Вперемежку с бумагой угли занялись. Точкин передал кадило Архипу Ивановичу и через минуту принюхался. Вместе с запахом ладана он чувствовал знакомую луково-чесночную вонь.
– Асафетида?
Ответом Николаю был непонимающий взгляд.
– Чертов кал, то есть?
– Он самый, – подтвердил колдун. – А еще уд Гамаюнов, и нечуй-ветра цветы. Вельми дорогой букет да вельми редкий.
Панихиду отец Архип запел не по Псалтыри, а по старой исписанной тетради, которую перед этим вытащил из-под рясы. Начал он как будто с конца, да и слов таких в ектении лейтенанту прежде слышать не приходилось:
– Боже Сущий! Ис полла эти деспота! Упокой неусопших раб Твоих Евфросинию, Евпраксию, Анастасию, Агнию, Варвару, Евфросинию, Марфу, Ксению, Евдокию, Наталию, Анастасию, Марфу и во плоти, и в духе в месте жарке, в месте преисподне, отнюдуже отбеже злокозние, нелюбие и безчеловечество.
Николай при каждом «Господи помилуй!» творил крестное знамение. С пола церкви звучали проклятья на древнем языке. Дым из кадила становился все более едким и черным и валил наружу как из дымовой шашки, вроде той, что маленький Коля с братом однажды в детстве смастерили из двух материных целлулоидных расчесок. Церковь погрузилась во мглу, которая скрыла фигуры и убранство. Николай закрыл начавшие слезиться глаза.
Вокруг нарастал какой-то гул, и слова тайной нечистой панихиды почти растворялись в нем. Чтец возвышал голос и в конце был вынужден перейти на крик:
– Бога человеком невозможно видети! На Негоже не смеют чини Ангельстии взирати! C небесными вои Тя ублажаем! Кирие! Элеисон! Осанна!
Пространство по ту сторону век озарил электрический всполох. За спиной раздался первый громовой удар. Он был такой силы, что у Николая чуть не лопнули перепонки. Как подкошенный он повалился на нестроганые доски и от ужаса сжался в комок.
Молнии били одна за другой, а потом, заглушая громовые раскаты, грянул трубный глас. В этот миг Николай почему-то подумал, что обязательно должен открыть глаза. Он сделал это, но не выдержал зрелища перед собой, тонко вскрикнул и опять зажмурился. Звук трубный становился сильнее и сильнее.
– Господи, помилуй мя, – пропищал он в пылающую черноту.
Ему показалось, что он потерял сознание, а, когда очнулся, дым уже развеялся. Воздух был прозрачен, в окно струился свет невесть откуда взявшегося солнца. Николай лежал на полу светлой церкви с широко раскинутыми руками.
Он подождал, пока к нему вернутся силы, и поднялся с досок. В храме они были вдвоем с колдуном. О вещих женках напоминали только деревянные распятия, разложенные на полу церкви в два ряда по шесть на равном расстоянии друг от друга.
Архип Иванович задрал к оконцу улыбающееся лицо и смотрел на ясное небо. В серебряной щетине на подбородке у него играло солнце.
– Видал? – Он обернулся к Точкину.
Точкин тяжело качнул головой в ответ.
– Ну ступай.
– Я еще побуду лучше, – хриплым, не своим, голосом выдавил Николай.
– Воля твоя, – колдун снова стал смотреть в окно.
Николай достал иглу из кармана шинели. На его шаги Архип Иванович сначала не обернулся, а потом было слишком поздно. Престарец не сделал попытки защититься и только глядел на убийцу с обреченным видом.
На правую руку перед этим Точкин натянул хозяйственную перчатку с пупырышками. Как мог крепко, он стиснул в ладони свое оружие и с силой погрузил острие в нетленную плоть.
Колдун схватился за воткнутую в него иглу, по-бабьи вскрикнул и повалился на бок. На полу он несколько раз судорожно дернул ногами и затих. С головы скатился клобук и обнажил круглую лысину в форме тонзуры.
