В какой-то момент в ночном небе мимо машины пролетели знакомые очертания знаменитых московских высоток, и что-то ёкнуло в груди, защемило… Руки затряслись, доставая в очередной раз платок из кармана.
«Москва, Москва… Как ты изменилась, Москва…»
Через полчаса он устало опустился на аккуратно застеленную кровать в гостинице. Затем опять поднялся, открыл чемодан, достал аккуратно уложенные вещи, разложил их на полке в шкафу и переоделся. Открыв окно на балкон, долго стоял, поражённый неожиданной панорамой, – впервые в жизни он увидел другую Москву. Это был не город его детства, тихий, утопающий в зелени деревьев, это был не шумный и грязный город эпохи девяностых, – это был красивый ночной европейский город, с огромными рекламными вывесками, подсветками, гирляндами, куполами, мостами, стеклянными небоскрёбами, взмывающими над городом…
Это была новая Москва.
Он стоял и любовался ночным видом с балкона.
Потом долго ворочался на непривычно жёстком матрасе. В пятом часу утра, наконец, помогло снотворное, которое супруга заботливо уложила в его аптечку.
Утро оказалось не таким свежим и радостным, как представлял его себе Константин Сергеевич ночью, любуясь московской панорамой на балконе. Гудящая и практически не двигающаяся вереница машин заполонила все улицы, дым и копоть поднимались во влажный осенний воздух, солнца не было видно за густой облачностью, а ветер порой доносил какие-то неприятные запахи с внутреннего двора гостиницы вперемешку с запахом тлеющих осенних листьев.
Побрившись и одев брюки и чистую рубашку, Константин Сергеевич неторопливо спустился в ресторан позавтракать. Без завтрака он не мог обходиться – после утреннего стакана теплой воды и принятой порции утренних таблеток, ему обязательно нужно было принять лёгкую пищу, – на этом настаивал немецкий друг и личный диетолог Константина Сергеевича.
Лишь выпив свой утренний травяной чай и поднявшись в номер, Константин Сергеевич открыл свою записную книжку на литере «З» и нашёл номер мобильного телефона брата. С третьего раза на том конце послышалось шуршаньше, а затем хриплый голос:
– Да.
– Андрей. Это я.
– Кто я?
– Андрей, это я… Костя.
– …. Костя, ты откуда звонишь?
– Андрей, я в Москве. Вчера прилетел ночным рейсом. Подскажи, где эта Боткинская больница?
– Костя, я не знаю… возьми такси… тебя привезут. Я не знаю…
– Андрей, ты как?
– …. Живу пока, Костя. Врачи ничего не говорят. Приезжай, может тебе чего скажут.
2.
Такси ехало очень долго – водитель чертыхался и материл все соседние машины, ругал на чём свет стоит городские власти, дороги, гаишников, – словом, устроил экскурсию по дорожным пробкам и словарному запасу московского таксиста, прежде чем привёз его к проходной престижной больницы. Взяв деньги, он вдруг изменился в лице и довольно улыбнулся пассажиру. Константин Сергеевич передёрнулся от вида неровных желтых зубов и понял, что переплатил.
В отделении больницы долго искали пациента с фамилией Золотов, несколько раз ошибались с палатой, куда Андрея Сергеевича перевели из реанимации, но наконец проводили Константина Сергеевича до нужного корпуса. Пока шли до места, внутри больничной территории он уловил знакомый запах – пахло так же, как и с балкона гостиничного номера – прелой и тлеющей листвой, – кислый и местами горький запах шёл откуда-то с дворовой территории.
В маленькой палате Андрей лежал один.
Константин Сергеевич открыл дверь, заглянул и не сразу узнал Андрея – он сильно похудел, как будто бы высохла кожа на лице, не было бровей и волос на голове. Но знакомый профиль брата он не мог не узнать.
Андрей лежал, закрыв глаза.
Константин Сергеевич, ступая в синих бахилах, как можно тише, подошёл к кровати Андрея и опустился на стул.
Щемящее чувство вновь вернулось к нему. Константин Сергеевич вдруг сильно вдохнул, как будто, чего-то сильно испугался и с шумом выдохнул. Андрей Сергеевич открыл глаза.
