Завизжав истошно, бросился прочь отец. Визг растормошил Топчиева, он вылетел из норы, на лестницу, подальше от этого существа.
В каминной зале сами по себе зажигались ацетиленовые лампы, булькала желтая колодезная вода в конденсаторах. Лучи волшебных фонарей скрестились шпагами, перечертили усадьбу. На трепещущих простынях появлялись фигуры гостей, чудовищные формы из переплетенных веток, крылатые и хвостатые.
Ничего не замечая, Хромов несся в гущу тварей, и они потянулись к нему корневищами, сучьями клыков. Облепили тканью. Предсмертный вопль угас в скрежете челюстей, кровь обагрила белье.
Лучи метались по комнате в поисках жертвы, тени барахтались у подножия лестницы. Цоканье копыт заставило Топчиева повернуться.
Онемевший от ужаса, он встречал свою судьбу.
Владычица приближалась, наплывали ее огромные лютые глаза, две серебрящиеся луны, кратеры и морены. Затмевали рассудок.
С зоологической покорностью ждал Родион, и Владычица произнесла:
– Здравствуй, жених.
…Когда метель утихла, сельчане наведались в поместье, где и обнаружили двух мертвецов. Иван Хромов находился в водосборнике старого колодца, а расчлененным трупом конюха Яшки Шипинина нашпиговали раструб мортиры. Славно поработали разбойники-душегубы. Пропавших Марию Хромову и Родиона Топчиева так и не нашли. Кто в болотах сгинул – сгинул навек. На место прежнего смотрителя помещик письмом уполномочил супружескую пару из приезжих, но их никто никогда не видел.
Нового учителя прислали спустя двенадцать лет, после принятия Советом народных комиссаров декрета «О ликвидации безграмотности». К тому моменту детей в Елесках не осталось вовсе.
На голодную кутью Авдотья Николаевна закопала фонарь Топчиева в навоз: нечего.
Малые боги
Потому, что они не умерли, малые боги.
Тундра размыкается в арктические пустыни – это их мир. Над таежными топями клубится ядовитый туман – их дыхание. И в потаенных пещерах уральских гор, и в заброшенных скитах, и на древних могильниках – там их следы.
Не сбейся с дороги, не оглядывайся на свист, упаси тебя бог от болотных колоколов.
Из поросших лишайником рвов воют кутыси, и младенцы покрывались бы нарывами и язвами, услышь они кутысий вой, но дети не родятся в мертвых деревнях, нет больше детей, – кряхтит слепая старуха, бросая в ров крупу и петушиные перья. Жалобно-жалобно воют кутыси, и гниют на святилищах идолы и навсегда теперь не кормленные кули.
Прошмыгнет за соснами смутная тень. Хрустнет ветка, закричит козодой.
Внуки слепой старухи забыли, и старуха забудет, замертво упадет в сенях.
Но кто-то помнит еще. И ночью врач линтинской инфекционной больницы зайдет в палату к тяжелобольной девочке, поговорит с ее матерью, а потом прочитает, поглаживая горячий лоб, молитву на языке коми. И мать не удивится, увидев, как изо рта ее дочери выползает жирная белесая мокрица – шева, воплощение порчи. Врач унесет шеву в платке, сожжет на заднем дворе, а утром девочка проснется абсолютно здоровой, потому что надо помнить, особенно здесь, на окраине мира.
«Чудо, – думает Илья Марьичев, сходя по трапу на провинциальный аэродром, – чудо, что железяка не взорвалась в полете».
Он городской, ему забывать нечего. У него мягкая улыбка и ямочки на щеках, и искры, когда он смотрит на Ксюшу исподтишка, и странный рисунок в рюкзаке.
Ксюша Терехова благодарит самолетик похлопыванием по фюзеляжу, Илью умиляет эта ее привычка относиться с почтением к неодушевленным предметам.
Теплый ветерок ерошит волосы. Солнце палит с небес, незнакомых, будто не на самолете прибыли, а на космическом корабле: чужая планета.
– Это точно Север?
– Точнее некуда, – спутница проворно закидывает за спину огромный рюкзак.
Он намеревается пошутить про глобальное потепление, но Терехова уже бежит к остановке, к автобусу, который, должно быть, откопали вместе с доисторическими окаменелостями ихтиозавров. Очистили от земли и поставили на маршрут. Или нет, не очищали.
– В Линту доедем?
