– Ну за моим-то куполом меня точно ждут. Этот стакан на панели… Слишком толстый намек, верно?
– Вода с нанокластерами. Они поедят твой мозг нейрон за нейроном, постепенно заменяя их микропроцессорами. Ты даже не заметишь, как твое сознание перенесется на цифровой носитель. И, предвосхищая твой вопрос: нет, боли не будет, хотя ты будешь парализован на несколько часов.
Рейнольдс сделал глубокий вдох и вытер слезы с глаз.
– Хорошо, я готов.
Амадис впервые за долгое время отвел от него взгляд.
– Не так быстро. Инъектор в медотсеке – тоже намек.
– Все возможные блага и ужасы одновременно?
– Айоки сложнее всего человечества, вместе взятого. Значит, Аарон Мерве – кровожаднейший из убийц.
– И он мертв!
– Еще нет. Последние двадцать минут – это инвазия моих расчетов в твое сознание. Я ведь способен внедрить туда не только образы деревьев и кустарников. В настоящий момент ты стоишь в медотсеке рядом с телом Абигейл Рэй.
***
Малколм Рейнольдс стоял в медотсеке рядом с телом Абигейл. Побелевшая кожа лица увеличивала контраст с мазками крови, оставленными его пальцами. Над ней нависала голографическая схема тела и внутренних органов, чуть выше – кричащие красным цветом цифры жизненных показателей и замерший тайм-код времени смерти. Рядом Аарон Мерве уставшей рукой с трудом удерживал на мушке кларкорианца.
На металлический корпус Айоки падали светло-голубые блики. На этот раз он, не говоря ни слова, с кажущейся тенью сопереживания взирал на Малколма. Явно владея полной информацией и понимая, что сейчас творится в голове у Рейнольдса, он не тратил времени на разговоры и ожидал конкретных действий.
Ложные воспоминания и прыжки во времени окончательно отняли у математика ощущение реальности. Он чувствовал себя запертым в собственном теле, отдаленно наблюдающим за искусственным низкополигональным окружающим миром. Стеклянные стены, фотонные двери, пластиковое оборудование, сверкающий хромом металл и силиконовые детали уже настолько осточертели своей вылизанной иллюзорной стерильностью, что начинали расплываться в глазах. Пытаясь очнуться, он повелел немеющей руке впиться в копну волос на кажущейся безразмерной голове, но ощутил лишь отдаленное покалывание.
Шаткой походкой математик подошел к столику с инструментами и взял инъектор. Тот лежал небрежно, но оказался предусмотрительно наполнен нужным лекарством. Стало вдруг понятно, как это будет нелегко: гибель всего человечества эфемерна и неосязаема, а Мерве здесь, живой, настоящий. Вряд ли получится успокоить себя тезисами о системах и неотвратимости энтропии. Оставалось только надеяться на спасительный стакан воды от Амадиса и пример кларкорианцев. Нанокластеры должны сожрать все эмоции, снять груз ответственности и вины, оправдать жертвы. Дилемма вагонетки, только и всего. Неизбежность. Главное – пережить этот момент, а после он уже не будет предателем и жалким трусом. Это все временно.
Это все временно.
Аарон переводил взгляд с Абигейл на Айоки и обратно, не обращая внимания на Малколма. Своим молчанием он требовал ответов от проводника, хотя тот смотрел на него равнодушно. Математик зашел к нему со спины, но не из трусости, а чтобы ненароком не встретиться взглядами. Пришлось сжать инъектор покрепче в руке, так как ладони вспотели настолько, что, казалось, аппарат мог выскользнуть от любого толчка. Сделав глубокий выдох, а потом снова вдох, Малколм испытал нестерпимое желание закончить все поскорее.
Он набросился на журналиста, обхватил изо всех сил шею и ввел туда смертельную дозу препарата. Тот от неожиданности не сопротивлялся первую секунду, потом дернулся и попытался высвободиться, все еще не прилагая особых усилий. Только постепенно осознав опасность, он натужился, извернулся и ударил Рейнольдса стволом резака в висок. Испугавшись размахивания оружием, Малколм выронил опустевший инъектор и схватил резак вместе с рукой Мерве, после чего повалился вместе с ним на пол.