– Костя… – знакомая улыбка показалась на лице Андрея. Эта улыбка словно вдохнула новую жизнь и новое, какое-то неведомое чувство надежды в Константина Сергевича. С этой минуты он снова стал Костей…
– Костя…
Брат привстал на кровати.
Константин сбросил с себя сумку, стянул шарф, присел на краешек кровати, приобнял брата.
– Андрей…
– Костя… как… как ты долетел?
– Спасибо, Андрей, хорошо долетел. Как ты?
– Как видишь. Боремся! Боремся… Ты знаешь, Золотовы не сдаются просто так! Врачи молчат… хотя я всё понимаю. С такими диагнозами долго не живут…
– А что, доктора уже знают точно?
– Знают, Костя. Всё они знают. Только не всё говорят. Может тебе скажут? Ты же всё-таки доктор.
– Андрей, я не доктор. Я химик.
– Ну, всё-таки. Ладно, обо мне. Расскажи, как ты живёшь, Костя? Ты… ты такой красивый… Голова седая… А улыбка та же самая… осталась. Твоя…
Константин улыбнулся.
– Да что там годы, Костя! Годы – ничто! Вся сила не в годах, а в душе… Если в душе сила есть, значит человеку уже ничего не страшно: ни страдания, ни боль, ни смерть. Я на это уже смотрю спокойно, Костя. Ладно. Давай не будем об этом. Ты докторов спроси, чего и как, а мне не говори, я уж останусь тут, как есть…
– Ладно. Ты лежи. Я пойду, спрошу, как тут у вас устроено. Где лечащий врач, когда был консилиум, всё узнаю.
– Костя, какой консилиум? У нас всё просто – это тебе не Германия! Лёг, заболел – лежи, выздоравливай. Ах, не выздоровел? Ну жаль… Это у вас там медицина делает семимильные шаги, а у нас… семимильные шаги делают цены на лекарства. Ну, сходи, спроси…
Через пятнадцать минут Константин вернулся. Всё, что он услышал, он уже предварительно понимал. Ничего обнадёживающего ему не сказали, ничего конкретного не объяснили. Только потому, что в онкологическом отделении больницы в такой момент никто ничего не знает и только ждут. Как развернутся события, не мог предсказать никто. Константин Сергеевич знал подобные диагнозы и понимал, чем они заканчиваются в большинстве случаев, как и то, что во многих подобных случаях люди могли вернуться к нормальной жизни. Что именно приводило одних людей к выздоровлению, а других – в обратном направлении, никто не знал. Все принимали одни и те же процедуры, пили одни и те же лекарства. Но результаты были категорически разными. Поэтому все лишь разводили руками и тихо шептали: «медицина тут бессильна».
Константин Сергеевич знал, что бессильна не только медицина. Часто бывает бессильна наука, беспомощна любая человеческая логика в борьбе с тем, что человек часто сам не понимает до конца. Работая более сорока лет в фармацевтической лаборатории, возглавляя её в последние годы, Константин Сергеевич сам удивлялся научным результатам: в одних случаях разработанное лекарство не помогало, в других случаях – было единственным выходом и спасением. В научных серьёзных докладах, среди красивых изящных выкладок порой сквозили лишь предположения и догадки, на них строились целые гипотезы, а на них громоздилась практическая база, с опытами и пробами, которые неожиданно приводили к положительным результатам. Лаборатория работала, получала приличное финансирование, отчитывалась, получала награды. И результаты этой работы чаще всего складывались в научных библиотеках в огромные тома и изредка использовались в разработках конкретных препаратов.
Вернувшись в палату, Константин вздохнул и снова опустился на стул рядом с кроватью Андрея. Андрей посмотрел на него:
– Ну что? Спросил?
– Да… спросил.
– Ну вот и хорошо. Теперь ты знаешь всё. Слушай, а давай сходим погуляем?
– Как погуляем? – Константин не понял сразу.