– Долетим! – заверяет шофер.
Ползет по трассе кашляющий «лазик». Соприкасаются нагретые плечи друзей.
Четыре июньских дня впереди. Три июньские ночи.
Как лесников начинает водить вокруг таинственных ям, вырытых белоглазой чудью, так седьмой год водит Марьичева вокруг Тереховой. Как и в семнадцать лет, все внутри замирает, он ловит ее запах, когда она перегибается через него, чтобы сфотографировать статую на въезде.
Олень, оседлавший толстенькие буквы «ЛИНТА», безвкусно присобаченная к композиции вагонетка.
В советском прошлом оставил городок времена рабочей славы. С тридцать первого года – поселок городского типа. С пятьдесят первого – город республиканского значения. С девяносто первого – скопление полупустых пятиэтажек среди болот. Некому устраивать шумные соревнования в честь Дня шахтера: из шести градообразующих предприятий выжило полтора. Сокращается численность населения. Молодежь переселяется в Москву, Ханты-Мансийск, Красноярск, в Тюмень, на местное кладбище около птицефабрики.
Грохочет за обшарпанной поликлиникой груженный углем состав.
Дом культуры «Октябрь» в центре города, магазин «Космос», кафе. Обязательный Ильич – он указывает кепкой на кассы «Аэрофлота». В стороне – скромный памятник члену Русского географического общества, открывшему здесь залежи энергетических углей.
– «Макдоналдса» в Линте, я так полагаю, нет.
– И слава богу, – кривится Терехова и покупает в гастрономе пирожки с печенью. Жир пропитал желтые странички линтинской прессы. Добыча торфа, пишут, скоро прекратится совсем.
– Витаминки, – смеется Илья.
Прохлада краеведческого музея – как бальзам на душу. С директором они созванивались заранее. Мушта Булат Якович старше своего голоса лет на десять. Он похож на Друзя из «Что? Где? Когда?». Охает, выразительно жестикулируя:
– На край света летели! Дорогие вы мои!
Узнав, что Терехова работает на кафедре географического факультета, приходит в неописуемый восторг. Илье нечем похвастаться: после университета он безуспешно пытается продвинуть свой, связанный с красками, бизнес.
– Мы еще не выбирались так далеко, – рассказывает Ксюша, – но на болотах были. В Ленинградской области, правда… Исследовали дольмены.
Никакие не дольмены – змеев они искали, летающих. Потерпели фиаско, хотя каждый попадавшийся им пьяница встречался с воздухоплавающими рептилиями лично. Один даже шрамы демонстрировал. Краеведу лучше про это не знать.
Илье наплевать: дольмены ли, динозавров или чупакабру. Он поглядывает на Ксюшу. Из забавной девчонки с взъерошенной прической она превратилась в красивую молодую женщину, и волосы спускаются на ее плечи медной волной.
И ведь четыре года назад на границе с Финляндией он нашел то, зачем ездил. Нашел и потерял…
Мушта видел отсканированный рисунок, но не отказывает в удовольствии рассмотреть оригинал.
– Мой прадед, – говорит Илья, – был художником. В пятидесятых рисовал для журнала «Юный натуралист», а в шестьдесят втором иллюстрировал книгу «Обско-угорский фольклор».
– Издательство «Детгиз», – кивает Мушта, – К. А. Раймут.
– Да, и рисунок прадед нарисовал во время путешествия по тайге со своим товарищем, писателем Константином Раймутом. Рисунок хранился в нашем семейном архиве.
– Фантастика, – шепчет директор.
На ватманском листе запечатлен частокол из идолов: девять узких высоких фигур, до черноты заштрихованных карандашом. Они, вероятно, вырезаны из цельных кусков дерева. На черных фигурах-бревнах светлеют фрагменты лиц: глубокие глазницы, прямоугольные носы, сливающиеся с надбровными дугами. Рты идолов тонут в нервных карандашных завитках, но Илье всегда казалось, что они усмехаются.
Директор стучит ногтем по строению, нарисованному за спинами статуй, – домику без окон, который установлен на двух опорах.
– На мансийском языке это называется «сумьях». Ритуальный амбарчик для приношений. Раньше сумьяхов было много, а нынче можно по пальцам пересчитать. Здешние зимы не щадят дерево. Странно, что эта иллюстрация не вошла в книгу. Знаете, кому посвящено капище?
