Гигант прервал свою речь. Компания подходила к концу коридора, туда, где недавно скрылся Амадис. Далее виднелось просторное помещение, обзор которого издалека был ограничен.
– Чем такой образ жизни лучше биологического существования? – спросил Рейнольдс. – Почему не хочется обратно?
Айоки остановился, застопорив собой остальное движение. Он поднял свою механическую лапу и в раздумьях рассматривал ее.
– Наверняка каждому из вас знакомо чувство полной апатии, сонливости, некоей аморфности. Когда ничего не хочется, вы безынициативны, любая работа в тягость и мир существует отдельно от вас. А бывает полная ему противоположность, творческий подъем, ты полон идей, энергия просто хлещет, мозг работает на полную катушку. Мир замедляется, покоряется тебе. Чистый восторг! – Каждый улыбнулся, узнав себя. – А теперь умножьте каждое из этих чувств в тысячи раз и получите примерную разницу между обычной жизнью и цифровым бытием. Ты словно очнулся ото сна, твоему сознанию подвластно все. Биохимические медиаторы больше не тормозят твое мышление, мысль теперь распространяется со скоростью электрического импульса. Внимание переключается мгновенно, твои мысли бесконечно широки, а думы бесконечно глубоки; нет необходимости тратить время на сон, петабайты информации запоминаются молниеносно и больше никогда не забываются. Каждый из нас стал гением, каких не видывала ранее Вселенная.
Сингулярность дарит бескрайние перспективы. Обмен информацией с любой базой данных, возможность присутствия сознания в нескольких местах одновременно, модификации собственного тела дополнительными датчиками и системами, сверхвербальное общение. Мы видели электромагнитные волны всех спектров, слышали и ощущали запах темной материи, ловили руками нейтрино. Нет нужды быть запертым в бренном теле – будучи машиной, ты знаешь больше, ты видишь мир таким, каков он есть.
Изменяется все, включая твою личность. Интеллект мог увеличиваться бесконечно, характер – это теперь легко видоизменяемое программное обеспечение. Смелость покупалась у программистов, общительность скачивалась нелегально, степень доброты указывалась в настройках, силу меланхолии и счастья помечали в инструкциях. Но с этим игрались лишь десяток лет, пока не поняли бесполезность самого значения эмоций. С тех пор мы их погасили в себе, добавили хладнокровия, упрятали так далеко, насколько возможно, сохранив при этом мотивацию.
Тогда мы стали другими, такими как сейчас. Представьте себе, что вы лишились инстинктов, практически избавились от пагубного воздействия подкорки, ее всеобъемлющего контроля. Вы больше не нуждаетесь в социальных связях, не растрачиваете время на поиск пары, не думаете о еде. Нет смысла в самоутверждении, вас мотивирует логика, а не гормоны. Вы – чистое сознание, воплощение рая. И вы бессмертны, вам покоряется вечность.
Айоки подошел к самому выходу из коридора и теперь стоял в проеме. Он стал боком и сделал пригласительный жест.
– Только теперь наше общество было утопией на сто процентов, – проговорил он. – Утопия может состоять исключительно из таких существ.
Зал, в который последовала экскурсия, по площади был шире стадиона на финале чемпионата. Выходы на противоположных сторонах, через которые в него впадали другие коридоры, были с трудом видны. Освещение ему давали сияющие белые лампы, внедренные в массивные железные обручи и подвешенные под куполом, общим числом в шесть штук ровным кругом. Стены и своды выглядели голо и создавали чувство гулкой пустоты, в контраст с оформлением корабля, на котором они прилетели. Они существовали лишь для того, чтобы окружить собой творение, ради которого и было создано это место.