Андрей показал рукой куда-то вдаль:
– Да ещё лежать и лежать… А пока ты тут, давай подышим воздухом вместе, да и поговорить тут… тут не дадут. Смотри, вон солнышко проглядывает. Пойдём, осень такая красивая…
Они вышли из больничного корпуса, в яркие солнечные лучи, которые, пронизывая густую облачность, раздвигали плотную серую пелену и ярко блестели на влажных пятнах асфальта. Осенние листья, не убранные ещё, мягко шелестели под ногами и переливались каплями влаги, словно упавшие брызги солнца. На улице было холодно, сыро, но солнечно. Братья медленно шли по длинной больничной аллее и молчали.
– Как живёшь, Костя? – Андрей первым нарушил молчание.
– Хорошо живу, Андрей. – Константин Сергеевич говорил медленно, как бы взвешивая каждое слово. Во всех движениях его, даже в шагах по залитому солнцем больничному тротуару, была видна неторопливость и какая-то медлительность, словно прежде чем что-то сказать или сделать, он задумывался на секунду и только потом – делал. – Хорошо живу… Давление правда прыгает… стенокардия. Но я ещё преподаю… в университете… Химию, биологию преподаю… На немецком… Лабораторию возглавляю, крупную… Научную… Только за прошлый год у нас четыре награды европейские в области фармакологии… На переднем крае науки, как говорится… В общем, в меру сил… стараюсь работать. Фотографии потом покажу. Внуки у меня, Андрей! Внуки! Трое… Роберт уже заканчивает школу. А Кристиан ещё маленький…
Андрей молчал, лишь изредка поворачивая голову в сторону брата.
– Кристиану два года… Это наш самый маленький. А Каролина родилась… э-э-э… шесть лет ей. Да, шесть лет назад.
– Это немецкие имена? – уточнил Андрей.
– Да, мама их – Хенрике… это жена моего Славика. Слава по-прежнему в посольстве… он сделал хорошую карьеру. Они… с Хенрике уже более двадцати лет живут вместе, недавно справляли годовщину свадьбы. У них…. свой дом, поместье… недалеко от Берлина.
Андрей снова внимательно посмотрел на брата.
Константин продолжал:
– Ну, а как у тебя? Мы же… постой, мы не же виделись десять лет, с тех пор, помнишь? Когда с мамой прощались?
– Помню, Костя, помню.
– Ну и как сложилась жизнь?
– Никак, Костя. Никак не сложилась. Складывалась, складывалась… и не сложилась. Знаешь, как в пазлах… собираешь, собираешь, и не можешь собрать. Видимо, деталей каких-то не хватает. Словно, кто-то разбросал части твоей жизни куда-то. А ты не можешь всё воедино собрать. Вот так.
– Ну, подожди. Ты же… художник!
– Художник… Кому он нужен сейчас, художник…
Константин машинально оглянулся. Они опустились на большую соломенно-рыжую скамейку.
– Художник сейчас не нужен, Костя… Никому… Я полжизни проработал в галерее, реставрировал старые полотна, потом в экспертизе ещё десять лет, оценивал работы других, выставлял их, ездил по выставкам, галереям, собирал… А когда начал сам писать – пришлось из галереи уйти. Не дали… Казалось, всё смогу сам – и выставку сделаю, и картины продам. Нет…
– Как же так, Андрей? Это что же…
– У нас, Костя, сложные правила в мире искусства. Правила эти определяет не художник, а владелец галереи, собственник, чиновник.
– Как же, Андрей? А как же… художественный вкус?
– А! О чём ты говоришь? Какой вкус! Там заправляют только деньги, Константин. Только деньги. Деньги и связи. Все друг друга целуют, приветствуют, за ручку… тьфу. А за глаза всех на чём свет ругают.
– Подожди, ты мне когда-то писал, что у тебя собственная выставка должна быть? Подожди, когда это было?
– Эх. Костя. Когда это было… Это было восемь лет назад, когда я пятьдесят лет справлял. Думал, может к пятидесяти дадут что-то выставить…
– Ты… не расстраивайся… Андрей. Сейчас тебе нельзя волноваться так… Давай о жизни.
Андрей засмеялся.