Убийцу сотрясала дрожь. Не сразу нашел он в себе силы посмотреть на дело своих рук. Лицо престарца, на котором, как понял он только теперь, и прежде лежал тяжелый мертвенный отпечаток, ничуть не изменилось. Веки были закрыты словно у спящего. Длинная игла торчала наполовину из бескровной раны в левой стороне груди.
Николай стащил с руки грязную перчатку, бросил ее на пол и, оставив позади убиенного, нетвердым шагом двинулся к алтарю. Преклонив голову, он прошел в диаконский вход меж двух листов фанеры, один из которых едва не обрушил, когда зацепился погоном о гвоздь.
Первым предметом, на который упал взгляд Точкина, была трибуна с большой пятиконечной звездой. Когда-то, наверное, она стояла в колхозном актовом зале, а теперь была приспособлена под жертвенник в алтаре. Бывший красным, пентакль на ней выцвел за годы до коричневого оттенка.
Низенький престол в центре оказался обычной тумбой под телевизор. Николай бережно, стараясь не задеть богослужебных принадлежностей, отвернул наверх сначала узорчатый шелковый покров, а затем тайную срачицу из белого полотна, под которой бугорком топорщился спичечный коробок с кусочком святых мощей. Точкин проверил содержимое незатейливого ковчежца и спрятал его в нагрудный карман.
Когда он распахнул дверцы тумбы, то обнаружил внутри несколько сундуков и сундучков старинного вида, составленные друг на друга. Древесина выглядела трухлявой, железная оковка на некоторых проржавела.
Стоя на коленях, Николай вытащил наружу и открыл единственный ларь, на котором не было навесного замка. Он был набит купюрами и пахнул плесенью. Среди долларов и современных рублей крупного номинала попадались советские двадцатьпятки и полтинники с Лениным. Еще немного порывшись, он вытащил на свет перевязанную шнурком пачку ветхих «екатеринок».
Наугад Точкин потянулся за следующим сундуком, но не смог его удержать. Из лопнувшего деревянного нутра под колени ему хлынула вечная валюта в номиналах имперской эпохи. Среди золотых крестов, орлов и романовских профилей обоих полов иногда попадались и более давние образцы, вроде маленькой черной деньги, похожей по форме на рыбью чешую.
Он был так увлечен разглядыванием старинных монет, что не услышал шагов снаружи. Голос за спиной заставил его испуганно вздрогнуть.
– Не гадал я, что в алтарь полезешь! Благословение тебе было на то – поверхность святую сапожищами солдатскими топтать?! – Отругал его недавний мертвец. – Спасибо, фуражку снял!
Сам без клобука, с негорящим кадилом в руке отец Архип стоял в алтаре перед царскими вратами. Торчащая из него игла размером с вязальную спицу делала его похожим на куклу вуду в натуральную величину.
– Думал, перему́дриша мя?! Да я тоже не перстом делан! Иглу мне эту как раз на такой случай еще Ефимыч, кузнец наш колхозный, сковал, Царствие ему Небесное. Из булата она – да не отличишь от серебра! – С этими словами Архип Иванович одним легким движением выдернул у себя из груди орудие несостоявшегося убийства и спрятал его в карман рясы.
– Тоже его отравили, или другое что? – Мрачно поинтересовался Точкин, который не сразу обрел дар речи.
– Да что ж ты меня всё в кровопивцы рядишь?! – Заохал «воскресший». – Ажно это не ты, а я тебе сердце насквозь проткнул и после этого в сундук твой за деньгами полез?! Ефимыч первейший бражник на весь колхоз был, оттого и преставился раньше срока. Такоже и Василий твой горемычный. Как к нему ехать, взял я водки, на белене настоянной, какую для деток беспокойных даю. Так думал: коль не сложится разговор, угощу рюмкой – нехай до вечера почивает. Гадал ли я, что он всю бутыль ако пиявица высосет? – Отец Архип сделал несколько шагов внутрь алтаря, расправил и пригладил сбившуюся на шее епитрахиль. – Едва псину его писклявую услыхал, зараз смекнул, кого мне в кузне ждать. Не зря мы с тобой у бабушки крестами обсчитались. Эрахта и моргнуть не успел, как я распятие на него накинул. Ловко, думаю, вышло! Отыгрался игрец! Да тут Василий окаянный меня чуть кувалдою не зашиб. «Не трожь, – вопиет, – моего черта!» Я ему толкую: «Не он твой, а ты – его уже сделался. Вокруг оглядись, всю твою жизнь он во тлен обратил». Насилу меня послушал!