Аарон бился и сопротивлялся, отчего яд только быстрее разносился по венам. Малколм лежал на спине, удерживая его на себе захватом и из последних сил прижимая к полу руку с резаком. Когда усталость взяла свое настолько, что конечности отнялись, Мерве уже перестал сопротивляться. Онемевшее тело отяжелело неподъемным мешком и придавило своего убийцу. Руку истощенного математика сейчас мог отвести и младенец, но он опасливо не отпускал Мерве до тех пор, пока не перестал слышать его дыхание.
Айоки, наблюдавший за всем отстраненно, после лишь помог выбраться из-под тела. Малколм сразу же вырвался из механических рук и, пытаясь сдерживать рвотные позывы, упал на четвереньки. Желудок, видевший с самого утра лишь чашку кофе, бесплодно и болезненно сжался, рот наполнился горечью, а от нижней губы к полу протянулась вязкая нить. От попытки вытереться она лишь строптивой паутиной перескочила с сохнущих корок на запястье. Глупое наблюдение за этой картиной заставило прислушаться к себе – к спазмированному нутру, к иссыхающим и парализованным от усталости мышцам, трясущимся от стресса рукам и чувству вины, сжимающему под ребрами. Всего этого скоро не станет. Блеклое изнывание взаперти закончится.
Рейнольдс сплюнул скромные остатки слюны и последний раз посмотрел на Аарона и Абигейл. После чего поднялся на дрожащие ноги, подошел к кларкорианцу и сказал, будто выдохнул:
– Веди!
***
Многотонные створки томно разъехались в стороны. Бушующий огонь установки ядерного синтеза осветил обрюзгшее и безразличное лицо Малколма красноватым светом. Секунду помешкавшись, он ступил в открытые двери, бескрайняя пустота втянула своим вакуумом. Спазмирующий огненный шар отрыгнул протуберанец, и пламя неоновым джемом облило магнитный кокон. Натертые световыми вспышками глаза заболели еще сильнее, голова закружилась от мнимого пекла.
Сзади, предупреждая сомнения, тяжело брел Айоки.
«Здесь я сгину, – подумал математик. – Надеюсь. Сингулярность можно назвать перерождением или пробуждением, но мне, тому, кто сейчас живет и чувствует все происходящее, хотелось бы сгинуть окончательно. Вместе с Амадисом в ужасе и благоговении наблюдать за куполом и дожидаться энтропии – ничем не отличается от заточения в собственном организме».
Амадис подошел легкой медленной походкой и с бесконечно соучастным лицом. В руке он держал стакан с растворенными нанороботами.
– Не надо делать вид, будто тебе не все равно! – ухмыльнулся Малколм в сострадательную физиономию аватара. Тот, хотя и был ниже ростом, с высот своего интеллекта умудрялся смотреть снисходительно.
– Тогда ты должен знать, что я запустил излучатель десять минут назад. Человечества больше нет! – Его рука протянула раствор.
На удивление для самого себя Малколм оказался готов к этой новости. Теперь прошлое стало размытым и сторонним, сжалось в сегодняшний день совершенно ничего не значащим изнурительным отрывком. Он выпрямил спину, сделал глубокий вдох и выхватил стакан.
– За непрерывное усложнение систем! – проговорил Амадис.
Рейнольдс на секунду опешил, но потом согласно кивнул.
– И за минимизацию энтропии! – сказал он, опрокидывая в себя раствор.
Процедура оказалась не из приятных. Пищевод кольнуло словно тысячью игл и обожгло неким морозным дыханием, отчего он свернулся испуганным питоном. Практически сразу закружилась голова, а через мгновение отказали конечности. Математик рухнул на пол, не в силах даже прикрыть лицо от удара.