– А я о чём? Это и есть жизнь моя… У меня больше ничего нет. Я не ты, Константин. У меня нет семьи, нет детей и внуков, поэтому всё это – и есть моя жизнь. Каждая работа… знаешь, словно ребёнок… ты его планируешь, о нём мечтаешь, потом набросок, карандаш, потом густо, густо всё, мазки ложатся к мазкам, линия к линии, словно ты сам создаёшь эту природу, этот цвет… свет… А потом они, как дети разбегаются, знаешь? Как дети… упрямые такие, весёлые… радостные… Только одно огорчает, Костя. Одно огорчает. Хотел я сделать выставку свою, знаешь. Выставку такую, настоящую… А никак не получается, ни средств, ни связей я так и не заимел. Они все… когда им нужно было что-то от меня, они все… меня приглашали, выступали, благодарили, а как мне что-то потребовалось… всё. Ни-ко-го. Ты знаешь, я раньше переживал об этом, а сейчас уже – нет. Это раньше… я злился, кому-то что-то доказывал, представляешь? Ведь каждый, проталкивая своё…, рассуждает не меньше, как о великой русской культуре… О! – культура России! О, русская культура! А сами дальше носа своего не видят, не слышат, а другим – пойди попробуй, – дороги не дадут! А потом… Потом, ты знаешь… как три года назад свалился с первым приступом, я перестал вообще что-то делать, проталкивать, доказывать… Я знаешь, Костя… успокоился зато. Примирился с этим…
– Андрей… Подожди, а почему ты мне не писал, не звонил, что у тебя проблемы с выставкой? Можно было попробовать у нас, в Германии организовать что-то…
– Костя… – Андрей глубоко вздохнул и помолчал. – Костя, прошло десять лет, как мы не виделись. Что писать?
– Как что? Написал бы, позвонил, брат, помоги…
– Костя… Как помоги? Тебе ещё и моих забот…
– Андрей, да что ты говоришь…
Они помолчали, стараясь не смотреть в этот момент друг на друга.
– Я… знаешь, Костя… сильно переживал тогда… Пил… Казалось, боролся за место под солнцем… А вокруг только и слышал: «не получился, не надо начинать, не берись, не выйдет…» А потом, как выставку свою стал собирать: «Это уже несовременно, сейчас другие тенденции…» Вот так вся жизнь и ушла откос… Ни одной персональной выставки… Ты знаешь, я так переживал…
Андрей Сергеевич закрыл глаза рукой.
– Андрей… Всё еще наладится, сейчас тебе нужно думать о выздоровлении… Ох, подожди… сердце что-то…
– Вот, видишь, и ты… Зачем тебе было лететь в такую даль, Костя? Это всё врач этот… Георгий Иванович… Просил я его, мол, не надо никого звать… не надо. Нет… настырный такой.
Посидели молча. Константин Сергеевич снял кашемировый шарф, вынул из сумки маленькую аптечку, открыл и не спеша достал таблетки. Проглотил. Посидели молча ещё несколько минут.
– Знаешь, а теперь, когда все эти годы позади, я так спокойно стал к этому относиться… знаешь, художник не должен продвигать своё искусство, не должен… Его задача – выражать свои чувства, как будто бы возвращать ту Любовь, благодаря которой мы пришли в этот мир. А если тратить жизнь на то, чтобы кому-то что-то доказывать… времени работать не останется. А художник должен работать.... Писать… И знаешь, я с этими мыслями так свыкся, перестал общаться с Союзом художников… в общем, просто стал работать в свое удовольствие… Мне тут один врач, вот тут, в Боткинской, так и сказал: «Вы, Андрей Сергеевич, прожили интересную жизнь, а всё молчите»… Представляешь? Так и сказал: «Прожили»… И я понял тогда… понял, что мы своими переживаниями сами себе жизнь укорачиваем… Вместо того, чтобы бороться за своё место под солнцем, нужно было просто жить и наслаждаться этим солнцем, этим воздухом, травой, осенью, весной… Понимаешь? – Андрей Сергеевич вздохнул и чуть помолчав, продолжил: – И ещё… знаешь, я простил всех, кто давил меня, травил… мешал работать. Я простил всех… Когда вот… два года назад диагноз мне поставили… я с тех пор уже никому не завидую, никого ни о чем не прошу…. Знаешь, Костя, я только сейчас научился наслаждаться жизнью, а не бороться за неё…
– Это ты… Подожди… Уже два года… как…? – Константин Сергеевич заглянул брату в глаза.
