– Как же их изловить, раз они бестелесные? – Николай с трудом собрался с мыслями.
– Кресты для сей охоты нужно изрядить из древесины заповедной да еще молитвы читать тайные особые. Без подмоги не сдюжить мне, ветхий стал, иже за тобой и явился. А кто еще мне возверует? Эти разве? – Архип Иванович мотнул головой назад. – Да каков с них прок? Для охоты сей исключительный человек нужен – навроде тебя, витязь славный. Я же и в дивизии о тебе справки навел, – с этими словами старик свободной рукой ласково отнял его пальцы от своих.
Николай вздохнул с разочарованным видом. Водитель повернул ключ зажигания. «Козел» тронулся с места в лужу.
Тротуары обезлюдели под холодным дождем, но автомобилей в городе было не меньше, чем в любой будний день. На проезжей части вокруг них сама собой образовалась дистанция: от разрисованного «Козла» водители старались держаться подальше.
Через мост их УАЗ выехал в район, называемый когда-то Застеньем, а ныне Центром. В детском парке на холме показался тент, за которым были спрятаны развалины церкви. Когда они свернули на улицу Советскую, Точкин заметил одну деталь, о которой никто до сих пор не написал в Интернете. Черной краской на белой материи тента некий злоумышленник нарисовал перевернутый православный крест. Он был как раз над тем местом, где до обрушения находился вход в храм.
– Не храм сие уж, а пажить проклятая, – говорит по поводу увиденного Архип Иванович с водительского сиденья. – Шабаши впору творить. Осквернили его женки с неро́дивым толокою сатанинской.
Советские здания на Советской появляются только в конце улицы, ближе к вокзалу. Перед ними идет старинная застройка: деревянный домик революционерки Софьи Перовской, баня царских времен, и за ней – руины дома купца Карамышева XVII века, который пару лет назад случайно спалили ночевавшие там бомжи. Из-за угла выглянули и скрылись белокаменные палаты купца Подзноева.
Только иногда Николай рассеянно посматривал в окно, а всё остальное время не спускал нежного взгляда с Архипа Ивановича за рулем. Еще секунду назад ни о чем таком Точкин не думал, но сейчас вдруг стал раздевать его глазами. У знахаря были стройные ноги и, наверное, подтянутый крепкий зад, хотя под овчинным тулупом и брюками этого было не разглядеть.
Когда на светофоре водитель обернулся к нему с хитроватой, и в то же время доброй усмешкой, Точкин почувствовал, как краснеет.
– Куда едем? – Спросил он, чтобы отвлечься от своих жарких мыслей.
– К бабушке.
– К вашей? Знакомиться? – Разволновался Николай.
– К чертовой, – процедил колдун. – Зелия она состав ведает, да и утварь гожая в наличии есмь.
С площади Победы «Козел» выезжает на Кузнецкую. По левую руку, за гигантскими кленами и дубами Ботанического сада, тянется стена Среднего города из белого камня. Свое имя улица получила от несохранившейся исторической тезки в Окольном граде, где селились псковские кузнецы: из соображений пожарной безопасности им было запрещено работать в городской черте.
– Если на Ленинградское выезжать, то лучше прямо было.
– А нам к Ивану напрежь наведаться надо.
– На кладбище? – Не понимает Николай. – Зачем?
– Вещь взять.
– Что взять? – не отступает он.
Собеседник молчит.
Дождь стих. Архип Иванович выключает дворники. За мостом через реку Пскову УАЗ сворачивает в частный сектор, где хижины советских лет мирно уживаются с дворцами современной эпохи.
На кладбище они останавливаются у задней калитки – там, где помойка и железные гаражи. Точкин вылезает наружу вперед спиной из салона, крестится на иконы на приборной доске и только после этого натягивает фуражку.
Как обычно, на погосте после обеда пусто. Лишь на одной из могил неподалеку прибирается старушка – божий одуванчик в берете, из-под которого выбиваются сиреневые локоны. Она пытается не обращать внимания на странную компанию, но всё равно то и дело бросает взгляды украдкой. Происходящее ее настораживает. Разве что фигура Точкина в форме, пусть и не полицейской, придает действу некий вид законности.