Гугл-поиск неплохо разбирается в мифологии северных народов, но гости Линты вежливо качают головами. Профессор подтверждает мнение «Гугла»:
– Видите, как скульптор заострил макушки идолов? Так изображали менквов – лесных людоедов. В религии манси менквы олицетворяли все самое злобное и враждебное человеку. Не то богатыри, не то призраки погибших в лесу людей. В более архаичных сюжетах менквы – гиганты, вытесанные верховным божеством из ствола лиственницы. Святилище менквов – редкость…
Он переворачивает лист и читает надпись на обороте:
– Линтинский округ, район Большой…
– Вы знаете, где это?
– Такого района у нас нет, – произносит директор задумчиво, – зато есть река Большая Линта. Ее наверняка и имел в виду ваш прадед.
Ксюша и Илья переглядываются.
– Вопрос в том, сохранилось ли капище. Полвека прошло. А дерево… да что дерево! Я в перестройку искал камень… С камнями в тайге проблема, но ханты их умели находить каким-то секретным способом. Священный камень, кусок ледниковой морены. Старики помнили, где он стоял, трехметровый красавец. Стоял, никого не трогал, пока его депутат из Сургута не выкорчевал. Зачем? Чтоб на даче у себя поставить. Так что…
Булат Якович отлучается позвонить, и молодые люди бродят по музею. Экспонаты объединяет тема таежного Средневековья. Бронзовые бляхи, наконечники стрел, свинцовая (ой, какая хорошенькая) голова выдры. Шаманские фетиши селькупов.
Из ниши за посетителями наблюдает старец-филин Йиба-ойки. Клювоносый старик мог бы поведать о другой паре исследователей, юных и мечтательных. Тот мальчик тоже был влюблен в девочку, и они тоже отправились к болотам и никогда никуда не пришли.
В разрытом могильнике на картинке груда скелетов. Стрелы застряли в ребрах. Затылки проломлены.
Илья ежится, представляя, как несчастных сбрасывали с уступа, как воины по приказу шамана натягивали тетивы луков, и наконечники впивались в плоть. Жертвоприношения кровожадным богам тайги…
На следующей картинке обряд скальпирования: хантыйский богатырь лишает своего ненецкого соперника кос, в которых, согласно верованию, обитает человеческая душа.
– Ну и мрази были эти богатыри, – бормочет Илья.
Краевед возвращается с картой. Показывает Линту – не то чтобы большую, но длинную и верткую. Деревни – неизвестно, живет ли в них кто сейчас. А на том холме молодой Мушта раскопки вел: мансийское городище – Тарума.
Увлеченная Ксюша пихает Илью в бок. Словно они студенты и едут на поиски летающих змеев.
Он поделился с ней иллюстрацией на втором курсе, и она сказала тогда: сгонять бы в эту Линту. Обсудили и забыли. А в мае Илья наткнулся на рисунок прадеда. Вспомнил, да так, что слезы из глаз. И вскоре списался с одногруппником:
«Как там Ксюха?
Слышал, рассталась со своим…»
Полчаса он правил сообщение, подбирал слова. Послал в итоге, кусая ногти: «Предложение идиотское, но не хочешь ли ты со мной на Север искать дедушкиных идолов?»
«Поехали», – написала она в ответ.
– Поехали! – говорит Эрик Мушта. Внук директора стройный и белогривый, загорелый для сибиряка. Нет, в истории он профан. Он по части рыбалки и футбола. Посадил Ксюшу рядом с собой, а Илья ерзает сзади. Не нравится ему, как хихикает Ксюша над плоскими шутками линтинца, вопросы не нравятся: «А ты, Ильюха, в армии служил? А че не служил-то?»
Марьичев стискивает кулаки.
Ильюха…
За окнами мелькают одинаковые пятиэтажки, склады, гаражи. Остановка «Пожарка», остановка «Поселок». Коптящие трубы котельной. Стела героев войны.
«Москвич» Мушты-младшего проезжает мост, ручей. Разрушенный кирпичный завод. Линта заканчивается, и, вытесняя цивилизацию, к шоссе устремляется криволесье.
– Мертвый лес, – поясняет Эрик. – Опрыскали как-то с самолетов, чтобы лиственница хвое не мешала. А подействовало на живность. Говорят, тут мутантов полно, как в Чернобыле.
Илья скептически хмыкает.
