Но наконец он всё-таки поймал мысль, которая тревожила его:
– Видите ли, что интересно: вот мы живём сыто и богато, а под нами водятся люди особых свойств, подкапывают нашу жизнь. Люди – злые, как вы рассказываете о них в книжках ваших, люди – без жалости. Ведь ежели начнёт этих людей снизу-то горбом выпирать, – покатится вся наша жизнь сверху вниз…
Говорил он улыбаясь, но глаза его, позеленев, смотрели на меня сухо и пронзительно. Сознавая бесполезность моих слов, я довольно резко сказал, что жизнь насквозь несправедлива, а потому – непрочна, и что – рано или поздно – люди изменят не только формы, но и основания своих взаимоотношений.
– Непрочна! – повторил он, как бы не расслышав слова – несправедлива. – Это – верно, непрочна. Знаки непрочности её весьма заметны стали.
И – замолчал. Посидев минуту, две, я стал прощаться, убеждённый, что знакомство наше пресеклось и уж больше не буду я пить чай у Бугрова с горячими калачами и зернистой икрой. Он молча и сухо пожал руку мне, но в прихожей неожиданно заговорил, вполголоса, напряжённо, глядя в угол, где сгустился сумрак:
– А ведь человек – страшен! Ой, страшен человек! Иной раз – опамятуешься от суеты дней, и вдруг – сотрясётся душа, бессловесно подумаешь – о, господи! Неужто все – или многие – люди в таких же облаках тёмных живут, как ты сам? И кружит их вихорь жизни так же, как тебя? Жутко помыслить, что встречный на улице, чужой тебе человек проникает в душу твою и смятение твоё понятно ему…
Говорил он нараспев, и странно было мне слушать это признание.
– Человек – словно зерно под жерновом, и каждое зерно хочет избежать участи своей, – ведь вот оно, главное-то, около чего все кружатся и образуют вихорь жизни…
Он замолчал, усмехаясь, а я сказал первое, что пришло в голову:
– С такими мыслями – вам трудно жить!
Он чмокнул губами.
Вскоре он снова прислал за мною лошадь, и, беседуя с ним, я почувствовал, что ему ничего не нужно от меня, а – просто – скучно человеку и он забавляется возможностью беседовать с кем-то иного круга, иных мыслей. Держался он со мною всё менее церемонно и даже начал говорить отеческим тоном. Зная, что я сидел в тюрьме, он заметил:
– Это – зря! Ваше дело – рассказывать, а не развязывать…
– Что значит – развязывать?
– То и значит: революция – развязка всех узлов, которые законами связаны и людей скрепляют для дела. Или вы – судья, или – подсудимый…
Когда я сказал ему о назревающей неизбежности конституции, он, широко улыбаясь, ответил:
– Да ведь при конституции мы, купечество, вам, беспокойным, ещё туже, чем теперь, гайки подвинтим.
Но о политике он беседовал неохотно и пренебрежительно, тоном игрока в шахматы об игре в шашки.
– Конечно, – всякая шашка хочет в дамки пролезть, а все другие шашки от этого проигрывают. Дело – пустенькое. В шахматах – там суть игры – мат королю!
Несколько раз он беседовал с царём Николаем.
– Не горяч уголёк. Десяток слов скажет – семь не нужны, а три – не его. Отец тоже не великого ума был, а всё-таки – мужик солидный, крепкого запаха, хозяин! А этот – ласков, глаза бабьи…
Он прибавил зазорное слово и вздохнул, говоря:
– Не по земле они ходят, цари, не знают они, как на улице живут. Живут, скворцы в скворешнях, во дворцах своих, но даже тараканов клевать не умеют и – выходят из моды. Не страшны стали. А царь – до той минуты владыка, покуда страшен.
Говорил он небрежным тоном, ленивенькими словами, безуспешно пытаясь поймать ложкой чаинку в стакане чая.
Но вдруг, отбросив ложку, приподнял брови, широко открыл зелёные болотные глаза.