Мужики-погорельцы принимаются за работу. Эксгумация растягивается на час с небольшим. Пот копателей мешается с грязью. Когда в руках у одного из них с хрустом ломается пополам лопата, копать начинают по очереди. Теперь, пока один работает, другой курит. Окурки бросают через оградку, на соседнюю могилу. Внизу в яме хлюпает коричневая жижа.
Запыхавшийся «беззубый» снимает кепку и ловким движением набрасывает ее на деревянный крест, который перед этим они вдвоем с товарищем выкорчевали и приставили к оградке. Голова у мужчины наполовину седая, волосы подстрижены почти под ноль.
Могильная лавочка была еще немного мокрой после дождя, но, когда Архип Иванович уселся на нее, Точкин тут же устроился рядом. Он спросил, куда Архип Иванович перебрался жить после пожара. Тот отвечал уклончиво. На вопрос, не нужно ли помочь вещами, или еще чем, колдун ответил, что не нужно. Беседа как-то не клеилась.
Тогда сам Николай стал жаловаться на свое одиночество, и разговор осторожно подходил к тому, что он пригласит Архипа Ивановича пожить к себе в квартиру. Но тут «беззубого», который уже несколько минут отдыхал на цветнике соседней могилы, позвал товарищ. Он полез в яму. Вдвоем погорельцы вытащили гроб из-под земли.
Местами доски уже прогнили, наружу текла гнилая вода.
– Рухлядь какая, – проворчал Архип Иванович, который встал со скамьи и теперь разглядывал гроб. – Прежде домовины из цельных стволов дерева делали.
Точкин стоял рядом с ним. Декоративные гво́здики, которыми была привинчена крышка гроба, заржавели в своих скважинах и не поддавались, но с собой у мужиков был небольшой ломик.
Николай, который уже мысленно приготовил себя к виду разложившегося трупа, осторожно заглянул в гроб, но тут же отшатнулся и чуть не вскрикнул. В гробу лежала деревянная кукла в человеческую величину, одетая в промокшую джинсовую рубаху и почти истлевшие брюки. Из прорехи в паху торчал вверх сучковатый отросток.
Копатель в камуфляже тронул деревянный член кончиком сапога.
– Не балуй! – Рявкнул на него начальник.
Тот сразу же отдернул ногу.
Когда Точкин снова пытается выяснить, что им нужно взять от Ивана, и слышит в ответ: «Древесину», – то чувствует дурноту и садится обратно на скамейку. Работяги побросали в могилу обломки домовины, кое-как закидали яму землей и теперь курят уже вместе.
Николай находит в себе смелости снова посмотреть на деревянное тело на земле и находит, что фигура вытесана очень грубо, но лицо своими чертами, в общем, повторяет лицо покойного.
Колдун оглядывается вокруг:
– Добрый погост – дерева́, церковка, благодать.
– Погостил и харе, – шепелявит «беззубый» и, отбросив щелчком окурок, поднимает тело подмышки. Напарник берется за ноги.
Старушка в берете, очевидно, приняла предмет за настоящий человеческий труп, и теперь торопится прочь с безлюдного кладбища, пробираясь по узкой тропинке между могилами. На могилке, где она убирала листья, остались стоять грабли, прислоненные рукояткой к оградке.
На выходе с кладбища, слева от калитки, стоят два ржавых мусорных контейнера. В один из них мужики выбрасывают мокрую ветхую одежду, которую перед этим содрали с деревянного тела. Туда же отправляется и сломанная лопата. Тело пеленают в садовую пленку. Точкин помогает привязать его тросом к багажнику на крыше УАЗа.
Перед тем, как сесть в машину, Николай приводит в порядок свою военную форму. Архип Иванович предлагает для умывания святую воду, и тот с благодарностью принимает бутыль из рук.
Когда автомобиль мимо красной кирпичной «свечки» заводской малосемейки выехал на улицу Инженерную, Архип Иванович нарушил молчание в салоне:
– Чтоб нечисть какую уловить, крест надо из выдолбка сделать. А у нас женок полная дюжина. Из малого столько не будет, да и силы волшебной в нем меньше, чем в большом. Как порог в моем доме Иван преступил, я зараз смекнул, из чего гость любезный сделан. Говорил, что островский сам, да отродясь там такого не мастерили. Бог видит, что из пришлых. Принесли его в Остров откуда весть знает. Про выдолбков знаешь что?