– Да, Константин, два года. Сначала были с желудком проблемы, потом сердце… в общем, всё постепенно отказывает… А душа, Костя, знаешь, только сейчас вот отпустила… только сейчас вот начал спокойно жить…
– В смысле?
– Ну… без зависти этой, без зависти, понимаешь, без злобы на людей, без этих мучительных мыслей… Как-то всё успокоилось сразу…
Константин погладил Андрея по плечу и взял за руку.
Так они сидели молча, держась за руку, ещё несколько минут.
Мимо скамейки, на которой они сидели, быстрым шагом, прошёл священник в облачении и с книгами в руке, – он лишь издалека поклонился Андрею Сергеевичу как старому знакомому и прошёл мимо.
– Вот и тут… местный священник… отец Иоанн, тоже говорит о том, что надо прощать всех. Только… только как это делать… он и сам не знает. Бывает так: простил вроде на словах, а мысли эти куда-то внутрь залезли, поглубже… ещё глубже. Потом опять думаешь об этих обидах, думаешь, опять возвращаешься к ним…. День проходит, два… А потом вдруг, неожиданно, откуда-то… словно из-под земли… сильнейшая гордыня вылезает, в полнеба ростом… Вот… я простил всех, вот какой я… прямо святой уже… И опять сам на себя злишься, думаешь, что ж такое… почему нет искренности в моих мыслях, почему?
Константин Сергеевич ещё крепче сжал его руку.
– Андрей… Ну скажи… почему мы… почему ты не обратился ко мне тогда, когда хотел сделать выставку свою? Ведь я придумал бы что-нибудь… у меня хорошие связи в русской диаспоре в Берлине, в Гамбурге. Могли во Франкфурте организовать…
– Кость, ну ты же знал, чем я занимаюсь? Если мог, – что же не предложил тогда сам? Я ведь не знаю, мог ты помочь или не мог? А вдруг я тебя побеспокоил бы зря?
– Ну как зря? Ну, надо было спросить меня…
– Костя, ну как спросить? Если бы ты мог – сам бы и предложил.
– Андрей! Ну я же не знал, что всё… что всё… так…
Помолчали.
– Да… – нарушил молчание Константин. – вот так бывает… Общаться надо было… чаще звонить и писать друг другу…
– Надо было… – протянул Андрей. – Ну ты ведь занят… У тебя кафедра… лекции…
– О чём ты говоришь? При чём тут лекции? Позвонил бы в любой момент. Мы же не чужие люди, друг другу, Андрей!
– Не чужие…
– Ну! Позвонил бы, рассказал бы, я бы придумал что-нибудь. Может, приехал бы ко мне. И вообще – мог бы переехать в Европу, у нас с искусством всё нормально – и выставку можно было бы организовать, и галерею, и продать работы и выставить, – что хочешь!
– А! Мог бы… – Андрей в очередной раз вздохнул и закрыл глаза.
– Я ведь не знал, что у тебя всё… всё в таком состоянии, ты же ничего не говорил.
– Потому и не говорил, что всё… всё в таком состоянии. Ладно, пойдём ещё прогуляемся, пока свежо…
– Да, воздух тут не совсем свежий… – перебил его Константин. Он снова повязал свой шарф, запрокинул сумку на плечо и медленно встал, придерживаясь за скамейку. – Больничной тряпкой какой-то несёт… и листья эти… жгут…
Константин Сергеевич вдруг вспомнил ночную Москву из окна самолёта, – ту, – словно остывающий костёр и ещё раз постарался как бы «записать в память» этот образ. В том образе «костёр» был условным, но каким-то тёплым, поэтичным. В этом, в его «костре» не было огня, не было разрушения, смерти, – было только тепло углей, тепло остывающей земли и тепло той компании, которая должна была быть у этого костра. Точно! У этого образа не хватало только одного – тёплой и дружной компании! Раз есть костёр – должна быть и компания! Где же была эта тёплая и дружная компания? Константин Сергеевич медленным шагом потянулся вслед за Андреем, затем остановился, оглянувшись на скамейку, на которой только что сидели они с братом: скамейка выглядела уныло и серо. И только внимательно присмотревшись к ней, он понял: скамеек было две. Они стояли рядом с друг другом, на небольшом расстоянии. Теперь обе скамейки были пусты.
