Нестор

3

Никогда Фома Ревишвили не был так близок к успеху, как сейчас. Казалось, Октябрьский переворот указал ему путь, как быстро обогатиться и получить долгожданную свободу и независимость от отцовской покровительственной опеки. Недавно ему исполнился двадцать один год, и он рвался сделать что-то самостоятельно. Студент-экономист Московского университета без участия Маркса претворял в жизнь постулат: деньги – товар – деньги. Тогда как в Москве уже явно ощущалась нехватка товаров первого потребления, которая скоро должна была превратиться в настоящую катастрофу, Фома точно знал, где этот товар есть, и точно знал, у кого есть деньги, чтобы этот товар купить. И он сплел красивую цепочку плавного перехода денег в товар, а затем обратно в деньги. Звенья этой цепочки были подобраны случайно, но ему хватило ума увязать их вместе.

За полгода своей коммерческой деятельности Фома Ревишвили накопил полторы тысячи – не керенских липовых, которыми оклеивали стены, рублей, а царских золотых червонцев. Но нужно было еще, в два раза больше, именно во столько, как он рассчитал, обойдется открытие собственного, не зависимого от отца производства. Нет, он любил своего отца и уважал его ничуть не меньше, чем все остальные в его родном городке Ткибули. Ведь Прокофий Ревишвили был крупным купцом, уважаемым человеком и несколько прижимистым, но все-таки благодетелем. Однако он не доверял новым идеям сына, призывавшим параллельно с торговлей вкладывать деньги в производство. Зачем распылять средства, зачем рисковать, когда можно хорошо зарабатывать тем, чем зарабатывал еще его отец?

– Заводы и фабрики не наше дело. Для этого есть англичане да немцы. А вот знать их языки надо, и как они лучше нас торгуют, тоже надо знать. Для этого я и трачу деньги на твои университеты.

Что учиться надо, с этим Фома был согласен, но насчет англичан и немцев – нет. Он видел, с какой скоростью растет его маленький городок не только вглубь, но и вширь. Иностранные концессии рыли шахты, добывали уголь, железной дорогой вывозили в Поти, а оттуда – по всему миру. И вот это «по всему миру» так захватило Фому, что благополучная торговля отца казалась незначительной, оставшейся в прошлом веке. А вот он, как только накопит денег, откроет свое дело, свой собственный деревообрабатывающий завод. Ведь доски нужны всем: и шахтам, и железной дороге, и армии, и населению. Фома уже знал, какое оборудование ему понадобится. Технический дом Кессера, что в Тифлисе на Михайловском проспекте, предлагал превосходные немецкие машины из Гамбурга. Понадобится участок земли недалеко от отцовского дома, рядом с железнодорожными складами, а с рабочими и сырьем проблем не будет – кругом сплошные леса. Вот на все это ему и нужно было никак не меньше трех тысяч.

Дела шли настолько хорошо, что, ничуть не сомневаясь в успехе, он уже реально просчитывал все расходы на покупку, транспортировку и монтаж оборудования. Правда, покупке немецкого оборудования мешала война, но и эту проблему решили большевики, подписав в марте капитуляцию. Но зато после расходов пойдут доходы, которые принесут прибыль. Вот об этом, последнем, он любил помечтать перед сном, это убаюкивало его лучше материнской колыбельной. И с этим он просыпался, бодрый, готовый к новым неожиданностям дня.

Сегодня он проснулся не только с этой мечтой – сегодня он встречался с Еленой Андреевной. Все больше возбуждаясь от предстоящей встречи, Фома бросился умываться и приводить себя в порядок. Елена Андреевна была не только его любовницей, но и, сама того не подозревая, источником его благосостояния.

Они познакомились в ноябре прошлого года. Елена Андреевна возвращалась из Петрограда, куда, напуганная октябрьскими событиями, ездила проведать родителей. Фома же гостил там у отцовского партнера по торговым делам. Получив от него небольшую сумму и решив пошиковать, в Москву Фома возвращался в двухместном купе полупустого вагона. Двухместные спальные вагоны первого класса еще включали в состав, но люди, испуганные очередной сменой власти и ужесточением порядков, затаились и, казалось, стали меньше передвигаться. Фома сидел в купе один и досадовал на себя: заплатить такие деньги – и скучать в одиночестве. В общем вагоне было бы веселей, да и дешевле.