– Ничего почти что, – признался Точкин, который понемногу отходил от увиденного.
– Куклы он навроде, да люди думают, что живой. Коли надо сделать деревянного, берут поленце покрепче да дитяти подобие из него вырезают. В воду мертвую укладывают, туда же и ногти, с покойников стриженные, – с охотой поделился волшебник своим знанием. – Чтоб ожил он, к северу лицом вставши, «Богородице дево радуйся» 666 раз прочитывают, да только не по-церковному, а задом наперед.
– Это, наверное, сутки читать надо? Зачем же столько!
– Не один Господь наш любит, когда многажды одно повторяют.
Чтобы не сбиться со счета, волшебники используют особые длинные четки, известные как «чертовы», так объяснил колдун. После того, как заклятье прочитано, куклу оставляют в зелье, пока не услышат плач. Плачет выдолбок горько и не переставая всю свою короткую жизнь, потому что пребывание на белом свете доставляет ему одно лишь мучение.
– А для чего эти выдолбки?
– Чтоб покражу дитяти настоящего скрыть, али для колдовства какого черного. Материал их ценный зело да очи дивные: видеть могут, но, чтоб до этого дорос он, колдовство творят. Не приемлют деревянные ни молока материнского, ни пищи иной какой. Повячат да сдохнут, ежели зелием не подкормить. А ежели подкормить, то ничем от человека он отличаться не будет. Неро́дивыми в миру называют их – выдолбков, да и прочую нечисть, какая средь добрых христиан поселится.
В Печорах в бытность ведьма лютовала, Василисою звалась. Раз выдолбка ей заказали сделать. Сделать-то сделала, а отдать не смогла. Лихая баба была, да екнуло у ней в животе чего-то, и золото не надо стало. Тридцать три года растила древесного! И крестьяне-то в селе не дураки да не слепцы какие – ведали о всем, да помалкивали, страшились ее зело. Тако и дальше бы шло, кабы в церкве ихней настоятель не помер. Новый, что из монастыря Печерского явился, про неро́дивого и слышать не хотел. Велел ночью, когда почивают Василиса с выдолбком своим, избу маслом елейным по кругу помазать, да сжечь. Тако и сотвореше. По-зелому вышло, но прав этот новый настоятель был, – заключил колдун. В это время УАЗ под его управлением по дуге заворачивал с Инженерной на Вокзальную улицу. – Неро́дивый в миру скорбь едину сулит. Грех великий порядки Божии нарушать. На своего вон соседа глянь: жил жизнью людской, да ступил в церкве на кости проклятые, и не спасли белые стены. Неро́дивый на то он и есмь: нет заслонов ни им, ни от них. Прицепились к нему женки окаянные да не отпускали до самой толоки нечистой и на Илью Муромца в ночь через уд его деревянный на свет Божий вышли.
Девичий голос, который услышал колдун в прихожей у Николая, не оставлял сомнений в том, что из дюжины проклятых женок в квартире поселилась Варвара, известная в бытность как Блудница Псковская – на манер Вавилонской. Мать ее, Агния, была самой ужасной из сожженных баб: при жизни она пустила собаками бессчетное множество древнерусских свадеб, а однажды обратила боровом самого новгородского митрополита. Семибатюшная дочь ее, не считая разврата, запомнилась современникам колдовской способностью лишать мужчин полового члена. Когда Точкин услышал об этом, то непроизвольно опустил взгляд на свои брюки. Заметивший это колдун рассмеялся сухим старческим смехом.
Перед железнодорожным вокзалом УАЗ поворачивает на виадук, за которым начинается окраинный район Кресты. Не считая военного городка и аэропорта, тот может похвастаться единственной достопримечательностью – советским кинотеатром «Молодежный», который в 90-е годы превратился в первый и единственный городской рок-клуб. За полвека до этого во время немецкой оккупации в Крестах был нацистский концлагерь. Только число погибших в нем было в полтора раза больше, чем всё тогдашнее псковское население.
