Сначала издалека. А потом все явственнее, раздается звонок телефона. Женский холодный голос произносит: «Михаил Афанасьевич болен». Эхо на все лады повторяет эту фразу. Комната тонет в темноте. Становится видна левая часть сцены. Там, в полумраке, на кровати лежит изменившийся до неузнаваемости Булгаков в темных очках и черной шапочке. В дверь на цыпочках заходит Надя, подходит к кровати.

Булгаков. Кто здесь? (Поднимает руку и ощупывает ее лицо.) А… Надя. Ты почему одна? Где Андрюша?

Надя. Елена Сергеевна не разрешает. Сказала, врачи не велели тебя утомлять.

Булгаков. Глупости! Приходите завтра вместе. Я соскучился по Андрюше. Пусть обязательно приходит.

Надя. Мы придем. Андрей будет очень рад повидать тебя.

Булгаков. Что там шуршит у тебя все? Газеты?

Надя. Да, я тебе «Советское искусство» купила.

Булгаков. Ба! Вот не знал, что у тебя такие возможности.

Надя. А, ты шутишь… Я рада, что ты сегодня в хорошем настроении. Знаешь, мне кажется, ты и выглядишь нынче значительно лучше и бодрее.

Булгаков. Брось, Надя, не лги. К чему это? Я врач и прекрасно отдаю себе отчет, что дело мое дрянь. Я умираю. Так должно быть, это нормально. Ну, не плачь, не плачь. Я хочу, чтоб ты вспоминала меня веселого. Так что там? Ругают меня опять?

Надя. Никто тебя не ругает, не придумывай.

Булгаков. Что? Неужто, хвалят?

Надя. В этом номере про тебя ни слова. Я просто подумала, тебе будет интересно, что сейчас в театрах… (Раскрывает газету, просматривает заголовки.) Вот, послушай: «В Комитете по делам искусств на днях состоялась читка и обсуждение новой пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Пьесу читал автор. В обсуждении приняли участие…».

Булгаков. Оставь, Надя. Не нужно… Прикрой-ка дверь.

Надя. Зачем?

Булгаков. Не надо, чтоб Люся волновалась.

Надя (прикрывает дверь, усаживается на место, берет его за руку). Ну, вот, мы одни. Что ты хотел мне сказать?

Булгаков. Надя, это моя последняя воля к тебе…Я хочу видеть Тасю…

Надя. Тасю?

Булгаков. Да. Я очень виноват перед Тасей. Я хочу у нее прощения просить. (Помолчав.) У меня бессонница теперь, лошадиные дозы снотворного пью, а бестолку. Лежу как бревно, с той лишь разницей, что оно-то, кстати, ничего не чувствует, а я… (Исступленно.) Господи, Надя, если б ты знала, как я мучаюсь… И, добро бы, терзала меня только физическая боль – с ней я уже смирился, притерпелся кое-как… Но куда прикажешь деваться от тех страданий, какие причиняет мне моя совесть? Все самые гаденькие мои мыслишки, все подленькие поступки, про которые я думать забыл, услужливо извлекаются ею из глубин памяти, чтобы изводить меня до исступления… Знаешь, Надя, я очень много в жизни подлостей сделал. Но всего сильней терзают меня мысли о Таське. Бог меня за нее накажет, с ней я поступил подло до чрезвычайности. (Помолчав.) Писала она тебе про наш развод?

Надя. Нет. Ты же знаешь, Тася никогда не жаловалась.

Булгаков. Все было очень обыденно – ни сцен, ни скандалов. Просто сказал ей как-то после завтрака, что если найду подводу, уйду от нее сегодня. Подводу я нашел. Сложил книги, вещи какие-то, не помню, что еще… Таська же мне и помогала, а потом мы вместе их на подводу оттащили и я уехал. Да, вот еще что мне запомнилось тогда: я у Таськи на прощание браслетку ее попросил. Она не дала. Я и упрашивал, и купить предлагал даже – ни в какую. А вообще, странное дело, она была абсолютно спокойна в тот день, ни слез, ни упреков.

Надя (тихо). Я была у нее на следующий день. Тася лежала в холодной квартире, разбитая, без сил совершенно. Соседка сказала, что она рухнула, сразу, как ты ушел… (Утирая слезы платком.) Я не представляю, что она чувствовала тогда – одна, без денег, без профессии, без тебя, которого она считала смыслом своего существования…

Булгаков (оправдываясь). Я помогал ей потом. Деньги несколько раз приносил, продукты. Иногда браслетку у нее брал. Ну, там, если договор заключить, или гонорар надо выбить. И всегда работало. (С усилием.) А однажды, принес ей журнал…

В левой части сцена погружается в мрак, свет вспыхивает на правой половине. Тасина комната в полуподвале, скудная, почти нищая обстановка. Тася на кровати у окна шьет на машинке. Открывается дверь, входит Булгаков – он прекрасно одет, выглядит чрезвычайно довольным собой, в руках – журнал.

