каждой секундой, смешивались в кучу, и ему не оставалось ничего, кроме как просто стоять и вертеться на месте, не понимая, как поступить далее. Секретарь побежал за него.

Мейтна отбил единственную секунду. И новый голос неожиданно прокричал:

– Брошен! Тут написано «БРОШЕН», господин!

И отдел на мгновенье затих.

Это был момент, когда неудачное высказывание заполоняет пробел, возникший внезапно при бурной беседе. Это был тот самый момент. Секретарь встал и резко обратил взгляд назад. Ласка обернулся к третьему ряду.

– «БРОШЕН», господин, тут написано «БРОШЕН», – не так уверенно произнёс первочтей из третьего ряда и заслышал, как печатные машинки вновь зазвучали внахлёст.

Они перебили то слово, не дали ему настояться, но сами всю следующую минуту выписывали одно единственное сообщение: «БРОШЕН», «БРОШЕН!», «БРОШЕН!!», «БРОШЕН!!!». Секретарь, стоя рядом с одним из аппаратов, набросился на провода. Он знал, что хозяину нельзя это видеть. Ни в коем случае! Он яростно сорвал несколько кабелей, вырубил цирко-граф на одном из пятидесяти столов, но, как он понял, чтобы добиться успеха, оставалось пролететь ещё сорок девять таких же. Не убирая своих гарнитур, оставшиеся первочтеи продолжали долбить и долбить по клавишам, и им и не приходило в голову останавливаться. Они продолжали марать пальцы. Они продолжали портить совесть и целлюлозу, замаранную до этого сегодняшними новостями. Секретарь сорвал ещё несколько кабелей. Несколько новичков повыскакивали с мест. Щёки господина Ласки охватились дрожью.

– Брошен! Брошен!! Брошен!!! – выкрикнул кто-то, пользуясь суматохой.

И чёрная подводка под глазами Ласки почти полностью размылась от влаги. Он прищурился… от обиды, от гнева… он заморгал… и по щеке его покатилась единственная слеза. Сквозь пудру от уголка правого глаза до самого подбородка показалась его ничем не прикрытая красная кожа.

Мейтна поднялся на носочки. Он хотел убедиться, что игра завершилась.

Ласка отмерил шаг, потерял равновесие и припал к ближайшему столу, ударив затылок.

«Брошен… брошен…», – вещало из гарнитуры, и дрожь, отнимаясь от щёк, переходила на шею, плечи, колени и бёдра. Беднягу не отпускало. Ужаленный в сердце, Ласка раз за разом получал разрядом тока. Сначала в нутро, потом в кожу. Потом опять в нутро, затем в кожу. Он отмахнулся от подопечных. Те попытались поднять его, но всё было тщетно. Их господин, впустивший когда-то «комнату…» в сердце, успокоился и застыл. Спустя минуту он проронил вторую слезу.

Игра завершилась. Мейтна опустился на пятки. Он отнял пальцы от разглаженного листа. Похлопав по плечу разжалованного ноточея, сидящего рядом, он сделал шаг в направление выхода. «И всё-таки в прошлый раз, Портной, ты действовал чуть изящней», – провозгласил он в мыслях и слегка потряс головой. Таким жестом обычно смахивают разочарование, о котором тут же и забывают. Господин Председатель забыл о нём, одолев последний метр отдела. Он переступил порог с той стороны и поскорее удалился в свой кабинет. Вечером его ожидала собственная работа, с которой нужно было покончить. И как обычно, о своих полномочиях Мейтна предпочитал вспоминать с долей грусти. Благо, сегодня к ним добавили немного эффектных красок.

В преддверии полнолуния Коллегия потушила огни. Ночь наступила быстро, ветер зашагал по карнизам, и в вентиляции послышался возмущённый ропот. Осень за кольцевой дорогой столицы возмущалась именно так – приглушенно, надменно, с вызовом в голосе. Её беспокоили склоки внутри помещений. Помещений, которые сперва кичатся своей внешней высоколобостью. Бетон и мрамор не мешали ей видеть сквозь стены. Скульптуры старались создать определённые трудности, исказить правду, наводнить разум ложью, но в их безжизненных позах давно отпечаталась подвижная фальш. Одним словом, осень видела чутко и незамутнённо. Её возмущённый ропот отпрыгнул от очередной вентиляционной решётки.