Автомобиль тормозит напротив одноэтажной аптеки. Архип Иванович вручает Точкину сложенный вдвое полтинник:
– Поди боярышник от каркоты купи, ноль-двадцать-пять, настой спиртовый.
Оставив в салоне фуражку, Николай выбрался из машины и юркнул под вывеску с красным крестом.
– Добрый вечер, – поздоровался он, отворив стеклянную дверь, сделал шаг к прилавку и тут же отпрянул.
С прилавка на Николая смотрели глаза. Они плавали в расставленных на полках банках, какие обычно используют под зимние заготовки. Емкости наполнял зеленоватый, похожий на огуречный, рассол.
Точкин сдвинулся в бок на один на шаг, и глазные яблоки, все вместе, повернулись в его сторону. Рядом с глазами стояла трехлитровая банка, в которой сокращалось человеческое сердце. Алые легкие в квадратном аквариуме на отдельной полке выпускали крупные воздушные пузыри.
Перед кассой спиной к Точкину стоял покупатель очень высокого роста. На нем был белый плащ и белая морская фуражка на голове, в руке он поигрывал белой тростью, какими пользуются слепцы. Женщина-аптекарь говорила с ним оправдывающимся тоном:
– Голубые закончились, к сожалению. Есть серые, есть карие в ассортименте и черных пара – гляньте какие жгучие! – Руки в белом халате поставили на прилавок банку, содержимое которой с интересом уставилось на мужчину.
Очи чёрные, очи жгучие,
Очи страстные и прекрасные…
– Пропел мужчина в морской фуражке красивым баритоном и обернулся к Точкину. Взметнулись полы плаща. Без предупреждения он ткнул Николаю своей тростью в лицо. Николай увернулся. Собственных очей у морского волка не было – под густыми бровями зияли две пустые глазницы.
Как люблю я вас,
Как боюсь я вас…
– Моряк совершил новый опасный выпад и чуть не оставил лейтенанта без глаза.
Отступая, Николай бросился назад к двери, но оказался, к своему полному ошеломлению, перед тем же прилавком. Драчливый моряк, правда, куда-то исчез, и фармацевт – вместе с ним. Но, стоило Точкину шагнуть ближе, как она вынырнула из-под прилавка и с грохотом опустила перед ним на деревянную стойку болван с надетым на него париком. Звякнули склянки. Николай вздрогнул. Длинный парик был огненно-рыжего цвета.
– За паричком, вестимо?! – Гаркнула аптекарь. У нее были взлохмаченные волосы с сединой, лицо без косметики покрывали крупные оспины.
– Нет, спасибо, – выдавил Николай и снова попытался ретироваться, но, обернувшись на полкруга, опять смотрел на прилавок. Выхода не было.
– А мазь не хотите от рубцов ожоговых? Белорусская, экологическая, мне вон как помогла! – С визгливым хохотом она задрала рукав белого халата и продемонстрировала сгоревшую до кости руку. На глазах Точкина она сжала и разжала пальцы: внутри омерзительно задвигались сухожилия.
Тут кто-то схватил Николая под руку и протащил прямо сквозь прилавок, оказавшийся миражом:
– Пошли уже! Выследовали нас чаровницы окаянные! Впредь без моего спроса из «Козлика» ни ногой!
На улице морок рассеялся. В левой руке Архип Иванович держал флакончик с настойкой боярышника, которым успел разжиться, пока замороченный Точкин кружился по торговому залу под взволнованным взглядом настоящего провизора.
Почти с облегчением Николай вдохнул запах пота и человеческой грязи в салоне. Знахарь не глядя протянул назад гостинец.
– По-христиански разделить не забудь. Далече едем, – услышал от него «беззубый», который первым вцепился в пузырек. Он отвинтил крышку и за пару глотков опустошил сосуд не меньше, чем на две трети, но потом все-таки нехотя передал остаток напарнику. По салону, перебивая другие запахи, разлился густой запах спирта с ягодным ароматизатором.