– Извините меня, пожалуйста! Вы едете один? – женский голос оторвал взгляд Фомы от темного холодного окна. – Не могли бы вы составить мне компанию?

В дверях стояла молодая женщина лет тридцати пяти, высокая, темноволосая, хорошо одетая и, как показалось Фоме, очень даже симпатичная.

– Одной ехать так неуютно. А время сейчас сами знаете какое,– сказала она. Через несколько минут Фома обосновался в купе, как он уже знал, Елены Андреевны. Горячий чай, ароматные пряники, чудные беседы под монотонный перестук колес, ночь с одинокими огоньками за окном и чувство, будто они одни на всем свете, сблизили их быстро, как это бывает только в поездах. Позже они не могли даже вспомнить, как вместе очутились в постели. Утром, подъезжая к Москве и впопыхах одеваясь, она восхищалась его выносливостью, а он – ее опытностью.

На перроне Елену Андреевну встречал муж, Лев Павлович Каширский.

Через неделю Фома был представлен Льву Павловичу как учитель математики для их сына, десятилетнего Андрюши. Причины нанять педагога у Елены Андреевны были веские. Гимназия, где учился Андрюша, не отапливалась, из-за этого уроки часто не проводились, ходить по улицам небезопасно, как для ребенка, так и для мамы, а отставать по такому предмету, как арифметика, недопустимо. Это вслух, а на самом деле все было намного проще. Елене Андреевне и Фоме негде было встречаться. Студент Ревишвили снимал комнатушку без всяких удобств, немного больше собачьей конуры, на чердачном этаже в доходном доме Афремова, возле Красных Ворот – узкая кровать, умывальник, стол да стул, больше там не помещалось ничего, зато недорого – десять рублей в месяц. Ревишвили-старший вкладывал средства в образование сына, но на все остальное денег давал мало, очень мало. Приводить туда такую женщину, как Елена Андреевна, Фома не мог себе позволить. Зато у господина – теперь товарища – Каширского была хорошая теплая квартира из трех комнат возле Большого Каменного моста. Лев Павлович математику уважал, так как считал ее основой коммерции. Политиков часто меняют, героев – убивают, друзья – предают, и только тот, кто хорошо считает, будет всегда всем нужен, потому что любое государство держится на счете. Сам Лев Павлович считал хорошо, поэтому большевики доверили ему товарно-продовольственные склады Москвы. Это была чрезвычайно ответственная работа. Товарища Каширского обслуживала служебная машина, и он с утра до вечера инспектировал свое огромное хозяйство. В неделю два раза Фома приходил к ним домой и, позанимавшись с мальчиком минут тридцать, остальное время уделял его маме.

Сегодня был как раз такой день. Фома подогрел воду на керосинке, тщательно побрился, кое-как помыл свое худое длинное тело, посмотрелся в зеркало и остался доволен. Высокий, каштановые волосы, темно-карие глаза, нос с маленькой горбинкой. «Грузин, а без усов»,– смеялась Елена Андреевна, но Фома считал, что усы, также как и отцовская торговля, пережиток прошлого. Англичане, что крутились в Ткибули, усов не носили.

Дверь открыла Елена Андреевна. Она была одета в теплый домашний халат, разукрашенный китайскими драконами, волосы собраны высоко на затылке.

– Проходите, Фома Прокофьевич. Дома только мы с Андрюшей. Заждались вас,– громко сказала Елена Андреевна, а шепотом, заглядывая ему в глаза, возбужденная своей бесстыдностью, быстро проговорила:– Под халатом я совсем голая.