Председатель поднял взор. Подтянув одеяло, он настороженно посмотрел в угол под потолком. Гулом дело не обошлось. Где-то там, по трубам, шарахались мелкие твари на своих грязных розовых лапах. «Вас мне ещё не хватало!» – воскликнул он в мыслях. Как-то раз ему пришлось выгнать двух крысоловов, что прожигали большую часть хозяйственного бюджета, и сейчас он об этом жалел. Лучше бы он позволил им посадить свои печени, покончить с собой на казённые деньги, чем слушал сейчас, как всякое хвостатое отребье рыскает по зданию Коллегии и ищет для себя подходящий тёплый уголок. Наступление зимы, очевидно, пугало всех. Тех, что привыкли засыпать в окружении стен и огня, пугала перспектива остаться наедине друг с другом, а тех, кто, наоборот, привыкли жить вдали от крыш и комфорта, радовала возможность обрести ворчливых соседей. Иронично, что им всем, по итогу, хотелось под заморозки поменяться местами. И вряд ли бы из них кто-то разочаровался. «Правду говорят, – промелькнуло в голове председателя, – облик счастья каждого существа становится виден лишь с приходом зимы».

Эта мысль показалась ему слишком слащавой. Он повернулся в кровати, подмял ноги, закрыл глаза и попытался уснуть. Подложив ладони под подушку, он случайно пробудил себя, вернее, пробудил ту, с которой мечтал начать свой сегодняшний день. Её снова не было рядом, она пришла к нему из ниоткуда, прямиком из воспоминаний. Он разочарованно выдохнул. Поутру она нальёт его любимый молотый кофе. Но нальёт его далеко… далеко не ему.

– Милый, расскажешь, что произошло сегодня в отделе? – стенографистка, завязав пояс халата, аккуратными шажками вышла из дверей душевой.

– Не сейчас, солнце, я слишком устал. Давай я попробую хотя бы сегодня ни на что не жаловаться. За день всякое происходит.

– О, значит, что-то серьёзное. Тогда не дури, рассказывай, я вся внимание.

– Хочешь, чтобы я закончил в слезах?

– Определённо. К мужским слезам я привыкла, и они, знаешь ли, хорошо возбуждают.

– Тогда я буду не в настроении. Не заставляй меня начинать. Если начну, то мы просто ляжем в постель.

– А что, это недурный исход, у нас будет целое завтра, а потом ещё, а затем ещё одна ночь, – она скользнула рукой по его колену и присела рядом.

Ласка выровнял спину и повернулся к возлюбленной.

– Ляжем спиной друг к другу. Ты не дала мне договорить.

– Перестань. Так я только больше хочу услышать историю.

Мейтна представил, как невидимая ладонь ложится на колено ему.

– Дай угадаю, два месяца назад?

– Именно. Но давай всё же не будем.

– Будем, милый, ты уже начал. Когда тебе хоть раз удалось от меня отвязаться?

– Ты всё знаешь, я почти уверен, вся Коллегия об этом прогудела. Ключница – и та, зуб даю, уже знает.

– Если даже и прогудела, то шёпотом. Слухи меня обошли, да и, в целом, меня они не то чтобы интересуют. Меня волнует правда. Твоя правда, любимый. Поэтому, давай, не томи. Не видишь, я уже уши развесила.

Она легонько помотала головой, дождавшись, когда он обратит на неё улыбку и чистое, освобождённое от пудры лицо.

Мейтна представил, как её голова опускается на подушку. Она вздыхает. Кончик её носа прикасается к его губам.

– Я даже боюсь произносить это слово.

– Не говори, обойдёмся без него.

– Они поступили несправедливо. Я же знаю, несправедливо! Почему они этого не знают?

– Потому что ты сидишь выше. Потому что ты ни разу, по сравнению с ними, не провинился.

– Этого мало… мало, я чувствую. Такую изощрённую шутку мог разыграть только самый завистливый, только самый никчёмный из них. Только самая настоящая гниль.