Эрик рассказывает про рогатую щуку, которую поймал прошлым летом, и обещает скинуть фото, интересуется, в каких социальных сетях есть Ксюша.
– А это торфяники, – кивает в окно.
Некогда мощное предприятие по добыче торфа пришло в запустение. Тянутся вдоль шоссе канавы с грязной водой, змеятся в осоке рельсы узкоколейки. Утка парит над осиротевшим тепловозиком, огрызками мастерских, над электрощитовой подстанцией…
Ксюша фотографирует грейферные погрузчики, вагоны на эстакаде.
Из окошка главной конторы смотрит пожилой директор. Он, директор, в девяносто восьмом году встретил здесь Ягморта: был день зимнего солнцестояния, вот Ягморт и проснулся. Съел всех сторожевых собак, включая Жульку, директорскую любимицу. Директор провожает взглядом «москвич» и думает о том, чтобы сжечь контору вместе с бумагами и с самим собой, ясное дело.
Над верховыми болотами носятся стрекозы.
– Приехали! – объявляет Эрик – Вам на юг, по дорожке. И, кстати, если позвонить хотите, звоните сейчас.
Они благодарят Мушту и машут вслед его машине.
– Не верится, что у Булата Яковича такой неприятный внук, – говорит Илья.
– Да он классный. Видел, какие бицепсы?
Илья фыркает. Ксюша смеется: «Ладно, Марьичев, не ревнуй!»
Она звонит кому-то. Он напрягается, но слышит слово «мама». Трели северных птиц летят через страну посредством сотовой связи. Дальше Сети нет. Молодые люди, подшучивая друг над другом, входят в тайгу.
Они болтают наперебой, вспоминая студенческие годы. Вылазки на природу, преподавателей, развалившуюся – не склеить – компанию. Солнце слепит, ноздри щекочет сладкий удушливый запах. Поросшая багульником колея петляет среди болот. Стоячая вода подернута тиной. Колышется, притворяясь дном, бурая взвесь. Из болота торчат хилые сосенки, деформированные березки. Словно мачты затопленных кораблей. Хор лягушек вторит смеху путников.
– А помнишь… а помнишь…
Первая на маршруте деревушка – Ивановка – сравнительно обжита и электрифицирована. Они разделяются: Илья идет в сельмаг, Ксюша – по хатам старожилов. Вдруг кто набредал на капище, собирая клюкву или морошку?
В таежном магазинчике кола и пиво, соль и домашние тапочки. За главного – упитанный кот, разлегшийся на витрине. Глаза изумрудные и умные. Ему ассистирует круглощекая продавщица.
– Из Линты, небось?
– Почти. Вы не в курсе, где-то в ваших краях капище было с изваяниями…
Не в курсе она. НЛО вот, да, видала. Весной.
По телевизору в углу транслируют репортаж про Украину. Илья боится, что это понарошку, всего лишь сон. Сибирь, Ксюша…
Ксюше тоже не повезло, но они не унывают. Ивановка исчезает за поворотом. Впереди кедровый лес, птичьи гнезда на вершинах деревьев, заливные луга. Крутые кочки и серебрящиеся в траве ручейки. Под кедами шуршит одеяло прошлогодней хвои.
Они радуются сиганувшему в кусты зайцу, бирюзовой бабочке, Большой Линте. Противоположный берег реки отвесный, глинистый, а по эту сторону топь и кедровник.
– Эх, с прадедом бы твоим пообщаться…
– Я думаю, из него был так себе собеседник.
– Это почему же?
– У меня в семье не любят его вспоминать. Под конец жизни он стал алкоголиком, причем буйным. Запил вроде из-за самоубийства товарища своего, писателя. Из дурдома не вылезал. Чертей видел.
Ксюша присвистывает:
– Да уж, с творческими людьми такое случается.
Илья не «творческий». Ни рисовать не умеет, ни на гитаре играть, как Витька Панов. Витька с Ксюшей на два голоса пели – заслушаешься. У Ксюши сопрано прекрасное, и стихи она сочиняла, в студенческой газете публиковали.
«Вареники дворов наполнил снежный творог, и вилки фонарей вонзились в их бока»…
– Жаль, – она вздыхает, – Витька с нами не поехал.
Ага, как же, жаль…
Домик они замечают одновременно, и мгновение обоим мерещится, что это и есть тот самый сумьях. Но на залитой солнцем прогалине обосновался простой прицепной фургончик.