В комнате, которая была одновременно и гостиной, и столовой, за круглым обеденным столом, обложенный книгами, сидел мальчик, имя которому дали в честь деда, маминого отца. Учитель и ученик поздоровались по-взрослому, пожали друг другу руки. Андрюше нравился учитель арифметики. По приходе он всегда рассказывал какой-нибудь новый анекдот, а арифметике учил – как будто они играли. Фома давал ему задание и вместе с мамой удалялся в другую комнату, чтобы не смущать ученика. Решив все задачи, мальчик звонил в колокольчик, каким в богатых домах вызывают прислугу. Приходил учитель и проверял выполненную работу. Если все было правильно, ученик получал петушка на палочке, если же были ошибки, он все равно получал леденец. На этом урок заканчивался, и довольные мать с сыном прощались с добрым и веселым учителем.

– А ты знаешь, как рассчитался с извозчиком один татарин? Нет? Так вот. Один умный татарин доехал на извозчике до Рязанского вокзала. Извозчик ему говорит: «С вас три двадцать пять». А тот ему: «Э-э, татарин не дурак! Вот тебе раз – двадцать пять, два – двадцать пять, три – двадцать пять».

Елена Андреевна и мальчик залились смехом.

– Ну, Андрей, так сколько дал татарин извозчику?– Фома вскинул брови и сделал строгий вид.

Андрюша задумался на минуту, пошевелил губами и выпалил:

– Семьдесят пять рубликов, вот сколько!

– Молодец!– похвалил учитель. – Теперь посмотрим, чем мы займемся сегодня.

Фома раскрыл учебник, нашел нужную страницу и стал объяснять новый урок. Объяснять было легко – мальчик схватывал все на лету.

– Фома Прокофьевич! Не хотела вас отвлекать, но не могли бы вы мне помочь? Тут что-то написано по-немецки, не могу разобраться.– В дверях соседней комнаты стояла мама Андрюши.

– Иду, Елена Андреевна. – Фома дал задание.

– Жду твоего звонка, – обратился он к мальчику и потренькал красивым бронзовым колокольчиком.

Соседняя комната была кабинетом Льва Павловича и никак не предназначалась для любовных встреч. Но Елена Андреевна в спальню Фому не пускала, несмотря ни на что, супружеское ложе осквернять она не хотела. Другое дело – широкое удобное кресло мужа или массивный кожаный диван. Прикрыв дверь и подперев ее стулом, Елена Андреевна подтолкнула Фому к креслу, помогла ему раздеться и, распахнув халат, взобралась к нему на колени.

Неожиданный звонок заставил их замереть в самый неподходящий момент, когда они уже, торопясь, подбирались к пику.

– Это телефон! Не останавливайся, продолжай! – прошептала Елена Андреевна и, прогнувшись, дотянулась до трубки аппарата. Как ответственному работнику, Льву Павловичу поставили отдельный настольный телефонный аппарат Симменса, массивный, отделанный латунью, с красиво изогнутым рычагом и элегантной ручкой. Елена Андреевна разговаривала с мужем и одновременно, как опытная наездница, покачивалась на бедрах Фомы. Еще больше возбужденная пикантностью сцены, она в паузах между ответами жадно целовала губы любовника и жарко шептала:

–Еще, еще, только не останавливайся! – и сразу в трубку:– Опять поздно! Почему? Партия груза?

Фома напрягся.

– Спроси, где он? – одними губами, без звука спросил Фома.

– А, в Царицыно? Это далеко.

– Что за груз?—опять беззвучно спросил Фома.

– Мыло, крупа,– повторила ответ Елена Андреевна и, уже еле сдерживая дыхание, бросила трубку, даже не провернув ручку аппарата. Последние судорожные движения – и она сильно укусила Фому за плечо, чтоб не выдать себя криком.

И снова звонок. На этот раз звонил колокольчик. Ученик звал учителя проверить выполненное задание.

Вскоре благодарная Елена Андреевна и Андрюша с петушком в руке провожали Фому. По разным причинам, но довольны были все трое.

– Ждем вас на будущей неделе. – Мама и сын помахали ему рукой.

– Обязательно буду,– в ответ махнул Фома, но мыслями он был уже далеко отсюда.