– Не сдерживайся.

– Ты пойми, я им ничего не сделал.

– Я верю.

– Скажу больше, я их всех полюбил. Я принял их, как никто до меня, а они?! А их всех так и подмывает окатить меня очередными помоями.

– Привыкай. Так будет всегда.

– Я не хочу привыкать.

– Придётся, милый. Напомни, сколько их под тобой ходит? Целая армия, разве нет? Первая, вторая, третья трибуны, подчинённые каждой из этих трибун, первочтеи в твоём отделе, первочтеи в других отделах. Ненавидеть тебя вместе с Церемонией, Праздником и Лихорадкой – самое воодушевляющее, о чём они только могут мечтать. Не поведись я с тобой, я бы тоже…

– Что?

– Я бы тоже толкнула тебя в обрыв.

– Утешила.

– До приезда в Коллегию я была подобрее, прости.

– Не стоит, – коллегиант легонько провёл пальцами по её скулам, – твоя чёрствость мне даже нравится.

– Рада стараться. Любой ваш каприз за шёлковые простыни.

– И всё-таки, они поступили несправедливо.

– Согласна.

– И надеюсь, они ни о чём не догадываются. Если узнают, что ты ходишь ко мне, нам придётся сбежать.

Мейтна представил, как её кончик носа, наконец проскочив губы, добрался до кончика носа его.

– Не думаю, что они знают. А если даже и так, то пускай. Мне надоело.

– Что? Что именно?

– Притворяться заснувшей, наблюдать одним глазком, заснули ли соседки по комнате; надоело идти на носочках, не задевать пятую доску справа, затем седьмую слева, затем последнюю перед комодом. Надоело идти по коридорам, пригибаясь, ломая спину, чтобы не попасться на окна. Иногда – прятаться в шторах. Надоело, как обязательно вылезет какой-нибудь служака с тремором и бессонницей. Полезет на кухню, набьёт брюхо и помчится через полчаса в туалет. Надоело скрывать аллергию на соду и щёлочь, которыми у вас в крыле так любят натирать паркет.

– Поэтому ты приходишь ко мне покрасневшей?

– Нет, дорогой, ещё и от воспаривших чувств. Не могу чихнуть и справиться с бабочками в животе, ведь, дура, решила, что смогу каждый раз терпеть одни и те же неудобства только ради того, чтобы утешить самого порядочного и доброго ноточея из всех. Ну и простыни. На шёлк я купилась равнозначно твоим манящим ресничкам.

– У тебя был выбор из дворников, швейцаров, поваров… служанок, почему бы и нет…

– Сама не знаю. Наверное, все они плачут по одному и тому же. Они злятся, как я, говорят, как я, боятся, как я. Ты же – запретный плод.

– Меня делает недоступность.

– Нет же, дурачок, ты меня вообще слушал?

– Слушал, солнце. Заметь, ты почти что меня утешила. По-доброму, на этот раз.

– Да ну вас, нот Ласка, – она слегка рассмеялась.

– И в награду вам, добрая госпожа, положен один поцелуй.

Он поцеловал её, на мгновенье забыв, с чего начинался их разговор.

Её незримый язык влез в рот Мейтны, и он на минуту забыл о том, что предстоит вытерпеть завтра.

– Знаете, господин, что-то сейчас сильно сдавливает мне живот. Не посмотрите, что это может быть?

– С удовольствием, моя госпожа. Отклонитесь немного.

Она убрала ладони от бёдер и, слегка выгнувшись, положила их на кровать.

– У меня есть догадка, – произнёс ноточей полушёпотом и ухватил пальцами её завязанный у талии пояс халата.

– Вы уверены, господин?

– Давайте узнаем, – он тихонько отдёрнул бархатный узел, – стало легче?

– Знаете, да, но я не привыкла полагаться на поспешные выводы, попробуйте ещё.

Узел ослаб ещё на долю.

– Будем надеяться, что я не сделал хуже.

– Нет-нет, нот Ласка, совсем наоборот, продолжайте.

– Продолжать? Хорошо, – и на этих словах он резким движением отбросил пальцы в сторону. Пояс отлип от талии и потом упал у неё под спиной.