Они сходят с колеи.
– Ау, кто в домике живет?
– Леший, наверное.
Илья стучит, открывает дверцы. Взгляд скользит по буржуйке, лопнувшему градуснику, по запятнанному матрасу. На полу батарея пустых бутылок из-под водки, и пахнет мочой и потом.
Ксюша дергает приятеля за рукав. К стене прицепа пришпилены глянцевые квадратики: кто-то вырезал из порножурналов фотографии женских гениталий и слепил в единый безобразный коллаж.
– Ну что, будем Лешего дожидаться?
– Я пас!
Они выскакивают из фургончика, бегут, хохоча.
– Ай да Леший!
– Мохнатеньких уважает!
За быстрыми водами Линты темно-зеленый гребень леса. Берега в осоке и тальнике. Булькает топь. Вздуваются пузыри под тиной. Торфяник ждет, когда вернутся его хозяева: кикиморы и хмыри, безглазые болотники.
Тучи гнуса жужжат над покинутым селением. Крылечки бараков утонули в жиже. Проложенная на опорах лежневка провалилась, и приблизиться к поселку невозможно, да и кому вздумается ходить туда?
В окнах темно, точно болотное месиво затопило их изнутри до потолков. Кожей ощущается недобрый взгляд, постороннее присутствие. Умолкает болтовня. Ускоряется шаг.
Гнилая ольха падает в Линту.
Илья смущенно улыбается. Надо говорить громче, шутить чаще, надо освободиться от прилипшей паутинки тревоги.
Ксюша обрызгивает себя спреем, растирает шею. Запрокинула голову, отбросила волосы.
– Чего вытаращился, Марьичев?
Глупо как, черт…
Илья отворачивается, краснея. И вздрагивает.
На опушке, которую они миновали пять минут назад, человек. Он стоит на четвереньках, грудью прижавшись к земле, выпятив ягодицы. На нем маска, плоская, деревянная, с длинным носом. И пучок лозы привязан к пояснице веревкой. И больше ничего на нем нет.
– Что за?..
Человек начинает танцевать, энергично взбрыкивая конечностями, вращая хвостом из лозы.
Ксюша издает неуверенный смешок.
Клинышек деревянного носа тычется в землю, движения нелепы, комичны, но Илья чувствует холодок в животе.
– Что он делает?
– По всей вероятности, изображает какого-то зверя. Лису…
Человек, не прерывая своей пляски, удаляется в подлесок.
– Пошли отсюда, – говорит Ксюша.
Они устали, но, не сговариваясь, идут еще полтора часа. Подальше от танцора.
Тропинка засасывает подошвы, нужно перепрыгивать лужи, перелезать через бревна. Корневище рухнувшей березы напоминает морду со щупальцами.
Вечереет. С прохладой являются полчища комаров.
Они разбивают лагерь на пологом берегу Линты. Ксюша, колдующая над котелком, аромат гречневой каши с тушенкой и потрескивание костра. Илья забывает обо всем – городским так легко забывать. Они сидят плеч-о-плеч, наблюдая, как охотится за рыбой скопа. Величественно расправляет крылья и кружит над водной гладью.
А у Тереховой щербинка между зубами и родинка на ключице.
– Как же красиво, – произносит Илья.
В сером ночном небе мириады звезд. Он передает флягу Ксюше. Та отпивает, морщится.
Огонь защищает от болотных шорохов, плещется умиротворяюще.
– Почему ты поехала со мной? – спрашивает он, глядя на спутницу сквозь пламя.
– Отпуск же.
– А серьезно?
Она отвечает после паузы.
– У меня были отношения с мужчиной некоторое время. Два года или около того. – Она улыбается печально. – Два года и двадцать шесть дней, если быть точной. Он предал меня. Мне необходимо было уехать.
Илья подсаживается к ней и обнимает за талию.
– Ты настоящий друг, – говорит она, наклоняясь к нему. Он прикрывает веки и трогает губами пустоту. Она целует его в висок.
– Хватит с меня коньяка. Пойду спать.
Он желает ей спокойной ночи и, оставшись в одиночестве, пинает консервную банку.
– Идиот! Дурак чертов!
Цедит последние коньячные капли.