Ревишвили бодро шагал в направлении Замоскворечья и обдумывал план действий. Значит, на царицынские склады завезли партию товара. Надо узнать точно, что за товар, подготовить людей и переговорить с господином Кренделем. Тот скажет, что именно возьмет, куда доставить груз и сколько за это заплатит.

На царицынских, впрочем, как и на других, складах у Фомы уже были нужные люди, готовые за деньги рискнуть вывезти некоторое количество товара и доставить его в нужное место. А риск был большой. Сначала товар надо было незаметно вынести с охраняемых складов, а затем также незаметно через рабочие заставы доставить в назначенное место. Только после этого похитители получали свое вознаграждение. На любом этапе этого опасного пути их могли разоблачить и по законам сурового времени расстрелять на месте. Всю эту схему, от склада до господина Кренделя, Фома разработал самостоятельно, и даже при провале операции на организатора выйти было сложно, ведь никто не знал ни его имени, ни его места жительства. Единственное, что они сказали бы, что это был кавказец. А кавказцы, как известно, все на одно лицо.

Фома прекрасно понимал: все, что он делал, было преступно, это было самое настоящее воровство, и отец им явно не гордился бы. Но для прикрытия некрасивых делишек всегда находятся оправдания. А что, разве сами большевики не выкрали это государство из рук временного правительства? Еще как выкрали, с оружием в руках, пролив кровь своих граждан, разделив их на своих и не своих. Разве не большевики призывают: грабь награбленное?! Вот и он экспроприирует экспроприаторов, без насилия, без крови. Много ему и не надо. Возьмет только самую малость.

Самым ценным звеном во всей этой цепочке был господин Крендель. Он оплачивал всю операцию, часть денег – купюрами, часть— золотыми червонцами. Червонцы Фома оставлял себе, бумажками рассчитывался со своими помощниками-исполнителями. О связи Фомы Ревишвили с господином Кренделем не знал никто, кроме племянника самого господина Кренделя. Он и познакомил Фому со своим дядей.

Илья Кокоурин был сыном сестры Ефима Кренделя. Отец Ильи, земский учитель, зарабатывал мало, но был независим и горд своей бедностью. Денег всегда не хватало, но идти на поклон к богатому брату жены было по идейным соображениям недопустимо. Однако сына поработать у дяди он отпустил. Илья стал помощником и секретарем господина Кренделя. Как-то раз в трактире «У Боровицких ворот» он познакомился с Фомой Ревишвили, и хотя дружба их не была скреплена близкими связями, они в месяц раз встречались и хорошо напивались в тех же «Боровицких воротах». Но только после того как Фома узнал, где работает товарищ Каширский, он увязал всех в одну цепь: от складов Каширского до денег Кренделя.

Илья познакомил Фому со своим дядей, и тот, не вдаваясь в подробности, откуда информация, как будут осуществляться поставки, кто владелец товара, быстро схватив суть дела, дал свое согласие на очень простых условиях. Доставляешь товар в назначенное место, получаешь деньги и все, остальное тебя не касается. Ну и, естественно, меньше говоришь – дольше живешь. Сам Ефим Крендель очень скоро усвоил новые правила перераспределения благ, поэтому втридорога перепродавал украденный товар, и совесть его не беспокоила. Он делал тоже самое и в прежние времена, просто тогда он покупал и продавал в открытую, и это называлось коммерцией, а теперь это надо было делать тихо и незаметно, потому что называлось спекуляцией.

– Всегда так не будет,– говорил он Илье. – В конце концов и большевики научатся коммерции. Но пока в стране такой бардак, мы должны успеть взять свое. Потом будет сложнее.