Булгаков. Таська?! Ты почему здесь? Я еле тебя нашел.

Тася (пожимая плечами). К соседям сын вернулся. Они назад комнату потребовали. Ну, вот меня сюда и выселили.

Булгаков (возмущаясь). Нет, каковы мерзавцы! Ты помнишь, когда жилкомиссия хотела уплотнить их пролетариатским матросом, они на коленях просили нас въехать к ним, а теперь, значит, успокоились? Ну, ничего, я им устрою еще!

Тася. Оставь, Миша, не нужно. Мне и здесь хорошо.

Булгаков. Ну, смотри. Ты, кстати, почему с курса машинисток ушла? Это для тебя самая подходящая профессия, без работы не останешься.

Тася. Не могу я там… Голова болит ужасно. Я на курсы кройки и шитья записалась. Вот, учусь. (Кивает головой на машинку.

Булгаков. Ну, это прекрасно, прекрасно. А знаешь, что, Таська, дай-ка ты мне свою браслетку взаймы. Мне тут с редакцией один договорчик подписать предстоит, так уж чтоб наверняка выгорело.

Тася. А что ж тебе твоя новая жена, не покупает браслетки?

Булгаков. Брось, Таська. Ну, чего ты дуешься? Смотри-ка, что я тебе принес. (Протягивает журнал.) Напечатали таки.

Тася (просияв). «Белая гвардия»? Господи! Миша, поздравляю! Поздравляю тебя! (Открывает журнал, ищет начало. Неожиданно, ее лицо потухает, бледнеет.) Что это?

Булгаков. Что? А, это? (Смущенно). Тася, ну ты понимаешь, она меня попросила. Ну, я и не смог отказать. Я чужому человеку не могу отказать, а своему – могу.

Тася (швырнув журнал ему в лицо). Ты обещал посвятить роман мне! Мы же все, все это вместе прожили – стрельбу на мосту, немцев, Петлюру, гетмана. Все эти страшные дни в Киеве. А когда ты писал роман? Кто грел тебе воду, когда у тебя от мороза сводило пальцы? Ты тогда даже не был знаком с этой своей… Белозерской.

Тася отворачивается от него, припадает лбом к стене комнаты и закрывает лицо. Булгаков, помявшись, поднимает журнал и бесшумно выскальзывает в дверь. Тася не замечает этого. Из окна доносятся звуки шарманки. Потом, сначала издалека, затем все ближе и ближе, и снова затихая, слышится крик старьёвщика: «Берем старые вещи! Покупаем золото, серебро!». Тася, как безумная, смотрит на свою браслетку, потом сдирает ее с руки, бежит к окну, распахивает его и, выставив в окно браслетку, кричит: «Стойте!». Снова срывается с места и выбегает в дверь. Слышен быстро удаляющийся стук ее каблучков и крик: «Стойте!» Правая часть сцены погружается во мрак. Освещается левая часть сцены.

Булгаков. Я потом как-то случайно увидел Таськину браслетку в окне какой-то лавки. Не помню, ломбард это был, или антикварный. Конечно, я купил его. (Достает из-под подушки браслет.) Но только, видно, с тех пор он растерял все свои счастливые свойства. Теперь это просто дорогая безделушка…

Медсестра (входя в комнату с приготовленным шприцом). Пора укол делать. Давайте руку.

Булгаков (тихо и жарко). Надя, разыщи Тасю! Разыщи! Я должен попросить у нее прощения!

Медсестра (быстро и профессионально делает укол, берет руку Булгакова и считает пульс). Ну, вот, сейчас заснет.

Надя. Что вы ему колете?

Медсестра. Морфий, больше уж и не помогает ничего.

Надя (пораженно). Как морфий?! Да разве ж можно? А если опять возникнет привыкание?

Медсестра (снисходительно). Небось, не успеет. Вы, нечто, не знаете? Ему уж недолго совсем осталось. Так пусть хоть не мучается.

Миша (постепенно погружаясь в забытье). Надя, не забудь… Разыщи Тасю. Тасю…

Надя зажимает ладонями лицо, ее плечи вздрагивают от рыданий, сцена погружается во тьму, видно лишь лицо больного на подушке. Сначала оно искажено страданием. Потом черты его расслабляются, на лице появляется блаженное выражение и улыбка, его память возвращается в юность, в Киев. Появляется на сцене счастливая, освещенная прожектором пара – юные влюбленные, Миша и Тася. Они держатся за руки, кружатся. Миша, в порыве счастья, кричит: «Таська! Я буду любить тебя вечно!!!». Эхо подхватывает его крик, пара кружится, медленно гаснет свет.

Конец восьмого действия

Занавес

Изображение взято с ресурса https://unsplash.com