Снесли нечистого в «Козлика», а, как воротились, стал я Василия увещевать иглу переменить. Он опять напоперек! «Цеховая репутация у меня есть! Как вскроется подделка, что люди про меня скажут?!» А нынче что говорят? Хорошее али что? Тогда я только бутыль достал: «Давай посидим как простые смертные да пересудим всё по-християнски». Сели. Выпил он рюмку, вдругорядь выпил. «Довольно буде», – говорю. А Василий мне: «Я свою норму знаю! Отец ты мне родный, чтоб учить?!» Гордец был, покой его Господи!
Еще тем летом я к нему заезжал, свой номер оставил: «Ежели кто иглу из серебра придет ковать, – говорю, – ты мне телефонируй». А он мне в ответ: «Я так не работаю!» Тогда я сумму назвал. Как расчет произвел, худизна, что на тын новый хватит да паче и впрок останется, то по-другому заговорил. Всякий так работает! – Заговорив о насущном, Архип Иванович с прищуром уставился внутрь открытой тумбы.
– Время – деньги? – Съязвил Точкин.
– Золото, – почтительно поправил его колдун. – А бумажки сии – прах да плесень есмь! Тьфу! Пшик! Это прежде в самой Правде курсы обменные записаны были. А нынче? Вон «евро»! Это что за деньга?
Кадило угрожающе звякнуло в его пальцах. Николай стал маленькими шажками пятиться к дальней части алтаря и почувствовал, как под ногой хрустнула лампадка. Мягкий воск раздавленной свечки растекся по подошве армейского сапога.
Одним длинным звериным прыжком отец Архип оказался в паре шагов от него. Точкин отпрянул, поскользнулся и оказался на полу. Старик не спеша наступал. Николай отполз к стене и остался сидеть под изъеденной древоточцами старинной иконой, с которой взглядом почти неразличимых на темном лице глаз наблюдал за происходящим в алтаре Христос Спаситель.
Старик в рясе с кадилом в костлявой руке стоял прямо над Точкиным. Ни один больше не смотрел другому в лицо. В воздухе мелькнула золотая молния. Лейтенант дернул, было, рукой, чтоб защититься, но не успел. Тяжелое старинное кадило врезалось ему в висок.
6. Исповедь
Под зимними шинами мерно гудит асфальт. Черные деревья на разделительной полосе Гдовской трассы присыпаны свежим снегом. Впереди по курсу уже виден Свято-Троицкий собор в Пскове. Отсюда, из-за города, огромный главный купол, на котором пока не разглядеть креста, похож на новогодний шарик. Золото сверкает в лучах мартовского солнца.
Андрей Любимов прислушивается к тишине в салоне:
– Ты чего такой смирный, Коль? Музыку, может, включить?
– Не надо, – помолчав, отвечает Точкин.
С промежутком в пять минут черная «БМВ» проезжает две деревни: Струково и Солоново, уже на самом подъезде к городу. Скоро за окнами показались первые многоэтажные дома.
Водитель побоялся простудить своего пассажира после жаркой больничной палаты и перед тем, как посадить его в машину в Богданово, повернул регулятор печки в салоне на крайнее деление. Точкин на секунду снимает фуражку и утирает пот с лысого черепа рукавом своей спортивной кофты: глянцево-красный спортивный костюм Андрей Любимов купил ему специально для больницы. В руках Николай держит прозрачный пакет со сложенной военной формой.
Из-за того, что Андрею по дороге нужно забрать из ГИБДД какие-то справки для дивизии, им приходится сделать крюк через полгорода. На Запсковье возле Милевки собралась огромная стая уток. Диким и опасным югам птицы уже давно предпочли сытый спальный район, где их кормление превратилось в обычное зимнее занятие, вроде санок или коньков. Мама с дочкой детсадовского возраста спустились к реке и угощают птиц кусками багета. Никуда не торопясь, их подбирают коричневые самочки и два жирных селезня с изумрудными головами. Ржаные корки на снегу, которые кто-то накидал раньше, утки обходят стороной.