Живот её оголился, груди – только наполовину. Халат, едва удерживаясь на плечах, ещё на чуть-чуть успел впитать с её тела тёплую влагу. А затем упал и он.

– Мне легче, господин, спасибо вам. А теперь позвольте мне уйти.

– Ну уж нет, – подпрыгнув, он накинулся на неё.

– Ох, вы надавили мне на живот, зачем же? Мне же только полегчало.

– Это будет приятная боль, госпожа, обещаю вам.

И Ласка в тот же миг зарыл лицо в её груди.

Мейтна представил, как задыхается от её дыхания. Она задержалась у него во рту… определенно… будь она с ним, так и было бы. Схватив его за ладонь, она направила свою руку под одеяло и нащупала нужное, поводила его ладонью туда-сюда и заставила жарко выдохнуть.

Ему было радостно, что она не боялась. Она не убежит в ужасе, как это делали другие девушки. Она определенно останется с ним… да… с ним… на короткие десять минут. И в момент, когда ладонь внизу задвигалась с ещё большей прытью, он услышал, как голос его переменился. Он заткнул себя, но эхо знакомых стонов уже отзывалось мистической хищной злобой. «Я предупреждал тебя, – говорил он одной. – Я болен, – успокаивал он другую. – Я ищу выход в тебе, – тараторил он последней девушке, что была в его спальной в последний раз». Продолжая ублажать себя, он вспоминал, как они убегали от страшного голоса. Как им больно было видеть, в кого он превращался у них на глазах. И он стыдился… он ненавидел себя и свой голос, и ту проклятую перемену, после которой он оставался один. Но стенографистка осталась.

Появившись из ниоткуда, из пропылённых воспоминаний, она прижималась к нему. Словно призрак, она окутала его уставшее тело, а в действительности, укутала разгневанный разум, которому давно… и правда давно не хватало откровенной и трепетной ласки.

Халат увяз в покрывале. Одна из ламп на столешнице покачнулась. Подушки, ушитые серебряной нитью, рассыпались по полу, окружив кровать полукругом. Ласка распихивал всё, что могло помешать ему наслаждаться возлюбленной. Она едва ли противилась. Чуть отталкивая Ласку, стенографистка переживала, что после финала заснёт сладким сном. В шесть утра ей нужно вернуться обратно, в свою комнату с девочками. Но он наслаждался ей столь упрямо, столь бескорыстно, что тело, пробираемое от его стараний до дрожи, и разум, получающий жгучие импульсы, могли попросту не проснуться, не повести её сквозь коридоры, не протолкнуть под излишне широкими окнами и не дать обойти старые скрипучие половицы, которые она успела тысячу раз проклясть. Он сдавливал ей живот, сдавливал осторожно, дабы доставить, как он и обещал, приятную боль, а затем она повернулась. И живот отныне был придавлен к кровати.

Десять коротких минут. Ласка отстал от возлюбленной. Скоро ожидался финал, и ему захотелось, чтобы кто-то мог почувствовать этот сладостный миг на своём языке.

Мейтна закончил, не доведя процесс до финала. Он с отвращением убрал руку от члена, отмахнулся от призрака и закрыл поскорее глаза. «Какое ничтожество!», – промелькнуло у него в голове, и далее он оградился от мыслей. Наконец, разум уснул, позволив уснуть и укорённому телу.

После наступления полнолуния в комнате Ласки потушились огни.

***

Стяги. Портной осмотрел стяги, что были развешаны на стенах.

Вместо моря и спокойной уверенности – вульгарные порочные краски. Портной стоял на посадочной площадке и самодовольно подёргивал кулаками. Он выровнял жилетку, в сотый раз, и ожидал, что наконец-то это кто-то увидит.

Шесть недель понадобилось ему, чтобы загордиться собой. Он сшил полотна, разделённые на три половины, и на них изобразил пока ещё неизвестную влюблённую пару, живущую в стенах Коллегии. Меланхолию он заменил на краски и блуд, сместил акцент с цвета моря на похоть и глупый самообман, в котором ещё просвечивалась надежда сохранить всё в тайне. Однако Портной в скором времени спешил их расстроить. Вывести глупеньких на чистую воду ему хотелось, наверное, даже больше, чем Мейтне. Оставалось дождаться лишь первого зрителя.