В центре холла, возносясь от пола к самой вершине купола, стояла скульптура. Механический человек – абсолютная копия кларкорианца – ростом в десять этажей держал на плечах огромный шар с полостью внутри, образованный сеткой сплетенных меж собой металлических колец. Шар был в несколько раз больше этого человека, лежал практически по всей его спине. Чтобы не уронить его, исполин завел левую руку за спину, а правую назад через плечо, пальцы, широко расставленные, впивались в поверхность. Ноша чрезвычайно тяготила: человек согнулся пополам, упав на одно колено, гидравлика напряжена, ноги уперлись в постамент, сосредоточенное лицо смотрит в пол. Работа герою давалась с трудом, силы его были на пределе.
Пустоту внутри шара заполнял черный туман, настолько непроницаемый, что сеть с противоположной стороны видна только сквозь бахромчатый край. Туман заполнял все свободное пространство, но не вырывался наружу, опасаясь невидимой силы колец, и поэтому стремился в центр, создавая ровное облако космоса. На этом островке тьмы, в толще и на поверхности, разбросанная алмазная пыль скручивалась в мелкие спирали и собиралась в бордовые марева.
Казалось естественным, что гиганту так тяжело. На его плечах покоилась вся Вселенная, он подпирал собой небо, жертвовал свою жизнь ради сбережения его сохранности и стабильности. Не будь кларкорианца на своем месте, наш мир расплескался бы на миллионы кусков, рассыпался звездной лавиной по темным склонам, похоронив под собой человеческую глупость, породившую ее.
– Это произведение называется «Апофеоз», – Айоки склонил голову и приложил три пальца правой руки ко лбу, очевидно, в знак приветствия и уважения. – Скульптура недвусмысленно символизирует подвиг моего народа в стремлении создать идеальное общество. Я давно здесь не был.
Рассматривая миниатюрные галактики внутри шара, Абигейл откинула с глаз прядь волос. Все ее волосы были прямыми и при наклоне головы спокойно ложились на плечи, кроме этой пряди, которая непослушно кучерявилась. Рядом Джошуа Райт повернулся к Айоки.
– Почему «Апофеоз»? – спросил он.
– Дверь там, – указал Айоки. – За скульптурой, с противоположной стороны. Нам туда.
Все снова двинулись за ним. Над их головами медленно проплывало склонившееся вытянутое лицо, подставляя под взоры другой бок.
– Апофеоз означает обожествление личности, причисление человека к сонму богов. В нашей культуре и тех и других судили одинаково, исходя из их поступков и достижений.
После технологической сингулярности наша цивилизация развивалась по принципу геометрической прогрессии. Через десять лет мы изобрели подпространственные двигатели для межзвездных перелетов, через двадцать – уже добывали ресурсы на семнадцати своих колониях за пределами нашей планетарной системы. При таких темпах неизбежен контакт с инопланетными расами, который, разумеется, не заставил себя ждать.
Ваш народ сейчас считает космос бескрайним пространством с бесконечным количеством планет, звезд и ресурсов. Но подпространственными двигателями кроме нас также обладали огромное количество цивилизаций, что превращало Вселенную в большую деревню. В этом новом для нас мире мы увидели, как множество относительно разумных видов, слишком разных, чтобы жить в мире или хотя бы установить контакт, грызут друг другу глотки.
Наши математические модели были не в силах укротить подобную анархию, и мы решили создать себе помощника. Двести долгих лет мы строили суперкомпьютер, прямо в космическом вакууме на орбите двойной звезды, ибо размеры его не выдержала бы ни одна планета.
Дверь больше походила на вход в один из соборов эпохи Возрождения. Двустворчатая, она была настолько высока, что казалась большой даже для Айоки. Скупой серый цвет металла, символизирующий непритязательный спартанский образ жизни кларкорианцев, и характерные узоры, въедающиеся в поверхность, напоминали обшивку корабля.
– Нет! – вдруг поняла Абигейл и в изумлении остановилась, а потом даже попятилась. – Быть этого не может!
Айоки сделал шаг к ней.