Узкая и мелководная Милевка, больше похожая на ручей, чем на реку, не покрывается льдом даже в довольно сильные морозы, но в этом году и остальные реки в городе встали только в конце февраля: зима с большим опозданием пришла в Псков в те календарные числа, когда по правилам приличия ей пора было уже начинать собираться в обратный путь. Автомобиль проезжает по мосту над заснеженной Псковой. Вдалеке за излучиной реки виднеется Гремячая башня.
На Октябрьском проспекте за памятником Пушкину и няне черная машина Любимова обгоняет белый автобус-гармошку и застревает на «красном». Через дорогу на другой стороне перекрестка – доходный дом купца Гельдта. До революции это было самое большое жилое здание в Пскове. Постройку из темно-коричневого кирпича с флюгером на углу украшают причудливые карнизы и над каждым окном – маленькие арки в форме открытого глаза с лепниной-зрачком посередине. Николай никогда раньше не замечал эти кирпичные глаза, а сейчас впервые заметил, но не испытывает по этому поводу ровным счетом никаких переживаний.
– Татьяна говорила, что, когда она заходит, Уголек даже есть не бежит. Стоит перед дверью. Ждет, что ты следом за ней зайдешь. Похудел.
– А Ворон как? – Оборачивается к водителю Точкин.
– Да так же вроде.
Ряд машин пришел в медленное движение мимо «зрячего» дома. На другой стороне проспекта в детском парке малыши с родителями гуляют по расчищенным от снега дорожкам. Ходят наряженные лошади и пони. Воздушные шарики в форме разных цветных фигурок покачиваются на ленивом ветру над лотком с попкорном и сахарной ватой.
Впереди между деревьями показался храм святителя Василия Великого. Тент убрали. Как новая, а вернее, как старая, церковь стоит на своем холме на краю парка. Ничто не напоминает о вчерашних развалинах.
– Восстановили, – выдыхает Точкин и тычет пальцем в сторону храма.
– Кого восстановили?
Николай делает вид, что не расслышал вопроса. За всю дорогу до своего дома он не произносит больше ни слова.
«БМВ» мягко тормозит перед подъездом сине-белой хрущевки.
– Коля, ты нормально себя чувствуешь? – С беспокойством глядит на него Любимов.
– Нормально.
– Таблетки не забыл?
– В шинели они, – Николай медленным поворотом головы указывает на заднее сиденье.
– Ты стремный какой-то, слушай. Тебе точно не плохо от них?
– Это новая фармакопея, германская. Иван Иванович хвалил.
– В прошлый раз польская была. Тоже хвалил. И вот, – бубнит Любимов и жмет Точкину вялую ладонь на прощание.
Еще с улицы Николай замечает новые стеклопакеты на втором этаже. Поднявшись по лестнице в подъезде, он видит, что печать с двери напротив его квартиры сняли, заменили и саму дверь.
У себя в прихожей он поднимает с пола и прижимает к груди Уголька. Кот мурчит в его объятьях. Андрей не соврал: за месяц, что Николай не брал его на руки, стосковавшийся по хозяину питомец стал легкий как пушинка.
Ворон тоже вышел поздороваться, но ненадолго. Николай отметил про себя, что на довольствии семьи Любимовых тот ощутимо раздался вширь. Черный кот принюхивается к непривычным запахам, коротко трется о ноги и вразвалку удаляется, дважды чихая на ходу.
Николай ставит на пол Уголька, глядит на свои пустые руки и только тут понимает, что забыл пакет с военной формой в салоне «БМВ». Когда он снимает шинель, от его больничного костюма по прихожей распространяется лекарственный дух.
В ванной Николай кладет в стиральную машину спортивную кофту со штанами, избавляется от белья, носков и остается в одной фуражке. Дома холодно, кожу тотчас покрывают мурашки. По привычке он тянет руку к груди и не может нащупать серебряного нательного крестика, который потерял где-то в больнице.