За стенками палатки звенят комары и гудит тайга. Она рассказывает на своем скрипучем языке о старых хозяевах. О еженощном празднике в рогатой избе, за тыном из бедренных и берцовых костей. О людях в форме, что прибыли сюда искать Сорни-Най, Золотую бабу, ползали по брусничной поляне и выцарапывали себе глаза. И о ребятах, отправившихся в горы однажды, о том, как они встретили тонконогого старца и больше не жили.
Мерно дышит Ксюша. Илья засыпает, и во сне кто-то ходит на четвереньках по их лагерю.
Они просыпаются с рассветом, завтракают и пьют чай. От растрепанных Ксюшиных волос и детской футболки с Белоснежкой у Ильи щемит сердце. Сколько нежности в нем накопилось за эти годы! А она задумчивая и молчаливая, и время идет, и они идут по песчаной дороге. Подманивает насекомых плотоядная росянка, в сосновых гривах запутались птичьи голоса. Фото на память возле сруба, по венцы зарывшегося в болотистую почву.
Ксюша ругается, споткнувшись о корягу, и раздраженно чешет комариные укусы. Сбегает в малинник, кричит Илье:
– Тут кладбище!
Болото пожрало погост, гробы, мертвецов. Над торфяником возвышаются кресты и пирамидки со звездами. Ил свисает с надгробия Серафимы Пантелеймоновны Поповой, умершей в 1939 году.
– Деревня близко, – говорит Илья.
Две дюжины хат примостились на краю живописного яра. Сверкает первозданной зеленью луг в заливной пойме, и лесные островки охраняют горизонт, словно косматые великаны. К Ксюше возвращается хорошее настроение, она спешит узнать, обитает ли кто в бревенчатых домиках.
Выясняется, что обитают. Поджарая старуха возится на грядке. Кожа у нее бронзовая, косы белоснежные и толстые. И сарафан красивый, сафьянового цвета, с золотым орнаментом.
– Ого, какая модница, – шепчет Ксюша и окликает женщину:
– Добрый день!
Женщина изучает гостей чуть раскосыми, синими как лед глазами.
– Добрый, – сдержанно говорит она.
Ксюша спрашивает про деревню, про старожилов.
– Ворсой деревня зовется, – отвечает женщина. – Так-то три избы заняты, но нынче нет никого, кто в Ивановку ушел, кто рыбачить.
– Вы, бабушка, в тайге давно живете, не знакомо ли вам такое место?
Старуха смотрит на рисунок, но в руки его не берет.
– Нет у нас такого. К Ивановке идите, может, там есть.
– Вы уверены?
Старуха уже уходит в дом, гремит засовом, зашторивает окно.
– Не больно она гостеприимна, – говорит озадаченный Илья.
– Врет она про капище, по-моему, – хмурится Ксюша. – Переживает, что мы увезем статуи.
За Ворсой луга и лесные урочища. С вновь вспыхнувшим энтузиазмом друзья шагают по охотничьей тропинке. На дороге сложенные из бревен мостки. Под досками хлюпает грязь.
Илья замечает чистое озерцо, напоминающее глаз с ресницами сосен на дальнем берегу. Уговаривает спутницу искупаться с ним. Безуспешно. Она не взяла с собой купальник.
Как чужая…
Ксюша устроилась на заросшем пушицей склоне. Он стоит по пояс в воде. Таежное солнце ласкает спину.
– Почему мы расстались? – спрашивает внезапно.
Она поводит плечами:
– Работа, семья… У Лены дети. Я переехала. Витька…
– Да нет. Мы с тобой почему расстались?
Она вскидывает брови удивленно:
– Так мы и не встречались.
– А тогда, в походе?
– Ну, это вообще-то по-другому называется, – говорит она. – И было всего пару раз.
«Четыре раза», – думает он, ныряет в воды лесного озера и зажмуривается.
Сверившись с картой, они делают крюк. Древнее мансийское городище Тарума расположилось на холме. Под густой травой угадываются оплывшие насыпи и полузасыпанные рвы. Ямы землянок. Крапива.
– Привал, – говорят они в унисон. Садятся, скрестив ноги.
Мышцы ноют от рюкзаков. Тишина пульсирует, давит на уши.
Птицы не поют над Тарумой, и путники молчат, что-то такое понимая интуитивно. Илья улыбается вяло, когда Ксюша кладет голову ему на колени. Она сразу засыпает, а он успевает сказать, что скучал по ней. И погружается в сон.
Ему снится пожилой мужчина с колючим взглядом из-под очков.