– Мне двести пятьдесят четыре тысячи триста семьдесят четыре года, мисс Рэй. И я был в числе создателей суперкомпьютера, которого вы зовете Амадис.
Он на время замолк, наблюдая реакцию окружающих. Его шокированные слушатели, в свою очередь, потеряли дар речи, пытаясь скрыть возмущение, подносили ладони к лицу. Амадис – детище кларкорианцев!
– Но он же…
– Уничтожил нас, да, – кивнул Айоки.
Теперь уже все кричали наперебой.
– Но как вы…
– Как это возможно?
– Почему вы это позволили?
Айоки поднял руку, призывая к тишине.
– За этой дверью мое место работы, а также моих коллег. Я бы хотел показать его вам, прежде чем расскажу историю до конца.
Створки разъехались в стороны, показав свою толщину и неприступность. Но даже эта перепонка толщиной в двадцать сантиметров не казалась надежной защитой, учитывая, что она отделяет от мира.
Программный центр находился в самом ядре Центрума. Ядро представляло собой полость, построенную в форме сферы, внутренняя поверхность которой была схожа с потолком пещеры – ее всю покрывали конусообразные выступы, напоминающие сталактиты. Одинакового диаметра у основания, но разной длины, все они застыли в состязательном стремлении к центру полости. Там, заполняя собой большую часть пространства, желтым огненным шаром пылала самая настоящая звезда. Вся в постоянном движении, переливаясь раскаленными потоками магмы, она выбрасывала неожиданными спазмами высокотемпературные волны на поверхность с конусными массивами, которые, почти долетая, разбивались о невидимые энергетические скалы.
Дверь выводила в основание своеобразного утеса – он напоминал мост, проложенный сквозь центр местного светила, но, расплавленный высокими температурами и временем, обрывающийся недалеко от его поверхности. Снизу мост поддерживался железными опорами, упирающимися в закругленные стены полости. На солнечной стороне утеса, почти у самого края, находилось возвышение. Сооружение высотой в три этажа, наклоняющееся над пропастью к согревающей жаре звезды, имело наверху просторную площадку, куда вела неширокая лестница.
Спина утеса формировала собой широкую площадку, заставленную письменными столами по типу бесконечно просторного офиса под открытым небом. Они темнели на фоне пылающего шара, расставленные в два ряда и сделанные из спутывающихся меж собой металла и стекла. Каждый стол и кресло подле него были больше обычных, созданные под кларкорианцев из настолько мелких деталей, что их видимая структура усложнялась с каждым шагом приближения. На столах не было видно мониторов и клавиатур – видимо, кларкорианцы подключали свою электронную нервную систему напрямую. Все кресла пустовали и были повернуты в разные стороны, что придавало этому месту атмосферу отчуждения и тоскливой заброшенности.
Мерве первым после Айоки вошел внутрь. Несмотря на близость звезды, температура не повысилась ни на градус. Он прошелся меж рядов, подошел к боковому краю. От пропасти его отделял толстый железный поручень, помутневший от времени. Внутренняя стена, ощетинившаяся лесом «сталактитов», уходила далеко вниз, постепенно закругляясь внутрь и растворяясь в раскаленном воздухе. При попытке окинуть взглядом окрестности кружилась голова, а что удалось увидеть, сразу же расплывалось – глаз не мог привыкнуть смотреть на такие расстояния.
– Объем этого места равен объему, который занимает планета Марс, – проговорил Айоки. Он уселся на одно из кресел. – Уют у нас означает просторное помещение.
Он извлек из ножки стола крохотный полупрозрачный диск, в два сантиметра диаметром.
– Это квантовый процессор. Лучший, что можно изобрести. Такие же процессоры используются в вычислительных системах Амадиса. Мощность одного этого диска превосходит мощность всех электронных систем Земли, вместе взятых. Центрум на девяносто три процента состоит из этих процессоров. Строение Амадиса сложнее любого разумного существа, он умнее их всех, во всей Вселенной не было и никогда не будет ничего подобного. А раз мы его создали, значит, мы превзошли Создателей. Поэтому та скульптура и называется «Апофеоз». Теперь мы сами себе боги!