Весь день Фома промотался в Царицыно и близлежащих трактирах. Переговорил со складскими рабочими, со знакомыми перевозчиками и лишь после этого пыльный, усталый, но довольный отправился к господину Кренделю. Когда он подходил к большому шестиэтажному дому на Покровке, где в пятикомнатной квартире одиноко проживал бывший коммерсант, последний майский день медленно угасал. С каждой минутой сумерки сгущались, сливаясь с тенями. Дневной свет уходил с городских улиц, а вместе с ним исчезали и прохожие. Ночь принадлежала людям иной категории, чья работа была отнимать— жизнь или кошелек. Никому не хотелось попадаться на пути ни им, ни редким красным патрулям. В какой-то момент Фома заколебался: может, прийти завтра с утра? Но завтра поступивший товар могут начать распределять по фабрикам и заводам, поэтому надо делать все быстро и вовремя. Сегодня хороший день, он приятно начался и должен полезно закончиться. Фома огляделся – улица была пустынна – и юркнул в темный неосвещенный подъезд.

Когда он поднялся на третий этаж, было уже темно. Он покрутил ушко звонка, но на мелодичное треньканье никто не откликнулся. Тогда он постучал. Но стука не получилось – высокая створчатая дверь была утеплена ватой и обита дерматином, поэтому во второй раз, придав руке силу, он постучал кулаком. Стука опять не получилось – от удара дверь поддалась и приоткрылась. Фома застыл. Быть такого не может. Чтобы дверь Ефима Кренделя осталась открытой? Это невозможно. В полной темноте он вошел в квартиру.

– Ефим Иосифович!– позвал Фома.– Есть дома кто?

Было тихо, никто не отзывался, даже большие напольные часы замерли. В темноте матово мерцала мебель, черные пятна картин пугали своей пустотой. Фома вспотел, самое время уходить. Что тянуло его в эту темень? Он не раз бывал в этой квартире, поэтому без труда нашел кабинет, пошарил по стене, повернул включатель. Было по-прежнему темно. Электричество отключали часто, в этом не было ничего необычного. В слабом ночном свете он добрался до письменного стола и в кресле увидел господина Кренделя. Тот устало уронил голову на грудь и, казалось, спал.

– Господин Крендель! – неуверенно произнес Фома. – Ефим Иосифович!

Крендель не отреагировал, и Фома, предчувствуя худшее, легко толкнул его в грудь. Пальцы дотронулись до чего-то липкого, ужасного. Подойдя к окну и все равно не разглядев цвета, он понял, что это кровь. Страх накатил волной, и Фома бросился из квартиры. Но поздно. На лестнице раздавался топот множества ног. Слабый свет поднимался снизу и приближался к третьему этажу. Фома не успел выскочить наружу, пришлось затаиться там же, за кухонной дверью. Через мгновение в квартиру ввалилась группа вооруженных людей. Первый нес керосиновую лампу.

– Не понимаю, почему дверь открыта. – Фома узнал голос Ильи.– Дядя всегда закрывает. – Дядя Фима! – прокричал Илья. – Пойдемте, он, наверное, в кабинете.

– Кузин!– отдал приказ чей-то хриплый голос.– Встань у дверей. Никого не впускать!

И вся группа, человек пять, во главе с Ильей направилась в сторону кабинета. Пока Фома лихорадочно соображал, как выбраться из этой чертовой квартиры, раздался взволнованный голос племянника:

– Дядя Фима, дядя Фима! Он мертв!

В настороженной тишине было хорошо слышно, как начальник спокойным уверенным голосом выговаривал:

– Да, похоже, убили. Перерезали горло. Вон, сколько крови-то вытекло. Опередил нас кто-то. А что взяли? Где он хранил деньги, бумаги? А, Кокоурин, где?

– Документов никаких не было, тетрадка одна, толстая такая, он туда все записывал.

– Где он ее хранил? Где прятал деньги?– наседал начальник. Было слышно, как скрипели ящики, передвигали мебель.

– Здесь! Обычно он здесь все хранил!– воскликнул Илья. – Вот она, эта тетрадь.

– Не особенно-то и замысловато. Что ж он вот так, обыкновенно, в ящике секретера хранил деньги и секретную тетрадку?– засомневался хриплый голос.

– Больших денег он дома не держал. Где они спрятаны, я не знаю. А вот тетрадку он вел очень хитрую. Там только цифры, а что они означают, знал только он. Сами увидите. Зашифровано все. Мне он не говорил.