Позади осталась высокая стела к 50-летию красной армии. УАЗ повернул с Крестовского шоссе на Ленинградское. В зеркале заднего вида на прощание блеснули золотом купола нового храма Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, освященного прошлой осенью.
На самом выезде из города перед машиной на проезжую часть выскочил пузатый гаишник в жилете и что-то заорал, при этом смешно размахивая пистолетом. Его напарник говорил по рации на обочине.
От резкого торможения Точкина бросило на ремне вперед. Иконы на приборной доске содрогнулись.
Архип Иванович дождался, пока инспектор приблизится, опустил стекло и осведомился ледяным тоном:
– Чем обязаны?
– Труп на крыше – чей?!
– Буратино, – ответили сзади и загоготали.
Полицейский не оценил шутки, отступил на шаг и направил ствол на водителя.
– На выход все! Руки на виду! Стрелять буду!
Никто не шелохнулся.
– Буду стрелять, – повторил он потише и уже не так уверенно.
– У нас всё законное, – промолвил колдун. – И грамотка есмь, – медленным движением он достал из кармана и показал полицейскому какой-то старинный образок.
Одного взгляда на предмет хватило гаишнику, чтобы с ним случилась чудесная перемена. Он спрятал оружие в кобуру и растерянным жестом указал на багажник:
– Что везем?
Первым нашелся Точкин:
– Скульптуру для украшения интерьера.
– На дачу, в Кебь, – вставил колдун.
– Автор – Петр Сидоренко, заслуженный резчик России.
Страж дороги склонился к опущенному окну и посмотрел сначала еще раз внимательно на тощего старца в тулупе с массивным золотым крестом на груди, потом на военного лейтенанта при полном параде рядом с ним и перевел взгляд на криминогенный элемент на заднем сиденье.
Коллега, который до сих пор стоял перед машиной с пистолетом в руке, был совершенно сбит с толку. Он переместился ближе и заглянул в лицо напарнику.
– Всё нормально, Паш. Скульптура, – отмахнулся тот. – Спасибо! Счастливого пути! – Последняя фраза была обращена к водителю.
Колдун протянул руку к стартеру и тут же отдернул.
– Стоять! – Дуло Пашиного пистолета смотрело ему в лицо. Паша поднял руку и пощупал привязанный к багажнику большой сверток. – Какая… скульптура?!… Ты… потрогай!.. Теплый… еще! – В промежутках между словами полицейский неуклюже ругался матом.
– Ствол убери!
Паша, который был на несколько лет моложе напарника, и, видимо, младше по званию, через силу подчинился:
– Ты хоть документы проверил? Сейчас подкрепление будет.
– Вот именно! Давно не позорились? Поезжайте! – Рявкнул Пашин напарник, теряя терпение.
Оставив сослуживцев выяснять отношения посреди дороги, «Козел» дал газа и стал быстро набирать скорость. С широкой Ленинградской трассы машина свернула на карамышевское направление, потом сделала еще один поворот, знака перед которым Точкин не разглядел.
Небо начало проясняться, из-за облака выползла некрасивой формы, полная на две трети, луна. На шоссе среди исполинских сосен они были одни. Работяги сладко сопели на заднем сиденье.
Через несколько километров, за лесом, начинался дачный кооператив. Зимой здесь почти не было признаков жизни, и только совсем вдалеке среди кромешной тьмы светилась единственная пара чьих-то окон. Промелькнул синий указатель: «р. Кебь». УАЗ въехал на низенький мост из бетонных плит и после него свернул на грунтовую дорогу, которая шла вдоль крутого берега. С другой стороны дороги были дачи.
На одном из дачных участков за забором из штакетника фары УАЗа высветили силуэт тучного мужчины. Несмотря на зимнюю погоду, из одежды на нем были только очки. Привалившись спиной к двери дощатой баньки с покосившейся трубой, голый дачник смотрел на автомобиль. Во взгляде его было глухое отчаяние.
– Удавленник, – перекрестился Архип Иванович.
– Остановиться надо! Отговорить! Подождите! – Почти выкрикнул Точкин.
– Поздно отговаривать. Тридцатый год он уже тут стоит.
Николай издал непонятный звук и следом за колдуном осенил себя крестным знамением.