Они вернулись в палату через час. Андрей Сергеевич устал, выбился из сил от небольшой прогулки, и Константин Сергеевич проводил его до самой кровати.
– Лежи, Андрей, лежи. Тебе нельзя так волноваться, переживать. Что сделано, то сделано. Всё будет хорошо, теперь уже решено. Я помогу тебе организовать выставку, поедем вместе и сделаем всё, что ты задумал. А теперь тебе надо отдохнуть. Да и я тоже устал – вчерашний перелёт… ещё не отошёл немного… давай завтра увидимся опять, я тебе покажу фотографии, видео. Давай, отдыхай…
Константин Сергеевич обнял брата, забрал свои вещи и открывая дверь палаты, ещё раз обернулся посмотреть на него. Андрей лежал, закрыв глаза. Выйдя из больничного корпуса, Константин Сергеевич остановился, медленно достал платок, вытер лоб и незаметно смахнул слезу, которая только что неожиданно появилась на краешке щеки.
В гостинице, сбросив сумку и пальто, он, не раздеваясь, повалился на застеленную кровать. Мысли не давали покоя, несмотря на давление, головную боль, ноющую спину. Константин Сергеевич не мог понять одного в своих прожитых годах, – а где в его жизни был Андрей? Где в его жизни был родной брат? Почему он, Константин, оказался так далёк от проблем родного ему человека? Почему не подумал о нём, не предложил своей помощи? Может быть потому, что всегда ощущал себя старшим братом, который должен идти вперёд? Идти вперёд, не останавливаясь, не оглядываясь назад? Он же когда-то чувствовал свою ответственность за семью, за родителей, за родного брата, оставшегося в Москве… Он предлагал брату, предлагал родителям переехать к нему! Да, он предлагал! Но родители не захотели ехать в Германию – у отца ещё живы были воспоминания о разрушительной и опустошающей войне, которая для него закончилась тяжёлым ранением под самым Берлином. И жить в этой стране? – его отец считал для себя недопустимым. Константин Сергеевич вспоминал те разговоры, в старой московской квартире, когда он озвучил родителям своё решение о переезде… Как тогда ругался отец, как плакала мать… Но прошли годы, успешная карьера, успешная лаборатория, знакомство с ведущими немецкими учеными, премия в области фармакологии, новая кафедра… Родители вынуждены были принять его выбор. Не хотели, но принимали… А брат? Спрашивал ли он у брата его мнение? Нет, не спрашивал. Он лишь чувствовал, что Андрей был доволен, что у брата всё в порядке. И всё. С тех пор прошло столько лет… Лишь редкие звонки, «дежурные» поздравления с очередной наградой или с очередным юбилеем… Короткие, сухие. «Почему мы ни о чём не говорили тогда, вот так… вот так искренне?»
Константин Сергеевич лежал и перебирал каждый прожитый год. Планы, отчёты, исследования, снова отчёты, выступления, награды, фейерверки и банкеты на празднованиях, – всё это сплеталось в единую нить воспоминаний, переплеталось, спутывалось. Работа, работа, работа, до изнеможения, до боли в спине, до ноющей головной боли и рези в глазах. Микроскопы, лабораторные очки, холодильник, яркий свет лабораторной лампы, снова микроскопы… затем быстрая дорога домой, холодный поздний ужин, диван в гостиной, холодный взгляд Натальи… Когда это он стал спать отдельно, не в супружеской спальне? А… Когда он приезжал раньше из лаборатории, чтобы поужинать с семьёй? Когда он последний раз видел своего внука, которым так гордился сегодня перед братом? Он и Каролину, свою младшую внучку видел… три года назад. И зачем он сказал, что Славик с Хенрикой живут уже двадцать лет вместе? Ведь он знает прекрасно, что у сына всё очень сложно во взаимоотношениях с супругой… Они давно не живут, как муж с женой, и он знает об этом… Живут в одном доме, у них дети… под одной крышей, но у Славика есть женщина где-то на юге Германии, он ездит к ней, посылает деньги… Запуталось всё, запуталось… Зачем говорил про лабораторию, которую у него несколько лет назад уже забрали… Зачем хвастался перед братом всем тем, чего уже нет? Разве ему тридцать или сорок лет, чтобы хвастаться какими-то достижениями? Где они, эти достижения?