От электрической искры возгорается пламя. С зажигалкой в руке Точкин подходит к окну. Капли растопленного снега стучат по подоконнику кухни. По тропинке мимо детской площадки из магазина возвращается пожилая соседка с четвертого этажа с цветастой хозяйственной сумкой, набитой так, что не сходится молния. Сверху торчат батон в пищевой пленке и неаппетитная серая колбаса. Из подъезда появляется другая соседка, тоже пенсионерка. Первая старушка ставит свою ношу на утоптанный снег и что-то доверительно шепчет второй на ухо.
За спиной свистит чайник. Точкин подходит к плите, заливает кипяток в заварник с прессом и долго всматривается в его прозрачное содержимое. Не сразу, но он понимает, что забыл засыпать своего травяного чая из банки.
Николай зачем-то выливает горячую воду в раковину, снова зажигает огонь и глядит на командирские часы на запястье, которые вместе с фуражкой на голове составляют всё его облачение. Времени пять минут первого. Он идет в прихожую, достает из шинели яркую упаковку с таблетками и возвращается на кухню.
Двухнедельный курс нейролептиков назначил ему доктор Иван Иванович, приятный невысокий мужчина с усами на круглом лице и очень обходительными манерами. В больнице в Богданово Иван Иванович заведовал пятым общепсихиатрическим мужским отделением. Когда месяц назад он встретил Николая в приемном покое, то был нисколько этим не удивлен: по причине того, что сам доктор назвал «преждевременным сезонным обострением на фоне погодной аномалии», в клинике появилось много знакомых лиц. Заведующий лично проводил Николая и представил ему соседей по палате. Поздно вечером в больницу приехал офицер-десантник, который назвался другом поступившего Точкина, и передал вещи.
Из заточения в ванной комнате Андрея Любимова спасла старушка с четвертого этажа. Не выдержав его криков, она спустилась в незапертую квартиру на втором и, кряхтя, отодвинула тумбу от двери в санузел. Грузовика во дворе уже не было. Андрей позвонил своему бывшему однополчанину, который теперь работал в городском ГАИ, и ближе к обеду получил сообщение, что ГАЗ-66 с черными военными номерами видели в Порховском районе. Неподалеку от колхозного пепелища, в лесу, патруль скоро обнаружил грузовик, припаркованный у заброшенной церкви. В кабине было пусто. Гаишники обыскали храм и нашли водителя в алтаре: без сознания и с признаками черепно-мозговой травмы.
Женщина-врач в Порховской клинике стала расспрашивать Точкина о случившемся, а тот был слишком измучен, чтобы врать. Тяжесть сотрясения мозга у него была оценена как средняя, к генезу галлюцинаций отношения не имеющая, и тем же днем на карете скорой помощи его отправили в областную психбольницу.
Очевидцы паранормальных явлений начали массово поступать в больницу в Богданово с первых чисел января. Среди них был и старообрядец Никита Давыдович, он лежал в одной палате с Точкиным. В святой праздник Крещения Господня старик молился и обильно курил ладан у себя в квартире, когда вдруг в дыму прямо рядом с собой увидал голую бабу. Старик так испугался, что собрал из дома иконы, самую необходимую утварь и перебрался жить на лестничную клетку в своем же подъезде. Супругу дед Никита схоронил в прошлом году, с четырьмя детьми-отступниками давно порвал отношения, и позаботиться, кроме минздрава, о нем было некому.
В палате старообрядца положили между двух молчаливых пенсионеров, которых он посчитал своим долгом обратить в истинную веру. Старики к его проповедям остались глухи, но за них обоих деду Никите отвечал с другой стороны прохода родновер Лучезар. Бывший когда-то Алексеем, он успел сменить паспорт еще до своей первой, принудительной, госпитализации.
Между ново- и староверами Алексей-Лучезар различий не делал, мощи святых кощунственно именовал «человечьей бастурмой», а самих носителей веры – «упырями» и «богоедами», имея в виду святое таинство причащения плоти и крови Христовых. Лишь подлинно христианская смиренность деда Никиты не давала довести дело до драки. В другое время Алексея-Лучезара уже перевели бы в соседнюю палату, где как раз была свободная койка, но врачи опасались, что тот окажет дурное влияние на бывшего там и уже готовившегося к выписке Добросвета.