Речное русло свернуло направо, а УАЗ по прямой въехал в дремучий бор. Пересекли еще одну речку, на этот раз безымянную. Извилистая лесная дорога становилась всё у́же, трясло сильней. На ухабах веревка разболталась, деревянное тело колотилось о крышу, так что водителю пришлось сбавить газ.
Теперь они проезжали село, а точнее, селище с полуразвалившимися домами за частоколами из высоких бревен. Заросший черный пруд с мостками, гумно, деревянная церквушка с заколоченными окнами и без креста. Огней не было. На выезде Николай увидел указатель: надпись «Святое» на белом знаке была перечеркнута по диагонали жирной чертой.
За следующим поворотом автомобиль чуть не врезался в телегу. Возница отпустил вожжи и дремал. В сене на дне телеги копошилось что-то черное и живое. Архип Иванович дернул руку к кнопке сигнала, но передумал и пристроился сзади. На первой прогалине он обогнул гуж. Двое всадников на вороных конях, которые попались скоро навстречу, сами разъехались по обочинам, уступая дорогу.
Небосвод опять затянуло. Радиоприемник, который уже давно передавал только помехи, вдруг сам настроился на радиостанцию. Нежный женский голос, которому подыгрывала балалайка, пел неизвестную народную песню:
В церкви Божией вопиют жертвы,
Вся пожаром озарена церковь.
Добрый князь то слышит и видит.
Из палат своих он выходит
И идет один в божию церковь.
Стал на паперти, дверь отворяет…
Ужасом в нем замерло сердце,
Слышит глас он отца святого,
Что творит несвятую молитву:
После этих слов вступали гармонь и какие-то мягкие и глухие ударные: звук был похож на звук бьющегося сердца. А голос разливался всё звонче и звонче:
«Образ Божий я отвергаю,
Кот, да пес, да вран мне в поруку,
Отвергаю дар Его бренный,
Ветхость имя емуже да тленье.
Тя молю, всея плоти княже,
Утешителю, Душе правды,
Напои мя животной водицей,
Прескоромным попотчуй яством,
Иже везде сый, исполняяй вся,
Даждь живот зелый неоскудимый.
Вдруг пассажиров качнуло. Машина накренилась на правый бок и заглохла. Колдун снова завел мотор и несколько раз выжал педаль газа. «Козел» ревел как медведь, но не мог вырваться из западни.
Когда Точкин открыл пассажирскую дверь и ступил наружу, земля под его сапогами протяжно застонала. Он расчистил ногой слой мха и нащупал скользкое затопленное бревно.
– Гать проклятая, – услышал Николай скрипучий голос.
Колдун несколько раз посигналил, чтобы разбудить помощников. Сонные, они один за другим послушно выбрались на холодный воздух из салона, где печка работала на всю мощность. У кого-то из двоих клацали челюсти.
Точкин оббежал автомобиль, подал Архипу Ивановичу руку и помог выйти.
– Благодарствую, Николай!
– Можно просто «Коля», – вполголоса прошептал Точкин и почувствовал, что опять краснеет.
Лопатой – та была еще в комьях сырой земли – помощники колдуна стали крошить бревно и рыть подкоп, который сразу же заполняла болотная жижа. УАЗ бесполезно буксовал. Николай предложил нарубить веток, но топорика с собой не было.
«Беззубый» первым поднял глаза на багажник:
– Сдюжит?
– Сдюжит, – немного подумал и одобрил идею начальник.
С куклы размотали полиэтилен, и приладили ее в яму. От навалившихся сверху полутора тонн железа дерево заскрипело, но, к всеобщей радости, не треснуло.
«Козел» весело газанул. Колдун за рулем одобрительно крякнул. Тело протерли какой-то тряпкой, снова закрутили в пленку и привязали к крыше. Дальше они ехали сквозь болотистый лес уже без происшествий до самого пункта назначения.
Машина остановилась на дворе одинокой избы без окон. Первым наружу снова вышел Николай. Ближе к дому горел костер, в неровных всполохах которого двигались гигантские птичьи тени. Своим обликом птицы напоминали то ли лебедей, то ли гусей, но ростом были не меньше, чем со страуса. Отпихивая друг друга и то и дело вступая между собой в короткие стычки, птицы клевали какой-то продолговатый предмет на земле.