Давно он не засыпал вот так, прямо в одежде, не разбирая кровати, не переодеваясь. Проснувшись среди ночи, он почувствовал, как сильно бьётся сердце. Встал, переоделся, долго шумел водой в умывальнике, затем выпил лекарство, которое должен был выпить вечером, перед сном. Накинув гостиничный халат поверх пижамы, Константин Сергеевич долго стоял на балконе, дышал ночным воздухом вперемешку с остатками осеннего дыма и какого-то горького привкуса…
Москва опять не спала. Внизу всё двигалось, гудело, шумело и переливалось яркими огнями. Закрыв балкон и задёрнув плотную портьеру, Константин Сергеевич расстелил постель и лёг. На тумбочке рядом с кроватью в темноте нащупал ещё раз обычные для себя предметы: очки, лекарства, платок, телефон. Всё на месте…
Заснуть удалось, когда за окном стало чуть светлее – мутное серое утро поднималось навстречу новому дню.
Проснулся Константин Сергеевич ближе к обеду, – звонил мобильный. Наталья Ивановна, супруга, беспокоилась о самочувствии Константина Сергеевича и была крайне удивлена, что он ещё спит к обеденному времени. Удивление Натальи Ивановны к середине разговора переросло в возмущение, – узнав, что он ещё не принял лекарства и не позавтракал, она стала убеждать его в том, что в эту поездку отправляться ему не следовало вообще! Ей настолько дорого его здоровье, что сырой московский осенний воздух и переживания насчёт брата могут расшатать его здоровье, и без того подорванное…
Андрей ответил бодро, словно жил в соседнем дворе и ждал брата на партию в шахматы. Словно не находился в онкологическом отделении Боткинской больницы. Голос его был мягок, настроение приподнятое – он действительно звал брата на прогулку.
– Давай, Костя, приезжай, пойдем погуляем, как вчера. У нас тут ремонт на первом этаже, гудит всё и шумит. Не хочется лежать. Уже все бока пролежал. Сейчас схожу на процедуры и давай, пойдём погуляем!
Из своего гостиничного номера Константин Сергеевич в этот раз вышел ближе к обеду. Холодно улыбнувшись официантке, заказал горячего бульона и что-то из вторых блюда. Тосты и каша сегодня как-то отказались лезть в его желудок. Сев в ресторане у окна, он разглядывал улицу. Первое, что поразило его – довольно дорогие машины, стоявшие у подъезда гостиницы, – такие машины он изредка видел у здания посольства в Берлине. Второе, чему поразился Константин Сергеевич, – довольно хмурые лица людей, что вылезали из дорогих машин. Кажется, ведь если жизнь удалась «настолько», что можно позволить себе ездить на «таких» автомобилях, – жизнь должна действительно быть похожей на сказку… Но по лицам владельцев авто, этого нельзя было сказать.
«Москва деловая… зарабатывают люди хорошо… » – подумал Константин Сергеевич, почему-то вспомнил о своем банковском счёте в немецком банке и продолжал медленно пережёвывать пятизвёздочный завтрак дорогими искусственными ярко-белыми зубами. – Хорошо зарабатывают».
3.
На второй день Андрея было не узнать, – он словно яркий лучик солнца поднялся с постели навстречу брату, обнял его так сильно, как не обнимал вчера. Они долго разбирали сумку Константина, – он по пути прихватил на рынке для брата дорогие и красивые фрукты и бутылку вина. Затем, одевшись потеплее, братья вышли во двор больницы.
На первом этаже действительно шёл ремонт, и были слышны звуки чего-то неприятно жужжащего. Они прошли по аллее и углубились в небольшой садик, на заднем дворе другого корпуса больницы – лавочки там стояли под густыми клёнами и как бы прикрывали своей опавшей листвой далекий гул автомобилей и шум ремонта.
– Ну что, как сегодня спал? – Андрей выглядел свежим и отдохнувшим.