Буйный, хотя и не жестокий, язычник Лучезар был неплохо начитан по древнерусской истории. В затишье от его споров с дедом-старообрядцем Точкин нашел в нем любопытного собеседника. Когда выяснилось, что Лучезар приходится ему ровесником, Николай очень удивился: из-за глубоких морщин и седоватой бороды Точкин приписывал ему возраст лет на двадцать больше действительного.
Завотделением Иван Иванович разрешал Лучезару, единственному в палате, пользоваться мобильным. Точкин узнал, что у него по тарифу подключен интернет, и попросил смартфон посмотреть новости. Лучезар не сразу, но согласился – в обмен на это договорились, что Николай плюнет один раз на свой нательный крестик. Это случилось дней через десять после того, как Точкин оказался в больнице.
Оба псковских информагентства сообщали о задержании серийного убийцы Родионова. Совершивший еще два зверских преступления уже на территории Ленинградской области, он добровольно сдался властям и был помещен в спецлечебницу в Санкт-Петербурге. Единственное, о чем просил раскаявшийся преступник, – обеспечить вход к нему в клинику православного духовника. Хоть и не без ходатайства питерских правозащитников, это было исполнено.
Об эпидемии легочной чумы, коровьих трупах и разрушенной церкви, как и прежде, в новостях не писали. Единственное упоминание Николай обнаружил на сайте министерства культуры. В тексте говорилось, что, среди прочих архитектурных памятников Псковского региона, на реставрацию церкви Василия на Горке по федеральной целевой программе «Культура России (2006-2011 годы)» в текущем году было выделено пять миллионов рублей. Сумма удивляла своей незначительностью.
Точкин собрался уже вернуть телефон, но заглянул напоследок в главный по части сплетен псковский паблик и там наткнулся на длинный пост некой Анны Ивановой. Анна рассказывала об ужасном явлении, свидетельницей которого стала в древней Спасо-Елеазаровской обители.
Мужской монастырь в тридцати километрах от Пскова по Гдовскому направлению, возведенный еще в XV веке и знаменитый рожденной в его стенах концепцией «Москва – третий Рим», после революции был закрыт и отдан под нужды детского тубдиспансера, потом – летнего лагеря. Только в 2000-м году землю с постройками передали обратно Епархии, где и было принято решение переменить его тип на женский. Спустя несколько лет в федеральных СМИ прогремела история об устроенном в Елеазаровском монастыре доме терпимости с Христовыми невестами в роли путан. Ходили об этой обители и другие, еще более неприятные слухи.
История Анны Ивановой «ВКонтакте» начиналась с запаха серы в воде из освященного придорожного источника. Запах стали чувствовать монахини, которые ходили к колодцу за питьевой водой. Когда в первых числах февраля Анна временно перепоручила кормление своих дворовых кошек соседке и в качестве трудницы приехала в монастырь, пить из колодца уже было нельзя.
Аббатиса вызвала из города специалистов. В попразднство Сретения Господня они разобрали колодец и извлекли со дна труп существа, которое сначала было принято за человека. Но, когда с ног его упали лакированные туфли, взору ужаснувшихся инокинь предстала пара копыт. Существо было наряжено в черный костюм из дорогой материи и в белую рубашку, вместе с которой от костей отходили куски плоти – так, будто тело несколько часов варилось на медленном огне. Увенчивал картину большой деревянный крест, надетый на шею дьявольскому созданию.
Точкин бегло проглядел диалог под постом, в котором было 664 комментария, но так и не нашел ответа на свой вопрос, и решил спросить сам, что стало с телом. Скоро появилось сообщение от автора. Анна писала, что колодезники, когда обнаружили мертвечину, собрались звонить в полицию, но настоятельница запретила это делать угрозами и вызвала из деревни рядом с монастырем некоего Ивашку. Обликом пришлец напоминал скорее скота, чем человека. При помощи вил он погрузил останки на тачку и увез в лес.
Ночью Анна пробовала молиться, но ее обуяло странное беспокойство, что никак не давало сосредоточиться на священных словах. То ли келья, в которой она находилась, то ли сам монастырь, то ли что-то другое стало тому причиной – трудница этого понять не смогла, но только утром она собрала свой небольшой багаж и первым автобусом возвратилась домой в Псков.