Точкин понял, что это такое, когда подошел ближе и присмотрелся. На волосатую мужскую ногу был надет серый носок с дыркой на большом пальце. Птицы отщипывали от нее клювами куски плоти вместе с кожей.
Одна из птиц заметила пришельца, вперевалку бросилась к нему и с огромной силой клюнула в грудь. Николай устоял, но шинель лишилась пуговицы, которая была тут же проглочена прожорливой тварью. Следующий удар намечался в голову. Он приготовился защищаться, закрыл лицо руками и выставил локти вперед, но тут на выручку подлетел Архип Иванович. Стоило ему хлопнуть в ладоши и затем чудно́, по-звериному, гаркнуть, как птица сердито захлопала крыльями и отступила. Точкин подобрал упавшую на землю фуражку и с нежной благодарностью в глазах посмотрел на своего спасителя. Колдун улыбнулся ему в ответ и быстрым шагом пошел обратно к машине.
– Заходи, служба! Чаво гуменцо студишь? – Голос прозвучал со стороны избы. В дверном проеме стояла косматая старушка. Из двери за ее спиной пробивался мерцающий желтый свет.
Лейтенант натянул на голову фуражку и пошел к двери. Издали в полутьме Точкину казалось, что старуха улыбается ему, но, когда он подошел ближе, то понял, что ее огромные безобразные зубы просто не помещаются во рту и все время торчат наружу.
– Там у вас гуси человека едят, – ответственно сообщил он хозяйке.
Та в ответ ухмыльнулась:
– Чаво дали, то и едят! – Из груды рваного тряпья, в которое в несколько слоев была завернута старуха, торчали две голые руки с кривыми нестрижеными ногтями.
Точкин еще раз обернулся поглядеть на жутких пернатых и через сени вошел внутрь. Света в избе не хватало. Несколько чадящих светильников освещали только середину помещения, но в углах было темно.
Половину избы занимала низкая глиняная печь на основании из сложенного без раствора известняка. Николай заметил дремавшего на ней кота, и посчитал, видимо, что приключений с местной фауной ему еще недостаточно. Он подошел к печи, протянул руку и почтительно погладил зверя:
– Кис-кис-кис.
Кот разлепил сонные глаза, с усилием изогнул рот, отчего его морда приняла совершенно человеческое выражение, и тихо, но отчетливо послал Николая по матери.
Точкин охнул, отшатнулся и грохнулся пятой точкой на утоптанный земляной пол. Сидя, он поднял руку, чтобы перекреститься, но вдруг забыл, как это делается. Рука так и осталась беспомощно висеть в воздухе перед его лицом.
За спиной раздался ужасный хохот. Он вжался в пол и зажмурился, но потом почувствовал, как кто-то помогает ему подняться.
– Эхт Фридрих Карлович, профессор. А впрочем, как хотите, – всё еще давясь от смеха, мужчина потряс Точкину руку. Лицо его нового знакомого украшала густая иссиня-черная борода. – Мы с вами на похоронах виделись. Я у покойного концепции современного естествознания вел. Добрейший мальчишка был. Печально, что так вышло, – на нем был черный костюм и галстук того же цвета поверх парадно-белой рубахи.
Николай привычно представился:
– Лейтенант Точкин.
– Наслышан, наслышан, – закивал профессор.
Небрежно оттолкнув Николая с Эхтом, в избу ввалились помощники и бросили на земляной пол свою деревянную ношу. Архип Иванович вошел последним.
– А вот и батюшка наш пожаловал! – С преувеличенным и недобрым ликованием воскликнул Эхт.
– Не батюшка я вам, – огрызнулся колдун.
– Ты не слушай его, шалопута! Давай за стол! Сколько лет не был?! – Хозяйка схватила гостя под руку и начала жаловаться. – Кроме Эрахтушки ко мне нынче и не ходит-то никто! Олег – всё с войны на войну, да про политику один разговор! Святослав в Сибирь подался. А про Игоря слыхал? В зверинце московском сидит!