– Дальше не ходи, – говорит мужчина. – Если увидишь их, никогда не будешь прежним.
– Марьичев!
Он просыпается рывком, едва не соскальзывает в ров.
– Господи, мы спали три часа!
Ксюша мрачна и не на шутку встревожена.
– На вершине холма стоял человек.
– Где? – напрягается Илья.
– За тем валом. Я проснулась, а он стоял там.
– Как он выглядел?
– У него была крупная голова. Очень крупная.
– Крупная голова? Тебе это не приснилось?
– Мне здесь не нравится, – она подхватывает рюкзак.
– Хочешь, я проверю?
– Нет! Давай идти, наверстаем упущенное время.
Он успокаивает ее по дороге: «Всего-то рыбак из Ворсы». Он размышляет о прицепе с извращенным коллажем и о танце на опушке.
Русло Линты запружено осклизлыми утопленниками-бревнами. Река течет под топляком. Бревна трутся со скрежетом, ветви и корни переплетены узлами.
Угрюмая Ксюша отмахивается от слепней.
Тропинка оборвалась в болоте. Деревья вокруг чахлые и тонкие как спички. Не оправились после давнего пожара. Корявые стволы обросли лишайником. Верхушки засохли. За уродливыми кронами мелькает тусклое солнце, постепенно снижающееся к торфяникам.
Над гиблым болотом стелется дымка.
– Спой что-нибудь, – предлагает Илья.
– Что за глупости, – говорит она.
Но поет – пытается петь. Песенка из кинофильма «Москва слезам не верит» неуместна в тайге и только привлекает взоры из зарослей.
– Без гитары не получается. Вот бы Витьку сюда. Обидно, что он не смог поехать.
– Я его не приглашал.
– Нет? Но ты же сказал…
– Я соврал. Я хотел провести выходные с тобой.
– Мне приятно, но…
Она подавлена. Она подыскивает слова.
– Ильюш, мне жаль, если я ввела тебя в заблуждение. Ты мой друг, самый лучший. Но сейчас у меня не тот период, чтобы…
Он останавливается, касается ее запястья:
– Тот. Ты просто еще не поняла. Я буду рядом всегда. Я не предам тебя. Я…
– Илья…
– Я люблю тебя.
Она отнимает руку и пятится. Смотрит поверх его плеча ошарашенно.
– Скажи, что это не галлюцинация.
Девять идолов врыто в землю буквой «С», так же как на рисунке прадеда. У зубчатой стены леса стоит насаженный на полутораметровые опоры-пни амбар. Точь-в-точь избушка на курьих ножках, без окон, но с дверями. Доступ к поляне преграждает болото, и они прыгают с кочки на кочку.
Таким капище являлось во снах художнику Марьичеву, закончившему жизнь в психиатрической больнице святого Николая Чудотворца.
И писателю Раймуту, глотающему выхлопной газ, оно пригрезилось таким же.
Вытянутые восьмигранными пирамидами макушки изваяний. Черные от копоти полуистлевшие тулова.
И не усмешку спрятал прадед в карандашных черточках, а оскал. Подковы ртов с вырубленными клыками. Свирепые морды древних богов.
– Фантастика, – шепчет Ксюша.
– Мы это сделали! – торжествует Илья.
Они кружатся по поляне, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, на силуэт у пихты.
Горельник шуршит когтистыми ветками.
Фотовспышка озаряет статуи. Жуков, копошащихся в лунках глазниц.
Илья просит духов тайги: «Если вы существуете, помогите мне вернуть эту девочку, а я буду любить ее и оберегать».
Ксюша возбужденно щелкает фотоаппаратом.
– А меня сфоткаешь? – спрашивает незнакомец, выходя из-за сумьяха.
Бритый под ноль коренастый мужчина в камуфляжных штанах. Рубашка расстегнута, на шее болтается маска с длинным носом. Желудок Ильи болезненно сжимается. Он узнает танцора.
– Вот это местечко, – Лысый с любопытством рассматривает святилище. – Ну и забрались же вы, ребята. Погоняли меня по болотам.
Илья заслоняет собой Ксюшу.
– Кто вы?
– Да не трусь, пацан. Из Линты я. Учитель, прикинь? Труды в школе веду. А это ученичок мой бывший. Ходь к нам, ученичок.
От пихты отслаивается тень, и бледная Ксюша вскрикивает.