Точкин заглянул в профиль Анны «ВКонтакте» и увидел лицо невзрачной женщины лет пятидесяти с добрыми глазами. На «стене» были тексты молитв и изображения чудотворных икон вперемежку с объявлениями о бездомных котах на пристройство.
Воздух в палате в тот день казался особенно спертым, а чай – отвратительным. После ужина с чашкой в руке, из которой он отхлебывал маленькими глоточками, Точкин вышел в коридор. Родновер Лучезар увязался за ним. Через минуту из двери соседней палаты вышел пожилой мужчина с такой же больничной кружкой и присел на скамью. Он отпил дрянного чая и поморщился:
– До чего же пойло богомерзкое. Мяты бы, ироды, хоть листик кинули.
– А ромашки бы еще лучше, душицы да почки сосновой, – подхватил Точкин.
– Никак, вы тоже травяного чая любитель? Я-то уже двадцать лет его не пил, – дребезжащим голосом пожаловался собеседник.
Николай ахнул, возмущенным больничным порядком:
– Я вам, как выпишусь, килограмм сбора пришлю!
– Думаете, позволят мне тут что-то свое заваривать? Вы-то сами, небось, не режимный!
Тут оказалось, что принудительное лечение было назначено новому знакомому Точкина еще по заключению советского суда. Статья 102 УК РСФСР, «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах». Пятнадцать лет он провел в одной из палат с решетками в другой половине коридора, пока какой-то известный в своих кругах пироман-рецидивист не устроил там пожара при помощи украденной у санитара-курильщика зажигалки. Когда расселяли погорельцев, то за нехваткой коек нескольких наиболее тихих и надежных определили на обычный стационар. О том, чтобы после ремонта пожилого пациента оставили на новом месте, похлопотал по профессиональной солидарности больничный духовник отец Лаврентий.
Хотя сидевший рядом с Точкиным старик с растрепанной седой бородой был облачен вовсе не в рясу, а в застиранный костюм «Адидас» с рынка, Николай с первого взгляда безошибочно опознал в нем священника и вздрогнул, только когда услышал имя.
– Отец Георгий, – представился пожилой мужчина и усмехнулся. – В дурдом спровадили, да сана не лишили.
– Это не вы в «Красной Руси» церковь строили?
– Вы откуда знаете? – Не сразу промолвил он тихо.
Мимо лавки мужицкой походкой прошагала медсестра и бросила на собравшихся по-тюремному тяжелый взгляд: дружбу тут не приветствовали. Когда она ушла, Николай поглядел с некоторой опаской на язычника Алексея, но всё же нашел компанию и место достаточно подходящими и пустился в рассказ. Об увиденном в церкви в «Красной Руси» Точкин говорить не стал, ограничившись тройкой слов об обряде, после чего надолго замолчал: признаваться в убийстве, даже в несостоявшемся, было тяжело.
Сидевший рядом на лавке родновер Алексей внимательно слушал Точкина и глядел на него со всё нарастающим уважением. Обстоятельства появления соседа в больнице прежде были ему неизвестны. Самого язычника банальным обманом доставили на стареньком «Москвиче» родители-пенсионеры, когда выяснилось слишком поздно, что сын соскочил с таблеток.
– Филаретов! На родину захотел?! Чтоб через пять минут в койке был! – Рявкнула сестра на обратном пути.
Отец Георгий, к которому были обращены слова, смиренно склонил седую голову. Алексей проводил взглядом надзирательницу:
– Вторник. Малахова пошла смотреть.
Из сестринской и правда доносились голоса телевизионного ток-шоу. Других звуков в больничный коридор не проникало.
– А мощи, получается, Архип с собой забрал? – Тихо поинтересовался у Точкина отец Георгий.
– И мощи, и сокровища, конечно, и даже у меня остатки своих денег взял, – подтвердил Николай. – Я еще в Порхов когда в «скорой» ехал, шинель свою взял посмотреть и в карманах только бумажник нашел и военный билет. Не постеснялся он меня обыскать, пока я без сознания в алтаре лежал. Друга своего я потом попросил поглядеть в той церкви. Вечером поехал, да ни монетки не нашел. «Только хлам один, – говорит. – Бомжи, видать, натащили».