Тело начало поочередно накрывать волнами жара и озноба с перерывами на полное онемение. После откуда-то изнутри пришла невыносимая боль, словно кости раскалились добела. Дыхание обжигало бронхи, как когда сдавшийся утопающий делает первый вдох под водой, наполняя легкие. Мышцы спины по всей длине стиснули позвоночник плотным ремнем, в паху перекрутило, а переворачивающееся и замирающее сердце стянуло режущей сетью капилляров.
Пожираемый мозг вверг окружающую действительность в галлюциногенный трип. Нанокластеры, раздражающие по очереди различные области скоплений нейронов, то заливали все дикими кислотными цветами, то оглушали невообразимыми звуками, а потешив себя проприорецепцией, начали выбрасывать на свет целые куски воспоминаний и эмоциональных переживаний. Панические атаки сменялись экстазами, которые за секунду превращались в глубочайшие депрессии, настолько чистые и беспробудные, что выливались в эйфорию. Ощущение времени вытягивалось и сжималось до тех пор, пока не пропало вовсе. Малколм забыл само его понимание, и поэтому не смог определить, сколько продлилась трансформация и когда наконец впал в забытье.
Когда он очнулся, мир уже был иным.
На мгновение поток непривычной информации ошеломил. Мозг растерялся и запутался, но, что удивительно, через мгновение сконцентрировался и пришел в себя. Малколм все еще не мог пошевелить конечностями, но это уже было неважно – перед ним предстала реальность. Но не убогая и стесняющая, как раньше, а обнаженная, законченная и объективная: сгусток высокой температуры там, где раньше была звезда, источал непрекращающийся поток электромагнитных волн всех спектров, от космических лучей до радиоволн, проходящих насквозь или отражающихся от стен полости; от малозначимых перепадов давления бесконечные колебания и потоки воздуха внутри силового купола, окружающего кларкорианский «офис», приходили в движение и закручивались в подобие вихрей; химический состав умирающего тела, атмосферы и витающих в ней влаги и пыли раскладывался на элементы; вес многотонных механизмов, о предназначении которых теперь можно легко догадаться, угадывался с точностью до килограмма. Цвета, запахи, звуки и прочее больше не существовали, превратившись в сплошные математические выкладки, графики и таблицы с данными, читаемые словно строчки из слов. Все вокруг предстало полной картиной: расщеплялось на части, но и складывалось в единое целое, являлось необратимым процессом и в то же время обладало несчетным количеством неподвижных позиций на отрезке времени.
Время… Время тоже изменилось и превратилось скорее в луч на графике – процесс существования стал точкой, а прошлое – исходящей линией. Позиции пережитого остановились бесчисленным количеством, высвечивая впереди даже отдаленное инерционное будущее. Знание наступающего и яркость прошедшего стерли настоящее. Как следствие, понятие скорости течения пропало тоже, дав взамен возможность полного контроля.
Малколм невольно подумал о Земле. С момента возвращения сознания прошло меньше секунды, но воспоминания о ней уже вызывали лишь блеклое подобие грусти. Но это ни в коем случае не черствость, скорее она потеряла былую значимость. Ведь вся история человечества – миллионы лет эволюции, эмоциональные переживания и сознание, культура и научные достижения – такая мелочь! Исчезновение людей малозначимо, если весь их сенсорный опыт умещается в крохотном уголке твоего разума. Малозначимы Абигейл и Мерве, малозначимы родные и знакомые, малозначим тот, кем он был – смотрящий на мир через замочную скважину из глухой каморки, любящий еду, секс и психоактивные вещества. Все это малозначимо на фоне того, кто он теперь. Тот, для кого Вселенная доступна и понятна, кого Задачи Тысячелетия забавляют своей наивностью, и тот, кто мыслит такими категориями, которые его прежний язык выразить не в состоянии. Теперь он выбрался из недр сдавливающей барокамеры и задышал полной грудью, увидев мир сквозь кристально чистый рассудок. И это лучшее чувство.