У второго незнакомца голова филина. Перья и деревянный клюв грубо приклеены к вересковой плашке.
– Что вам надо? – голос Ильи дрожит.
Лысый подходит к нему вразвалку. Улыбается приветливо.
– Вы у меня вчера в летней резиденции были, смекаете? Старенький такой фургончик. Кабы предупредили, что зайдете, прибрался бы.
– Мы у вас ничего не крали, – говорит Ксюша.
– А я вас ни в чем не обвиняю, – добродушно парирует Лысый, – я, наоборот, отдать вам кое-что хочу.
– Что? – спрашивает Илья.
– Да вот, – клацает Лысый выкидным ножом, – держи, братуха.
Илья набирает воздух в легкие, чтобы закричать: «Беги».
Тяжелая пятерня стискивает его горло, а пятнадцатисантиметровое лезвие пронзает грудь. Губы окрашиваются алым.
«Прости меня», – думает он.
И мертвый падает в траву.
Лысый деловито вытирает лезвие о футболку Ильи. Ухмыляется Ксюше:
– Да не расстраивайся ты из-за этого дохлика. У тебя теперь настоящие мужики есть. Верно я говорю, Эрик?
– Верно, – отвечает младший Мушта, снимая маску.
Ксюша осознает, что произошло. Илья погиб. Она одна, и неизвестно, сколько убитых маньяками туристов покоится на илистом дне. Она отступает. Стаскивает рюкзак.
Сухие глаза сверлят мужчин с ненавистью.
– Сама разденешься или побегаем сперва? – интересуется Лысый.
Она срывается и бежит к торфяникам.
Эрик бросается наперерез.
Сбивает Ксюшу на землю и седлает, смеясь. Он по-своему красив, одноклассницы были без ума от него, но свидания с одноклассницами скучны, как хлам из дедушкиного музея. Любовница должна пахнуть страхом и кровью.
Ксюша визжит под ним, сладкая, желанная.
– Убийца! Тварь!
Ее ладони беспомощно хлопают по грязи, волосы липнут к щекам.
Мир троится, ей мерещится, что идолов на заднем фоне не девять, а гораздо больше. Худые и высокие, как деревья, они двигаются по краю поляны, вытягивая остроконечные головы.
– Я первый, – говорит Лысый, спуская штаны.
Во рту и в ушах Ксюши – болотная жижа. Она не чувствует боли, она смотрит мимо мужчин.
На тех, кто жил здесь еще до манси, во времена, когда щуки ползали по тайге и поедали лунных оленей.
Существа плавно приближаются к ничего не подозревающему трудовику. Трехпалая лапа ложится на бритый череп. Он ахает изумленно.
– Дядь Коль, вы в порядке? – Эрик поворачивается к подельнику, и что-то резко сдергивает его с задыхающейся девушки.
Ксюша перекатывается на живот, встает, отплевываясь.
Истошно кричит Мушта. Она ковыляет к лесу, а крик захлебывается, и болото чавкает клыкастой пастью.
Она хватается за стволы, кеды скользят и тонут в буром месиве. Ветки секут по лицу мстительно. Сучья рвут одежду.
Она всхлипывает, спотыкается о корневище. Проваливается в темноту, и там Илья баюкает ее на руках и слизывает шершавым языком кровь со лба.
– Вот так, – говорит старуха, приподнимая ее голову. Отвар из трав течет по растрескавшимся губам, по подбородку. Девушка моргает, пробует сфокусировать взгляд. Илья зовет ее обратно в уютную тьму забытья, быть вместе навеки.
– Мой друг, – хрипит она.
– Знаю, – кивает старуха, отставляя миску.
В дверном проеме успокаивающий солнечный день. Догорает свеча, и воск капает на колотые плахи настила.
– Отдыхай, – говорит старуха, поправляя одеяло.
Она идет к выходу, подбирает свечу. Белоснежные косы раскачиваются маятниками.
Ксюша хочет спросить, почему в избе нет окон, но шепот Ильи слишком настойчив, она закрывает глаза и отдается ему, как отдалась когда-то, где-то.
– Я тоже тебя люблю, – улыбается она.
Старуха моложаво спрыгивает на землю. Запирает засов.
Теплый ветерок колышет подол ее платья. Вишневая бабочка порхает над оброненной маской филина. Июнь в разгаре, но мать учила старуху всегда помнить о зиме. И кормить хозяев.