– Срам какой!
– Роман, правда, давеча был. Залечили его совсем в больнице евоной. Явился в чем мать родила. Стоит в сенях, мудям напоказ, как истукан какой. «Поди покушай хоть», – говорю. Пошел. Пожрал. Да и в лес дернул что зверь лютый. Ни словечка с него не вытянула.
– Что верно, то верно, деградирует Олег стремительно, – подал голос стоявший рядом Эрахтушка. – А Роман, так он и присно на голову хворый был. То грешит, то кается. В больнице, перед побегом его, беседовали: «Зачем это тебе?» – Я у него спрашиваю, а он мне надменно так: «Удовольствие, – говорит, – от этого особое духовное имею. Вам, нечистым, не понять». Во время этого разговора я Никодима вспомнил: тот ведь тоже через грех и покаяние искал спасение для себя, философов церковных читал, со старцами в Оптиной пустыни без малого сто лет прожил, но чтоб зазнаваться, не было этого у него.
– А я всё князя Всеслава Брячиславича забыть не могу, – покачала головой старуха. – Сам всегда с гостинцем придет, про здоровьице порасспросит, да смешное что расскажет – хоть и слыхала уже, да всё посмеюсь. А то и песнь запоет! Голос-то какой дюжий!
– Благой человек был, – согласился Эхт. – Хоть анекдоты его эти древнерусские… Не будем, да. Судьба. Поверх договора ничего не попишешь. Отмучился он свой век горемычный, все шестьсот лет с хвостом.
Точкин вопросительно посмотрел на Эхта, и тот объяснил, что есть Богов век, а есть – чертов, который, как и всё чертово, больше и лучше.
– Уж и судьба! – С неожиданной злобой вдруг прошипел колдун. – Глядишь, ныне промеж нас князь сидел бы, кабы пан Залесский с него шапки не сшил. А тот такая рохля был, что едва ль сам управился бы, коли б не подсобили ему.
– По поводу этой шапки у нас с паном Залесским разговор отдельный был. Никто такого кощунства, конечно, не ожидал. А про остальное, так князь и сам уж давно уйти желал. По доброй воле, известно, к панским егерям вышел.
К тому времени, когда Точкин с профессором и колдуном уселись за ужин, на столе уже была расставлена глиняная посуда на троих. Посередине стояла выдолбленная из цельного куска дерева плошка с крупной солью.
С помощью ухвата старушка достала из печи большой чугунный горшок и поставила на стол. Эхт с колдуном начали есть. Точкин положил ладони на стол и сидел, не двигаясь. Хозяйка посчитала, видимо, что служба стесняется, сама сунула свою когтистую руку в посудину и бросила перед ним на тарелку огромный неаппетитный кусок. Взметнулись сальные брызги.
– Что это?
Эхт перестал есть и с удивлением посмотрел на Точкина:
– Мясо.
– Мясо кого? – спросил Николай с нажимом.
– Отнюдь не безвинной твари, – сказал профессор серьезным голосом, – отведайте, не пожалеете!
Оправдываясь тем, что успел покушать дома, как раз перед отъездом, Точкин встает от стола и снова оглядывается по сторонам. Потолка в избе нет. Под крышей сушатся развешанные на веревках пучки трав. Николай делает несколько шагов по полутемному помещению и в углу натыкается на сундук, заставленный какими-то колдовскими склянками. Рассматривая их содержимое, в одной из баночек он замечает необычное вещество, консистенцией похожее на пластилин или на воск, и почти такого же, как воск, темно-желтого цвета.
Когда Точкин открыл крышку, в ноздри ему ударила знакомая луково-чесночная вонь. Он быстро закупорил банку и тогда только прочитал рукописную этикетку на стекле:
ЧОРТОВО ГОВНО
В замешательстве Николай перевел взгляд на Эхта за столом.
– Асафетида, она же ферула вонючая. Травянистое растение семейства зонтичных, – сказал профессор, дожевавший перед этим кусок, – известна так же, как хинг, илан, асмаргок, смола вонючая, дурной дух, чертов кал. Применяется в народной медицине и наоборот, – на последнем слове он подмигнул Точкину.