– Плохо спал. К утру только заснул. Всё вспоминал наши годы молодые…
– А!… Я уже не вспоминаю… Знаешь, чтобы перестать волноваться, надо больше думать о завтрашнем дне, о не о вчерашнем… Там, в прошлом, одни сплошные ошибки.
– Ну, как же… не только ошибки. Там… молодость… любовь… первые победы… первые…
– … разочарования и ошибки… – весело подхватил Андрей. – Всё там. И победы и поражения. Всё там… А вот впереди, Константин… впереди жизнь, впереди насыщенная, интересная жизнь… Ведь каждый день прибавляет нам опыта, а значит… Значит, завтрашний день будет лучше, чем вчерашний.
– Это как-то… как-то поверхностно… что-ли, – Константин поднял с газона небольшую палочку и что-то чертил на асфальте.
– Почему? Это очень оптимистично… Очень светло…
– Ну пусть будет по-твоему… светло… – Константин продолжал рисовать неведомые фигуры.
– А, смотри, – брат положил руку на плечо Константина, – какая погода сегодня? Ещё лучше, чем вчера… А? А я о чём говорил? Каждый новый день добавляет счастья… о… Костя… я так много хотел сказать тебе… вот всё думал, думал, когда ты приедешь, мы будем долго разговаривать, неделями, месяцами…. Будем говорить, пока не наговоримся за всю жизнь… Да?
Константин улыбнулся в ответ, посмотрел куда-то вверх, а потом вспомнил, что в кармане пиджака лежит билет на самолёт Москва-Берлин, который вылетает через четыре дня.
– Наговоримся, Андрей… Наговоримся… Тебе надо выздоравливать…
– А! – махнул рукой Андрей Сергеевич. – Это не самое главное, Костя! Главное, что ты приехал, что ты добрался… Как будто вернулся обратно… Я…Я ждал тебя…
Андрей Сергеевич внимательно посмотрел на брата. – Я понял… тебе нужно лететь обратно… Я понял, Костя… Конечно, нужно…
– Ну, подожди, Андрей… Подожди. У нас есть ещё время… У нас ещё много времени… Я буду приезжать к тебе каждый день…
– Да, ладно, понятно… Понятно.
– Вот… мне вчерашние твои слова не давали ночью покоя… вот ты говорил, что тебе было трудно пробиваться. Что тебе не давали… Ведь у меня тоже самое было – я вчера вспоминал каждый свой год, каждый месяц, проведённый в лаборатории. Ведь каково было мне, чужому человеку в чужой стране добиться того, что я добился? Помнишь, как я после диссертации поехал на практику в Германию? Тогда всё и началось, сначала успешные пробы по опытам, потом лаборатория, потом исследования и успешные результаты, потом… потом уже мне предложили место. Тогда всё и случилось, – в один год, премия, лаборатория, встреча с Наташей… закрутилось всё. Я лишь через пять лет смог вернуться, приехать, всё объяснить. Помнишь, как отец говорил «нечего там делать…». Помнишь, как он не мог принять этого? Сколько сил я потратил тогда, чтобы объяснить всё это… Для него родина была важнее всего, важнее собственных детей… Ну, да ладно… А работа? Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти… Всего этого ужаса и унижения я и вспомнить даже не могу, не то, чтобы рассказать. Помню только постоянное чувство досады, стыда за… за что… сам не могу понять. Нас, русских ученых, постоянно унижали, постоянно забывали пригласить, снять для нас номера в Швейцарии, на форумах, на выставках, словно мы работали в интересах России, а не Германии. Если бы ты знал, сколько тогда было людей, которые ставили мне палки в колёса…
– И ты их простил? – голос Андрея дрожал.
– Как простил? Не знаю. Добивался своего и всё. А они чего добивались, я не знаю. Кто-то из них уже ушёл. Кто-то ещё живет, здоровается со мною каждый день. У нас, в Европе, так принято, как бы ты не относился к человеку, – «Добрый день, фрау…. Добрый день». Иногда хочется плюнуть в лицо за всё то, что они сделали со мной… а нельзя! Европа… Понимаешь? Высокие отношения… А лаборатория… Если честно, сказать, Андрей… я уже не руковожу этой лабораторией… Понимаешь… Как тебе сказать…