На площадку выступил бригадир. Он подошёл к стремянке, выхватил обмазанную банку и макнул в неё кисточку. Портной надеялся, что тот взойдет по ступенькам, но тот, напротив, лишь направил свой взгляд куда-то вниз, куда-то в сторону высохших линий на тёмном асфальте. Бригадир принялся за работу, которую не успел окончить вчера.

Расстраиваться было рано.

Под аркой возник второй рабочий. За ним побрела ещё тройка таких же. В полутьме все четверо услышали приказ бригадира и, расставив стремянки, принялись за работу.

«Хозяин говорил, что вчера достанется им обоим. Я чуть опоздал, и пока что досталось только ему, – Портной заметил, как каски рабочих от удивления стали потихоньку брякаться об асфальт. – Вчера на прицеле был он, а сегодня, как и поручил хозяин, её должно зацепить разлётом шрапнели».

Рабочие с тревогой сползли со стремянок. Портной с улыбкой поправил жилет и столь же улыбчиво им помахал. А затем, не снимая улыбки, указал на стяги. Все обернулись. Прошёл миг, и в конце, к удовольствию главного помощника председателя, вся посадочная площадка зашлась грубым раскатистым смехом.

Не маяк и не просто надежда

«Сигнальный огонь на севере», – так, вроде бы, говорил Дух», – мысли Пришлого цеплялись за эту догадку, не позволяя проскочить следующей. Догадке, полной сомнения и чертовщины. В одиночку, без гундежа Перепела над ухом, любая сомнительная догадка увеличивала свою ценность в стократ, и именно поэтому он полез выше, на самую верхушку кедра – искать новый ключ и шугать тревогу, засевшую внутри гордой совой.

Взобравшись, Пришлый вдруг понял, что давно не ругался. Не ругался, как известно, вслух. В душе-то он проклинал всё, что видел, но Лес… В общем, без собеседника он замкнул эту борьбу в себе. В первые сутки без доброго Духа он произнёс перед Лесом одиннадцать слов. Во вторые – около пяти. А в третьи, которые смеркались сейчас, он проделал весь путь в полном молчании. И ему стало грустно. Говоря прямо, у него было мало шансов на неё наткнуться – на грусть. Вся дорога по Лесу столь грамотно усеивалась капканами и рвами с кольями, что он и помыслить-то о ней не успевал. Закончив одни приключения, он сразу падал на валежник и закрывал глаза, а с утра начинал новые и вновь падал. И потом вновь просыпался, надеясь, что «уж этот-то капкан» точно окажется последним.

– Давай, вот-вот, чуть-чуть осталось! – изобразив на лице натугу, Пришлый подбодрил себя и ухватился за ветку, торчащую перед ним. Куски коры не отставали от него ни на секунду. Они липли к брюкам, липли к хлопчатой рубашке и лезли на шею. Можно сказать, его кромсала тысячелетняя задиристая кошка, которой отчего-то не нравилось, что её окружили стольким вниманием. Но, как бы то ни было, спускаться обратно ему, понятное дело, уже не хотелось. Он поскорее закинул на ветку вторую ногу, снял натугу с лица и с интересом глянул на горизонт. В этот раз сигнальный огонь остался на месте. Тот продолжал маячить.

Продолжал маячить на северном взгорье, как и днём раньше. И если в прошлый раз чужака обманом вели на запад, то теперь вели обманом в сторону Палых пещер. «Ищейки злобного выродка засели там, как пить дать», – проговорил он вновь про себя и сразу же вспомнил, что с этого момента обещал выговаривать всё проклятому Лесу.

– Слышишь меня, выродок?! – он обратился почему-то не к Лесу, а к его злобному хранителю. – Надеюсь, тебя ещё не возродило. А если даже так, то смотри, я иду на поклон – «безоружным» хотел бы ты слышать, – но нет, я иду во все оружии. Так что готовься, разминай лапы и натачивай коготки. Поклон я приготовил особенный.