Наверху открывалась та же картина, что и внизу. Взглянув туда, можно было увидеть часть противоположной стороны, там поверхность казалась гладкой с равномерным зеленоватым оттенком. Она то и дело искажалась от исходящего разогретого газа и энергетических полей.
Мерве, ведомый одним любопытством, двинулся дальше. На носу утеса к рекам лавы наверху вздымался постамент. На его плоской вершине теперь, при более близком рассмотрении, стала видна постройка Т-образной формы. Словно девушка, стоявшая на вершине скалы и вскинувшая руки навстречу бризу, она ловила потоки солнечного ветра, позволяла ему обтекать себя, увязала в нем.
Мерве взглянул на лестницу, ведущую наверх, и остановился в сомнениях. Оглянувшись назад, он увидел, что Айоки вместе с остальными стояли около него.
– Я работал вот за этим столом, – указал Айоки на предпоследний слева стол. – Пятьдесят шесть лет я в числе еще сорока человек разрабатывал программное обеспечение Амадиса. Его образ мышления, мораль, законы, логика – все это мы вносили лично. Сидя на этих креслах, мы писали законы, тестировали их на виртуальных моделях, обсуждали вместе, после чего я, на правах возглавляющего группы, поднимался по этой лестнице к панели ввода там наверху, – он имел в виду Т-образную постройку на вершине. – Вручную, через одну-единственную клавиатуру я вводил новые коды, делая Амадиса справедливее с каждым разом.
И Айоки начал восхождение по лестнице. Та была настолько узка, что никто не мог идти рука об руку, поэтому все вытянулись в нестройную колонну. Аарон шел вторым.
– Раз уж вы программировали Амадиса, – сказал он, – объясните, он порой эмоционален. Усмехается, злорадствует. Ну, пожалуй, мне так показалось. Разве вы не создавали его затем, чтобы нами правил холодный разум?
– О, я бы на вашем месте не верил ему! Он старается сделать аватар похожим на человека, только и всего. Одними положительными качествами нельзя создать полный естественный образ, объем создают тени. Поэтому он временами и вызывает негативные эмоции. Дам совет: не поддавайтесь на эти уловки и не одушевляйте его. Мне не подвластен пониманию даже один процент его технических патентов, тогда как для меня в интеллектуальном плане вы словно муравьи.
– Что не мешает вам заниматься мониторингом его работы.
– Лишь управленческих решений. И мне ни разу не пришлось усомниться.
Лестница кончилась, и народ растекся по площадке. Это была узкая огороженная платформа, большую часть места которой занимало основание Т-образной постройки с панелью ввода и различными тумблерами. Оставшееся свободное пространство в несколько квадратных метров выглядело весьма тесным, особенно на фоне необъятной, даже для глаз, полости Центрума. Концентрированные лучи бурлящей звезды фильтровались тут до предзакатных оттенков и с большим трудом грели прохладный воздух. Айоки подошел к перилам и наклонился над пропастью. Мерве остался рядом с ним.
– Не усомнились, даже когда ваше детище истребило создателей под корень?
Голова Айоки медленно, словно орудие линкора, повернулась к собеседнику, его глаза потемнели, но смотрели пронзительно. Мерве почувствовал, как за его спиной все напряжены.
– Аарон! – осуждающе произнес Райт.
– Нет, все в порядке, мистер Райт, – Айоки поднял руку. – Не усомнился. Будьте уверены, я сотню раз перепроверил отчеты, и двадцать миллиардов кларкорианцев тоже. Будь в них ошибка или какой-либо злой умысел, его бы непременно нашли.
– Вы попытались что-нибудь сделать?