– Тетрадь оставили, значит, знали, где деньги. Дядюшку вашего убили, и концы, как бы в воду? А может, вы его сами и прирезали, Кокоурин? Деньги взяли, и дело его по наследству к вам перешло.

– Да что вы говорите!– возмутился Илья. – Он меня как сына держал. Я у него как у Христа за пазухой был.

– Ну, это точно,– усмехнулся начальник.– На народном добре, у дядюшки за пазухой. Кто к нему приходил? С кем он вел дела?

– К нему многие приходили,– сказал Илья.– Но в последнее время к нему часто приходил один кавказец – грузин. Я его знаю. В гостях у него не был, но дом показать могу. Он у Красных ворот живет.

При этих словах Фома еле сдержался, чтобы с криком не броситься наружу. Илья говорил про него, ведь это он жил у Красных ворот. И там у него спрятаны деньги, которые он заработал у Кренделя. Если их найдут, то убийство с целью ограбления повесят на него. Фома убил Фиму, красивый каламбур получится. И не отвертишься. Выйти и все рассказать? Невозможно, ведь тогда всплывет вся его деятельность, и, самое главное, он подставит Елену Андреевну. А этого он не сделает ни за что.

– Быстро, осмотреть квартиру!– хриплый голос начальника забивал гвозди в голову. – И к Красным воротам! Где здесь лампы, что мы ходим гуськом друг за другом?!

«Они наверняка приехали на авто»,– с этой мыслью Фома отделился от тени и уверенно направился к часовому, что стоял в дверях квартиры.

–Кузин,– тихо, но твердо произнес он,– в авто лампы есть? Принести надо.

Часовой Кузин, простой рабочий паренек, в кепке и короткой тужурке с красной повязкой на правой руке, от неожиданности вздрогнул, но в темноте не разобрал, кто к нему обращается.

– Не припомню,– ответил он неуверенно.

Но Фома, не ожидая ответа, проскользнул мимо.

– Ладно, я за лампой. Никого не впускать,– уже с лестницы сказал он.

– Да, знаю я,– донесся сверху голос часового.

Через парадную Фома выходить не стал – там тоже стоял часовой, а вот черный ход никто не охранял. Еле сдерживая себя, чтобы не побежать, он вышел во двор, потом на улицу и уж там что было сил припустил к своему дому.

Путь вроде не далекий от Покровки до Красных ворот, но по неосвещенным улицам бежать было трудно. Он мчался по узким переулкам, срезал через проходные дворы, рискуя на что-то напороться или нарваться на обитателей этих дворов, которые, как пауки, поджидали неосторожную добычу. Воздуха не хватало, несколько раз пришлось перейти на шаг и остановиться, чтобы отдышаться и восстановить силы. «Фома убил Фиму,– стучало в голове,– Фома убил Фиму». Наконец добравшись до своего дома, он осторожно выглянул из-за угла и вполголоса выругался: вот тебе прогресс и вот тебе рамочные пилы Кессера. Авто дружинников уже стояло у подъезда четырехэтажного дома. Большие фары и слегка изогнутый бампер придавали машине лукавый вид, как будто она насмехалась над ним – обогнала, обогнала! Высокие витрины расположенного на первом этаже магазина Томаса Кюнау «Автоматические вязальные машины Виктория» уже давно были заложены ставнями, а рядом, у входа в подъезд, стоял часовой, так что сомнений не было – его опередили. В каморке обнаружат документы на его имя и, конечно, найдут тысячу пятьсот рублей золотом в тайнике. И доказывать ничего не надо. Фома убил Фиму. Ревишвили прислонился к стене. Пот, высыхая, холодил тело, но лицо все еще горело— от страха, от стыда, от безысходности. Он ощупал карманы брюк и пиджака— пачка керенских купюр, двадцать рублей серебром и студенческое удостоверение. Вот все его богатство. Из подъезда вышло несколько человек.

«И Илья с ними, сволочь»,– подумал Фома.