Пришлый отнял взгляд от неба и замолчал. Он насторожился… на всякий случай. А затем перекинул внимание за верхушки деревьев, оставив внезапную угрозу кружиться рядом.

Сигнальный огонь продолжал маячить. Далеко-далеко впереди.

«И почему он горит? Как он вообще попал сюда? Неужели вместе со мной? Вместе с ключами и моим беспамятством? Или, быть может, я жил здесь всегда? Проснулся тут и выдумал все эти ключи, чтобы немного развлечься?» – в голову Пришлого затесались догадки. Догадки, полные сомнений.

И он вновь не произнёс их вслух. Оставил внутри и утопил в предыдущих упрёках. Однако подобное следовало всё-таки игнорировать. Такие догадки, решил чужак, покушались на самое дорогое – на конкретную убеждённость в факте, что он инороден, что он буквально «не от мира сего». Ведь он – Пришлый, а не Сумасшедший. А потому он верил, что выбраться – это единственная возможность получить чёткий ответ. Лес мутил всё, к чему имел доступ, в его интересах зародить подозрения, и поэтому твёрдая почва была необходима. Сигнальный огонь имел нужные рамки. Балуясь светом, он подманивал предвкушением теплоты. А если есть теплота, то значит, есть и её источник, до которого можно дотронуться.

Вдруг чужак ощутил, как кедр под ним едва согнулся. Хруст возник возле пяток и поднялся выше. Неизвестный сотряс дерево и, похоже, собирался его спилить.

– Ищейки? Да быть не может!

Пришлый подобрал ноги, прижался крепче и начал ждать. Ствол тряхануло, а после, отлипнув от брюк и рубашки, кора посыпалась вниз. Чужак взглянул сквозь щель меж ботинок, и, не увидев никого, как можно громче послал подонков туда, откуда они пришли.

– Не дождётесь! Я буду тут, а вы там! – он играючи перескочил на ветку на противоположной стороне и вновь ухватился за верхушку, – Хотите поменяться местами? Попробуйте. Помогать я вам точно не собираюсь!

Ствол затрясся, и нога Пришлого чуть поехала.

У кедра спилили четверть. «Есть силы, что скованы разумом», – чужак вдруг вспомнил, как поднял в воздух свою песчаную копию. Она витала, она жила, она подчинялась его воле и была готова расшириться. Но прилёт Духа ему помешал. «Попытка не пытка», – Пришлый сосредоточенно вскинул руку и понадеялся на свой разум. Сам не понимая, чего он хочет, он растопырил пальцы и дрожащей ладонью указал на ветку соседнего кедра – она была толще, массивней и тяжелее. Идеальная дубинка для того, чтобы хлопнуть кому-нибудь по макушке или попортить хребет. «Кем ищейки предстали теперь?» – и, предполагая, что ответ ему не понравится, он заручился оружием на медведя или носорога, или, чем чёрт ни шутит, слона.

Он сжал веки, думая, что таким образом подсобит дрожащей ладони. Сам себе герой, сам себе спасательный круг, сам себе небожитель. Чужак питал волю инстинктами. А точнее, одним инстинктом – выживания. А такой инстинкт слабо вяжется с монструозной невиданной мощью. Её питает уверенность, знание прошлого, осязаемость домашних корней. Но ни того, ни другого, ни третьего, он, конечно же, не имел. Делая вид, что ты направляешь разум, ты его не направишь, и чужак, признав, что обманывает самого себя, вскоре опустил ладонь. Силы мысли пока закрыты. И, схватившись крепче, он понадеялся на ту силу, что сокрыта в мышцах.

А меж тем кедр спилили наполовину. Ствол тряхануло, и нога Пришлого соскользнула целиком. Он ударился о толстую ветку, заехал ею в промежность, а после этого полетел вниз. Верхушка кедра дрогнула, качнулась, как струна, и выровнялась.

А Пришлый помчал. Помчал вслед щепкам тысячелетнего дерева, не зная, куда это его приведёт – на землю или же сразу в чью-то пасть.