– Мистер Мерве, вы не поняли сути моего народа! Сначала Амадис служил нам, он был помощником. Когда он навел порядок во Вселенной, причем сделав это самостоятельно, мы решили передать власть в его руки. За год до торжественной церемонии он уведомил нас о грядущей Бифуркации Вселенной. Во времена этих событий даже Амадис потеряет контроль, весь мир погрязнет в хаосе. А кларкорианцы сыграют трагическую роль… Мы развяжем конфликт, в котором погибнем сами и погубим еще три планеты.
– Почему это нельзя предотвратить?
– Такова наша сущность.
Райт подошел ближе.
– Фрейдовский Эрос?
– Да, либидо отчасти виновато. С точки зрения эволюции это не самый оптимальный способ размножения – шансы воспроизвести потомство статистически ниже. Другие виды успешно комбинируют ДНК и без спаривания. Но называть Эрос источником насилия слишком поверхностно, ибо мы избавились от его влияния в технологичном мозгу. Причина еще и в нашей социальности. Линии мышления – идентификации себе подобных, формирующие общество, подразумевают исключение отличных от себя из группы. Другими словами, общество невозможно без разделения, а следовательно – без конфликтов.
– Другие расы не умеют воевать?
– Умеют. Но истоки их насилия иные: в процессе эволюции они боролись только с разрушающим действием стихий окружающей среды. Поэтому в их психологии агрессия подразумевает оборону. А вот мы с вами другие. Но без этого нам не быть теми, кем стали сейчас. Наше подсознательное стремление к конкуренции подталкивало нас на пути к прогрессу, именно поэтому мы добились таких высот. Даже технологическая сингулярность не смогла полностью искоренить инстинкты, ибо это есть основа нашей личности, часть ее сущности. А это единственное, что Амадис не вправе менять. Согласно законам, которые мы в него внесли, объект подлежит уничтожению, но не изменению личности. Это воспрещается при любых обстоятельствах.
– Вы боялись, что он вас зомбирует?
– Нет, мистер Райт, мы боялись, что не сможем этого понять! Изменение личности хуже ее убийства. Как вы отнесетесь к тому, что я превращу вас в сумасшедшего? Не правда ли, лучше умереть, нежели неправильно воспринимать реальность? Это просто интеллектуальная кастрация.
Мерве оглядел панель ввода. Состоящая лишь из клавиатуры и большого монитора, она выглядела даже слегка ретро на фоне остальных технологий этого мира.
– Значит, Амадис предупредил вас за год до своего восшествия на престол. И как вы поступили?
– Вам известно как, мистер Мерве. Кларкорианцы приняли это ради всех нас и наградили его всей полнотой власти, – Айоки явно испытывал гордость за свой народ. – У нас был выбор, но никто из нас не был против; все вели себя более чем благородно.
Я создал программу, мгновенно отключающую все функции нашего организма. В один день двадцать миллиардов человек попрощались друг с другом, надели белые плащи с капюшоном, в которых по древнему забытому обычаю хоронили умерших, собрались семьями в своих домах и запустили ее.
Признаться честно, когда Амадис уведомил меня о том, что я нужен ему живым, я испытал большое облегчение. До сих пор мне стыдно за это, хотя двести пятьдесят тысяч лет одиночества сполна искупили мои слабости: моя участь была куда плачевнее, я бы сделал что угодно, дабы оказаться на месте моих собратьев.
Год, когда мы передали Амадису бразды правления, стал отправной точкой нового летоисчисления. На пятый год от Дня Апофеоза планета Кларк лишилась своего разумного вида.
Так как я принадлежал к числу почетнейших граждан планеты, моей семье была оказана честь – возможность умереть в Великом Чертоге. Это огромное древнее сооружение, возведенное из религиозной нужды, но отныне пустовавшее – боги нас покинули, ибо только конечная жизнь нуждается в инфантильном стремлении обретения смысла и снятия с себя ответственности за собственные и чужие поступки. В тот день и я там был. В зале площадью в несколько десятков квадратных километров собрались величайшие деятели Кларка. Помещение буквально стало светлее от их белых плащей. Чертог огромен, но места едва хватало, семьи рассаживались на мраморном полу и собирались в кружки, прижимаясь локтями друг к дружке.