Среднего роста, подтянутый молодой мужчина в рабочем пиджаке отдавал распоряжения. Потом все забрались в автомобиль и уехали. Но двое остались. Оглядевшись, один перешел на другую сторону улицы и скрылся в подъезде, а второй вошел обратно в дом, где жил Ревишвили. Все было ясно: его поджидают, на него охотятся. Фома развернулся и пошел прочь, сам не зная куда, подальше отсюда.

Ранний рассвет застал его в закутке между угольным складом и магазином «Какао Жоржа Бормана», тоже давно закрытого. Замерзший, невыспавшийся, голодный, с засохшей кровью на руках, полный отвратительных мыслей, он только сейчас стал трезво оценивать создавшуюся ситуацию. И чем больше он думал, тем больше приходил к выводу, что дела его хуже некуда. Он потерял все деньги, у него нет жилья, нет документов, кроме студенческой бумажки. Он не может пойти к университетским друзьям, потому что его будут искать как раз в университете. Ведь теперь у них есть все его данные. И, о боже, у них есть даже его фото! Фома вспомнил фотографию на стене своей коморки, где он и его однокурсники сняты прошлой осенью в Нескучном саду. А уж Илья покажет, который из студентов Фома Ревишвили.

Он выбрал трактир потемней, спустился в полуподвал, в дурно пахнущем туалете ополоснул лицо и руки и устроился в углу зала. Еще вчера бодрый, щеголевато одетый в недорогой, но качественный, серый в полоску костюм, студент экономического факультета, начинающий коммерсант, сегодня он ничем не отличался от публики, собравшейся в трактире: мелких служащих, лавочников, приказчиков, также одетых в помятую одежду, угрюмых и злых. Полусонный, с расцарапанным ухом, мальчишка-подавальщик поставил перед ним похлебку, которую он назвал гуляшом, и ломоть непропеченного хлеба. Все это показалось удивительно вкусным. Напоследок, согревшись, запивая кусочек сахара чем-то вроде чая, он пришел к выводу, что трудности для того и существуют, чтоб их преодолевать. Все ночные страхи превращаются в прах при свете дня. Может, он ошибся, выбрал не тот путь? Значит, надо искать другой. Ведь еще когда-то Бараташвили написал:

Отец небесный, снизойди ко мне,

Утихомирь мои земные страсти.

Нельзя отцу родному без участья

Смотреть на гибель сына в западне.

Не дай отчаяться и обнадежь,

Адам наказан был, огнем играя,

Но все-таки вкусил блаженство рая.

Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.

Ободрив себя стихами безвременно ушедшего поэта, Фома стал рассуждать более здраво. Нет, на бога он особенно не рассчитывал, поэтому выкручиваться придется самому. Большевиков меньше всего интересует смерть Кренделя. Им нужно знать, как Крендель получал товар. И главное звено в этой цепи он— Фома Ревишвили. А нет звена – нет и цепи. И где они не смогут найти это звено? В Ткибули. Уж где-где, там его искать точно не будут. Не смогут. Одно обидно – что его считают убийцей, а ведь это наверняка Илья, очень уж любит деньги. Но как докажешь, когда самому прятаться надо?

Убедив себя, что надо возвращаться домой и искать новый путь для достижения задуманного, Фома пошел в сторону вокзала. По дороге не устоял, задержался перед витриной парикмахерской Лазара. Вывеска обещала, что Лазар «Причесывает. Андулирует, изготовляет локоны и парики. Моет голову шампунем», а также хвастливо добавляла: «Бреем чисто, пахнем прелестно. Дамы не устоят».

Увидев потенциального клиента, из дверей выскочил молодой человек с тонкими щегольскими усиками, в белом фартуке и, сделав широкий жест, чуть не под ручку завел Фому внутрь. Уже сидя в кресле, он подумал, что не следует выделяться из толпы бритой и наодеколоненной физиономией. Да и деньги беречь надо. Но от горячей воды, приятного запаха одеколона «Кристаль» и монотонной болтовни парикмахера, откинув голову на подголовник кресла, Фома задремал. «Кресло, кстати, тоже немецкое, с подъемником», – успел подумать он, а когда через несколько минут очнулся, в зеркало смотрел опять уверенный в своих идеях Фома Ревишвили, хорошо побритый, причесанный, приятно пахнувший и с новой мыслью, что если не получится с лесопилкой, то можно открыть парикмахерскую на три или даже на четыре кресла. И денег меньше надо. А парикмахеров можно пригласить из Батуми или Тифлиса. Или еще лучше – взять парикмахерами женщин, это привлечет больше народа. Это будет прогрессивно.