Сперва спину приласкала хвоя. Ветки, что встречались ему на пути, замедляли полёт и разворачивали на пол-оборота. Он получал в шею удары от шишек, от их чешуек и от своих же грязных ногтей. Расцарапав порезы до крови, чешуйки впились в кожу и полетели вместе с ним. Он сжал веки. Вновь. Иголки, метившие в глаза, вынудили его повториться.

Странно… не было грозного рыка. Ищейки молчали. По всем законам, они должны были распугивать птиц – выть, лаять и рявкать, – но пока им и не то чтобы удавалось напугать какую-нибудь мимо летящую жужелицу.

Пришлый с недоумением осмотрелся по сторонам. Он ощутил, как новая хвойная ветка приласкала его и развернула наполовину. Теперь он видел место падения, и его недоумение лишь возросло. Внизу прыгала белка – совсем одна, – без оравы клыкастых чудовищ. Она тихонько отпрыгивала от тени, которую отбрасывал Пришлый. Та росла столь же стремительно, как и его очевидное недоумение, поэтому белка начала отскакивать с ещё большей прытью.

Вселенец встретился с веткой, последней на пути, и приземлился на землю лицом. Из носа брызнула кровь.

– Кажется, я его поломал…, – застонал чужак и развернулся на спину.

– Вставай, нам предстоит долгий путь.

«Это точно тот Дух?», – Пришлый резко поднял голову и, держа нос, присмотрелся.

– Ну, чего уставился? Забыл? Нам нельзя медлить.

«Да, это он. Добрые Духи примерно так, кажется, и отвечают», – чужак подставил под спину локти и попытался подняться.

– То есть это всё ты устроил? Спилил дерево и…?

– Не знаю, чужак, подозреваю, тут постаралась твоя совесть. Она бывает очень обидчивой.

– Да ладно, я же говорил, что выстрелил случайно.

– Наверное, тебе все же стоит пообщаться с ней, а не со мной. Ну же, вставай.

Дух в обличии белки отпрыгнул от Пришлого и посмотрел куда-то в сторону севера.

– Я узнал, куда нам идти…

– …туда! – прервал хранитель и разбежался.

– Вот только не говори, что я зря лазил.

– Зато эффектно спустился, не так ли? – запрыгнув на кедр и перескочив на соседний, Белка побежала по нижним веткам.

Пришлый привстал, оттряхнул рубашку, брюки и, самое главное, шею. Смолистые чешуйки от шишек посыпались на перегной, и больше под кедром не опрокинулось ничего. Чужак встал в полный рост, прикрыл пальцами ноздри и последовал за беличьим голосом.

– За мной! За мной! – кричала она и удалялась быстрее, чем следовало.

– Не спеши, Дух, у меня тут копчик болит вообще-то.

– За мной! За мной! – настаивал беличий голос.

И Пришлый, прихрамывая, немного ускорился.

«За мной», – вдруг прозвучало зловеще. Он остановился… перебросил взгляд через плечо. Тишина.

– Ой, нет, – он потряс головой и поспешил, – нет-нет-нет. Только не это!

«За мно-о-о-ой…», – прозвучало немного протяжней. В лесу неожиданно стало темно. Сумерки наступили раньше, чем того требовал ход времени. «За мно-о-й. Мной!» – возникло два голоса, и их тон разительно отличался. Первый – тон буревестников, второй – тон мирового лика. Они завели спор в том сне, но почему-то зазвучали в реальности. Игры разума? Нет-нет. Пыль в глаза, ядовитый туман, снова происки Леса. В том сне чужак плыл чудесным ребёнком. Его забросили в рабочий комбинезон и пустили по океану. Он прислонил ладонь к дереву и стал дожидаться второго ключа.

«За мной! Мной! Мной!» – хор прокатился волной, и ветер сбил его с ног. Пришлый поднялся. Перед тем, как получить подсказку, он должен был пройти ряд испытаний.

– Ладно, я понял тебя. Если нужно подыграть, я подыграю. Что дальше? – вселенец попятился.

– Идёшь за мной? Ха-ха, – женский шёпот и смех приникли к ушам. – Идёшь или нет? – теперь грубый мужской. – Идёшь или нет? Идёшь или нет? – быстрый ребяческий тон и кроткий девичий смех.