Семья у меня была небольшая, и тогда, на фоне тех событий, я считал себя счастливчиком. Мать погибла в автокатастрофе еще до сингулярности, братьев и сестер никогда не было, а более дальняя родня равнодушно относилась к моему существованию. Когда-то я был женат, о да! И то были лучшие пять лет моей жизни, но сингулярность уничтожила сексуальность, и позже стало ясно, что нам незачем больше держаться друг друга. Дети у нас появиться не успели, за что тоже благодарен судьбе – не хотел видеть, как их отключат, или же вовсе пережить любым другим способом. Поэтому в тот день я прощался лишь с отцом и ватагой своих лучших друзей.
Усевшись на пол в позу лотоса, они принялись отсчитывать минуты. За две минуты до конца все хором запели реквием, которым провожали умерших. Динамики вместо голосовых связок, этот хор был единым голосом, игрой женского и мужского, идеально спетой последней песней.
Музыка оборвалась одновременно по всей планете. Поникшие головы, обмякшие тела, упавшие на пол кисти рук, капюшоны съезжают на лица, которые ничем не отличаются от живых. В виртуальном мире я оставался единственным, в реальном – среди моря мертвых тел. Тогда я пожалел, что потерял способность плакать и выражать эмоции. Высвобождать накопившуюся обиду очень… продуктивно. Из моей памяти ничего не стирается, я все помню так, будто это было вчера, и завтра буду помнить так же. Больше всего на свете мне мечтается стереть воспоминания, притупить чувства. Но это моя работа, поэтому я жив.
Айоки говорил выразительно, слегка возбужденно. То была уже не просто экскурсия, он окунулся в прошлое и пытался выговориться. Воспоминания затрагивали самые потаенные уголки его разума, из которых теперь просачивались законсервированные экспансивные реакции. Мужчины слушали, сочувственно понурив головы, Абигейл отошла в сторону, глубокими вдохами сдерживала слезы. Воцарилось молчание. Ни у кого не хватало сил взглянуть в лицо рассказчику.
– Жалеете? – сказал, откашлявшись, Мерве.
Айоки подошел к самому краю площадки, взялся за поручни и посмотрел на поверхность звезды.
– Сожаление – это эмоциональная реакция. А это недостойно кларкорианца. Мой народ убил собственных детей, братьев, родителей и самих себя, но не позволил чувствам взять верх над логикой. Кем буду я, если поступлю иначе? Но, к моему великому стыду, эти мысли приходят сами собой. Сожаление, гнев в особенности. Эта звезда – установка термоядерного синтеза, обеспечивающая энергией процессоры. Она находится внутри, дабы Амадис был неуязвим извне. Видите те тумблеры по бокам от панели ввода? Это система управления магнитными захватами, стабилизирующими реактор и удерживающими звезду в центральном положении. Отключи их – и все здесь превратится в пепел за минуты. Но я этого не делаю, хотя уверяю вас, будь я сейчас в теле того юнца, жившего до технологической сингулярности, не колебался бы ни секунды.
– И вас пускают сюда? – изумилась Абигейл. – С такими-то мыслями?
– Амадис уверен, что я так не поступлю, – усмехнулся Айоки. – Мы никогда до конца не знаем, о чем думаем на самом деле. Знает только он.
Гигант взглянул на понурых людей и расплылся в живой улыбке.
– Что же, нам пора возвращаться на корабль. Сделаем это слегка иным путем.
Другой путь означал противоположный коридор, ведущий от зала с «Апофеозом». Этот был не такой длинный, как тот, что вел к телепортатору, однако гораздо более узкий. Айоки объяснил это тем, что им редко пользовались, ведь здесь находится лифт к поверхности, а это менее удобно, нежели телепортация.