– Что есть, то есть. Своего Архип не упустит. Батюшка мой, царствие ему Небесное, до перестройки единственный на весь Северо-Запад экзорцист был. Отец Павел. Слышали, может быть? – Николай закивал. – К нему в храм и с Ленинграда ехали, и с Прибалтики всей. А тут чародей какой-то колхозный меня фокусами своими запугать надумал! Хожу, гляжу на него да посмеиваюсь. А он лютым зверем скалится. Очень уж с болотиной сей белой в «Красной Руси» расставаться не хотел, за собственность личную почитал.
Раз домой захожу – глядь перед дверью под ковриком какая-то выпуклость. Поднимаю, а там – ветки еловые, волосы, бумажки, и всё это еще, прости Господи, с говном вперемежку. Соседка с квартиры напротив высунулась, очень женщина суеверная: «Сделано», – говорит. А я ей: «Мало, что сделано, так еще и насерено», – посмеялся я вместе с ней, да и за тряпкой пошел в квартиру: Танюша моя на сносях была, нагибаться врач не велел. Другой раз пальто надеваю, а из кармана мышь летучая как вылетит – да давай по комнате биться! Пока в тюль не замоталась.
Архип в «Красной Руси» был вроде кардинала серого. Как понял, что запугать не получается, взялся против меня приход будущий настраивать. «Молодой поп, неопытный», – так судачить стали. Только деревня-то на то и деревня: люди верующие, поговорили, да и разошлись с Богом. Танюша моя родила тем временем, уже втроем с сыном в квартире нашей маленькой жили. Храм почти готов был, технику угнали, строителям только отделка какая-то оставалась внутри, да еще свет провести председатель обещал. Архип понял, что все замыслы его воинственные провалились и решил миром дело уладить. Ну, это мне тогда показалось так. Вечером по дороге с работы своей из колхозного гаража стучится ко мне: «Приди посидеть, разговор есмь».
Танюша, царствие Небесное: «Не смей идти, – говорит. – Поехали в Псков лучше. Дал Бог сына, даст и приход. Меня не жалеешь, так его пожалей хотя бы», – на табуретку упала да зарыдала. Никогда с ней такого не было прежде. Решил я, что из-за недавних родов у нее истерика эта, а ей Господом предвиденье явлено было. «Пойду, – отвечаю ей, – всё равно», – упрямец был, не мог уступить.
И вот, считай, что полжизни с того вечера прошло, а беседу в квартире его слово в слово помню. Постучался, слышу: «Заходи!» – Из-за двери. Вошел – обомлел! Сидит хозяин посередь комнаты в кресле огромном будто в троне каком, руки по бокам сложил, важный и, что самое главное, одеяние священское на нем: ряса, клобук, епитрахиль, мантия еще златотканая – вылитый митрополит! Гляжу и думаю: нового механизатора колхозу искать придется, тронулся Архип по ветхости лет.
Приказывает мне: «Одрец возьми», – я растерялся сначала и даже не понял, что табуретку он так называет. Поставил, уселся. Как немного пришел в себя, говорю ему с усмешкой: «Слыхал, что в Пскове к отцу Петру из Козьмодемьянской церкви тати на днях в жилище проникли. Что было в квартире, всё вынесли. Уж не ваша ли работа, прости Господи?» А он: «Нет, – отвечает серьезно, – не моя. А ежель про одеяние ты говоришь, то оно собственное мое, по званию положенное, хоть и облачаюсь нечасто. Али старины не примечаешь?» Пригляделся, а и правда: ткань-то древняя очень, лет сто, а может, и того больше, и запах исходит нафталиновый от него. «Одного сана мы с тобою, ты и я, – он мне говорит, – хотя выслуги священной у меня поболе весьма будет: хиротонию надо мною владыко Алексий совершил, архиепископ Новгородский, вечная память ему. А в Пскове тогда своей митрополии еще не было». Верил я вроде бы ему, а с другой стороны, и не верил. До сих пор, наверное, поверить до конца не могу.