– Что дальше, ну, дальше? – Пришлый сам заговорил кротко. В глаза ему впились иголки. Он зажмурился, открыл глаза и незримые кедровые иглы пропали. Ветер, сбивший его ранее с ног, решил попакостить. Тот развеялся, и по округе поползли трещины. Пришлый изумился – далеко не только по земле. Трещины поползли по деревьям, по воздуху, по муравейникам. Пространство покрылось коркой и обрелось язвами. Те прорывались к небу, и чужак даже мог занести в них ладонь, но, после секунды раздумий, всё-таки не решился. Кто знает, куда это приведёт? Пляж, поле боя, часовня, дворец? Начало пути? Вариантов было немерено. Он пораскинул мозгами.

– Нет, эта сволочь просто так от меня не отстанет. Уйду целым – вернусь по частям.

Он почуял запах бензина. Темень напала на взор, а на язык – привкус гари и тления. Чужак услышал шаги. Он засеменил, но шорохи никуда не делись. Его путь кто-то отслеживал. Что-то заставило его присесть, и он присел. Вокруг замерцало, пространство покрылось мраком и обволокло его сумеречной пеленой. Щелчок. Он попытался встать. Но стоило сдвинуть пятку, как пелена запряталась. Пришлый осмотрелся. Сине-жёлтый комбинезон. Он – на борту корабля.

Под потолком – «Берег I – X—II». Первым делом он взглянул именно на название, а потом на аварийные лампы. Турбулентность не щадила здесь никого – ни датчики снаружи, ни тех, кто сидел под мерцающей крышей. Потоки штормового ветра шатали корабль. Они вели его по воздушным ямам. В течение пары секунд свет в лампах погас. В посадочный винт ударил разряд тока, и все, кто боялся отвести взгляд от коленей, с трепетом вжались в кресла.

– Колониальное судно, – пробубнил Пришлый и потрогал язычок молнии. Сама молния, резина, карманы, плотно прилегающие к бёдрам – подсказок очевиднее он ещё не встречал. «Мой… комбинезон? Так что, значит, я…?», – он слегка нервно убрал от молнии пальцы и попытался ещё раз взглянуть на название, но тут его прервал чей-то голос:

– Колониальное судно? Откуда ты знаешь? Ты был тут? – с ним заговорил ребёнок в комбинезоне. Он сидел рядом, а из-за того, что лампы постоянно лишались света, мальчишка то и дело исчезал в пустоте. В очередной раз, когда свет пришёл в норму, перед Пришлым предстала его рабочая братия. Братия колониального судна. Она занимала все кресла и сидела в тех же цветах. Раскат грома, и их трепет вновь обратился к коленям. Гул неожиданно стих, корабль немного выровнялся, и, отпустив резиновые брючины, братия синхронно посмотрела на сиденье Пришлого.

То, что заставило его присесть, приказало ему же встать. Он внял приказу и поднялся с кресла. Вдруг он почувствовал, что слегка тонет. В колени заплеснулось немного воды. Он очутился в озере, полностью чёрном и ничем не освещённом. Попытка сдвинуть стопу удачей не увенчалась. Он приложил чуть больше усилий, переправил сверхсилы туда, к икрам, но в ответ получил столь же уверенное сопротивление. Вода определённо обладала разумом. Жаль только, зловредным. Она вела себя как болото, встретившее упёртого путника. Понимая, с кем оно имеет дело, озеро на чуть-чуть приспустила дно. Пришлый рванул вперёд и ожидаемо начал тонуть. Всасывая сантиметр за сантиметром, участок кожи за участком кожи, поверхность дотронулась до его оцарапанной шеи. Кровь мгновенно свернулась, порезы исчезли, и, закрыв глаза, чужак попытался выпрыгнуть. Он смог. Но тут, под ногами, образовался обрыв.

Позади, на скалах, копошилась его же копия. Та цеплялся за выемки в камне, старательно подбирала ноги и с надеждой поглядывала куда-то вверх. Это был Пришлый, но из прошлого. Через пару секунд у края обрыва его встретит чья-то изумлённая физиономия. Физиономия доброго Духа. Невесть какая неделя и невесть какой день. Именно в это «невесть когда» и случилось их первое знакомство.