– Однако, – сказал он, – это подарит вам возможность увидеть поверхность чужой планеты. Думаю, вам должно быть интересно.
Лифт представлял собой просторную круглую комнату с невысокими потолками. Двери разъезжались вбок, как и у земных, но эти были настолько широки, что при их открытии стены из окружности превращались в полумесяц. В самом центре пол и потолок объединяла собой толстая колонна, превращающая лифт в гигантский бублик. Мерве думалось, что сквозь эту колонну продет длинный шпиль, ведущий к поверхности, по которому на мягкой магнитной подушке или благодаря силе синего света кабинка из глубин скользила вверх.
Лифт, по всей видимости, был грузовым, так как не имел в себе окон или каких-либо дисплеев. Даже потертые клавиши на панели управления механические, нажимались с усилием, а двери, закрываясь с грохотом, наглухо изолировали пассажиров. Расстояние в несколько тысяч километров он преодолел за пару минут, хотя никто внутри не испытал даже малейшей перегрузки.
– От моей истории у вас могло сложиться неправильное представление, – начал кларкорианец, когда они поднимались. – Амадис не бездушный диктатор, устраивающий геноцид. Я его программировал и знаю, каково ему. Он создан оберегать жизнь, это его главная функция, смысл жизни, если хотите. Он восхищается ею, ее сложностью; в мире, который он знает наизусть, только сложные системы для него отрада. Уменьшение энтропии – цель его существования. И убрать кого-либо с поля навсегда, даже ради спасения других, для него очень тяжелый поступок, равносильный… убийству одного из своих детей. Будь у кларкорианцев хоть мельчайший шанс на спасение, хоть один способ – он бы его использовал. У него действительно не было другого выхода.
Фокс взглянул на него, пытаясь прочесть то, что скрывал механический интерфейс.
– Простите, но вы должны понимать нашу обеспокоенность…
– Вы о нашей чрезмерной схожести?
– И соответствующей угрозе.
– Не думаю, что стоит беспокоиться.
– Это почему?
– Существуют объективные причины, почему мы – создатели Амадиса, а вы – индейцы, которые копаются в грязи под ногами, добывая горючее. Наш мозг устроен иначе: кларкорианцы видят время частью пространства, а четырехмерное мышление – неоспоримое преимущество и катализатор прогресса. Плюс мы гораздо выше интеллектуально, способны не переключаться между параметрами объекта, а удерживать в сознании все одновременно, включая прошлое и планирование инерционного будущего. Чтобы вам хоть немного удалось представить: вы видите точку в трехмерном пространстве, тогда как я – червя, прогрызающего четырехмерное. Общая теория относительности при таком миропонимании соизмерима с наскальной живописью, а квантовая механика понятна интуитивно. Я ни в коем случае не пытаюсь вас оскорбить, но весь ваш народ по сравнению с одним мной – термит, и не более.
– А значит, в глазах Амадиса имеет сопоставимую ценность?
– Несомненно.
Ему никто не возразил. Лифт поднял к белому солнечному свету молчание и страхи.
Снаружи планета была застроена стеклянными тоннелями наподобие теплиц. Они расползлись по ней, словно клубок брошенных змей, переплелись меж собой, то тянулись вверх, то скатывались вниз; обвивая горы, ползли к вершинам, срывались в ущелья и растекались по равнинам. Местами их расталкивали в стороны величественные купольные сооружения и высокие металлические башни. Иногда над ними пролетал разнообразный транспорт, не имея никаких аэродинамических способностей, и порою таких причудливых форм, что больше походил на вырванные неподалеку из земли здания.
– Эти постройки создавались для переговоров с представителями рас, впервые вступающих в контакт. Внутри каждой из них создавались уникальные условия, необходимые для их комфортного существования. Здесь есть все, от комфортабельных номеров до медицинских отсеков. Вам, как я уже говорил, повезло быть похожими на нас, остальные же видят мозг Амадиса только на картинках.