Фома вышел на улицу и продолжил путь к вокзалу. Вот и площадь, люди, лошади, напряженный городской гул. Фома остановился. Он вспомнил, как три года назад впервые приехал сюда, вышел из этого самого здания Казанского вокзала, тогда его чаще называли Рязанским, полный надежд и уверенности в себе. А теперь бежит без вещей, без денег, опять под крыло родительского дома. Он разозлился. Нет, так не будет. Надо вернуться и проверить, а вдруг они не нашли тайник, тогда он не уедет отсюда побежденным.

– Извозчик! – звонко и уверенно крикнул он.– Красные ворота. Я скажу, где остановиться.

Не доезжая одного квартала до своего дома, он сошел. У мальчишки – разносчика газет, больше похожего на беспризорника, за тридцать копеек купил первую попавшуюся газету (Ревишвили усмехнулся, когда прочитал ее название – «Закон и правосудие»)и, прикрываясь ею, оставшийся путь прошел пешком. Шпиков видно не было, или прятались умело, а может, уже сняли наблюдение и ушли. Но рисковать Фома не стал. Не торопясь, свернул во двор соседнего дома и с черного хода поднялся на последний этаж. Оттуда залез на чердак и выбрался на крышу. Осторожно, чтоб не сорваться, цепляясь за печные трубы, добрался до крыши своего дома. Тот был ниже метра на два. Пришлось повиснуть на руках и так, как можно мягче, спрыгнуть. Но мягкого приземления не получилось. Фома не удержался на покатом боку крыши, и его стало сносить к краю. Он упал на живот, раскинул руки и ноги, как будто хотел обхватить необъятный ствол дерева. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться хоть за что-то, но ничего, кроме гладкой коричневой крашеной жести, не было. Край крыши притягивал, булыжники мостовой в предвкушении крови ждали неминуемого полета.

«Как глупо»,– подумал Фома, и его ноги уперлись в желоб водослива, проложенного по краю крыши. Не веря в удачу, он скосил глаза к карнизу. Осторожно перебирая ногами, замирая после каждого движения, он наконец добрался до чердачного окна. Весь потный и грязный влез в него и там же уселся в пыли и паутине. Медленно, чуть ли не благоговейно, вынул из рубашки крестик черного камня и поцеловал его. Ноги еще дрожали, по спине струился пот. Он достал из кармана платок, подарок Елены Андреевны, вытер им лоб, шею, подмышки и стал пробираться к лестнице, ведущей вниз. Осмотрел длинный коридор и, не заметив ничего подозрительного, до своей комнатушки прошел, не торопясь, не прячась за каждым дверным косяком. Вот и его дверь, но он к ней даже не подошел. Через три комнатки от него жил Кузей Климыч, мужик болтливый, но добрый и сильно пьющий. Зарабатывал он отловом бездомных собак, которых сдавал потом на живодерню. И пил он, по его словам, потому что жалел этих божьих тварей, которые человеку первые друзья. Ловил, сдавал, жалел и напивался. Фома постучал в дверь доброго живодера в надежде, что тот еще не ушел. Кузей Климыч открыл, бородатое испитое лицо уставилось на студента.

– Фома, дружок,– сказал сосед,– случилось что? А то уходить мне пора. У собачек сейчас самый аппетит, у мясных рядов крутиться будут.

– Уходите? – разочарованно произнес Фома.– А я тут посылку получил. Водки виноградной прислали из дома. Хотел с утра для поднятия духа принять, но компания, видно, не собралась, только я и истопник Рамис из котельной.

Когда-то голубые, а теперь бесцветные глаза Кузея Климыча округлились, рот обиженно скривился.