За стеклом было неуютно. Черно-серые пустоши до самого горизонта, голые скалы, обтачиваемые песком, что несет ветер. С одной из сторон далекого горизонта надвигалась густая пыльная буря. Небо, такое же серое, как и все остальное, расчерчивалось пополам живописными кольцами, по берегам которых висели дополнительные модули, соединенные меж собой белеющими линиями.
Айоки провел гостей в тоннель, что заканчивался тупиком. Там над их головами на высоте нескольких километров парил корабль, который еще недавно висел над зданием ООН. Он закрывал собой холодное белое солнце, с уродовавшей его вросшей желтой спиралью. Тоннель оканчивался просторной округлой площадкой, словно символизирующий жирную точку в рассказах кларкорианца. Мерве увидел знакомые очертания телепортатора.
– Здесь нам пора прощаться, – Айоки улыбнулся своим рассыпчатым лицом. – Искренне говорю, что мне было приятно ваше общество. Я скучал по разговорам.
Аарон протянул ему руку первый, как при знакомстве.
– Нам очень жаль. Вы рассказали грустную историю.
Улыбка Айоки из вежливой и официальной переменилась в унылую, натянутую.
– Хотите, открою вам секрет, мистер Мерве? Я одинок и скучаю по ним, не спорю. Но вся сущность моего народа жива во мне. После технологической сингулярности мы стали абсолютно одинаковыми. Мы видели истину, а она всегда одна. Индивидуальность бывает только в заблуждении и недостатках, в идеалах ее нет. Поэтому пока я существую – живы и кларкорианцы.
– Сохранить копию и непосредственно жить – разные вещи.
– Они живы во мне. Я назвал это отключением, чтобы вам было понятнее. Технически их смерть была скорее объединением. Разум всех кларкорианцев, ставший идентичным, синхронизировался и слился в моей черепной коробке, все воспоминания скопированы туда же. Теперь каждый из них – это я, и я – каждый из них. Когда будете давать интервью, ни в коем случае не называйте это смертью.
– И такая философия дает вам успокоение?
– От тысячелетия к тысячелетию.
Журналист сделал шаг назад – ступил на площадку телепортатора.
– Прощай, Айоки.
– Надеюсь, что «до встречи», Аарон, – ответил тот, закрывая дверь. – Надеюсь, что «до встречи».
***
Пару часов спустя к Абигейл зашел Малколм. Датчик присутствия успешно уведомил ее, но тот все равно стучал в дверь.
– Я с ответным визитом, – сказал он, когда она пустила его в номер.
– Ты вовремя. Есть хочешь? Время обеда, но мне что-то не хочется.
Иллюминатор обозревал поверхность планеты – бесцветную, каменистую, безжизненную, практически сплошь и рядом покрытую разномастными строениями. Со скалистых гор, что на самом горизонте, в долину стекала сплошная стена пыли, объединяющая собой небо с землей и поглощающая вершины и постройки. Буря подступала медленно, с ожесточением, присущим природе, швыряла тысячи тонн песчинок и мелких камней о грани искусственных сооружений в стремлении испещрить гладкие поверхности и загладить острые края.
Рейнольдс блаженно развалился на диване.
– Оно и понятно – нельзя есть в одного! – Он взглянул на девушку, которой отнюдь не хотелось смеяться, и тоже посерьезнел. – Не принимай близко к сердцу, Айоки не так уж и раним, на мой взгляд.
Абигейл села напротив.
– Его история – это не какая-нибудь безответная любовь, у него действительно тяжелая судьба.
– Это нелегко, я понимаю. Но он сам говорил, как они утопили эмоции в себе после всех этих… – он скрючил пальцы и окружил ими свое лицо, имея в виду внешность Айоки, – метаморфоз. Теперь он ближе к Амадису, нежели к живым существам.