– Вот над этим подумать стоит, господин Горький, – чем будем жить, когда страх пропадёт, а? Пропадает страшок пред царём. Когда приезжал к нам, в Нижний, отец Николая, так горожане молебны служили благодарственные богу за то, что царя увидать довелось. Да! А когда этот, в девяносто шестом, на выставку приехал, так дворник мой, Михайло, говорит: «Не велик у нас царёк! И лицом неказист и роста недостойного для столь большого государства. Иностранные-то, глядя на него, поди-ко, думают: ну, какая там Россия, при таком неприглядном царе!» Вот как. А он, Михайло, в охране царской был. И никого тогда не обрадовал царёв наезд, – как будто все одно подумали: «Ох, не велик царёк у нас!»
Он взглянул в угол на умирающий, сапфировый огонёк лампады, встал, подошёл к двери и, приоткрыв её, крикнул:
– Лампаду оправьте, эй!
Бесшумно, как всегда, вошла, низко кланяясь, тёмная девица, встала на стул, оправляя лампаду, Бугров смотрел на её стройные ноги в чёрных чулках и ворчал:
– Что это у вас в этой горнице лампада всегда плохо горит?
Девица исчезла, уплыла, точно обрывок чёрной тучи.
– Вот и о боге – тоже, – заговорил Бугров. – Даже в нашем быту, где бога любят и берегут больше, чем у вас, никониан, – даже у нас, в лесах, покачнулся бог. Величие его будто бы сократилось. Любовности нет к нему, и как бы в забвение облекается. Отходит от людей. Фокусы везде, фокусами заслоняют чудо жизни, созданной им. Вот послушайте случай.
Вдумчиво, крепкими, тяжёлыми словами, он рассказал:
В глухое лесное село Заволжья учитель привёз фонограф и в праздник в школе стал показывать его мужикам. Когда со стола, из маленького деревянного ящика, человечий голос запел знакомую всем песню, мужики встали, грозно нахмурясь, а старик, уважаемый всем селом, крикнул:
– Заткни его, так твою мать!
Учитель остановил аппарат, тогда мужики, осмотрев ящик и цилиндр, решили:
– Сжечь дьяволову игрушку!
Но учитель предусмотрительно запасся двумя валиками церковных песнопений. Он с трудом уговорил мужиков послушать ещё, и вот ящик громко запел «Херувимскую». Это изумило слушателей до ужаса, старик же надел шапку и ушёл, толкая всех, как слепой; за ним, как стадо за пастухом, молча ушли и мужики.
– Старик этот, – строго рассказывал Бугров, глядя в лицо мне прищуренными глазами, – придя домой, сказал своим: «Ну, кончено. Собирайте меня, умереть хочу». Надел смертную рубаху, лёг под образа и на восьмой день помер – уморил себя голодом. А село с той поры обзавелось бесшабашными какими-то людьми. Орут, не понять – что, о конце мира, антихристе, о чорте в ящике. Многие – пьянствовать начали.
Постучав по столу пухлым пальцем, он продолжал с тревогой и горечью:
– Бог дал человеку лошадь для работы, а тут по улице бежит вагон – кем движим? Неизвестно. Я учёных спрашивал: «Это что значит – электричество?» – «Сила, говорят, а какая – неведомо». Даже – учёные. А каково мужику видеть это? Ведь ему не скажешь, что бог вагоны по улицам гоняет. А что не от бога, то – от кого? То-то. Да тут ещё телефоны и всякое другое. У меня артельщик – умный парень, грамотей – до сего дня, к телефону подходя, – крестится, а поговорив, руки мылом моет – вот как! Всё – фокусы. Польза в них есть, я – не против этого, я только спрашиваю: как понять это мужику, лесному-то человеку? Зверя он тонко понимает, рыбу, птицу, пчелу, но – если деревянный ящик молитвы поёт, значит – зачем церковь, поп и всё прочее? Как будто не надобно церковь?! И – где в этом бог? Это он, что ли, ангела в ящик посадить изволил? Вопрос!
Откусив кусочек фруктового сахара, Бугров жадно выпил чай, вытер усы и продолжал, убедительно, тихо:
– Наступило время опасное, больших тревог души время. Вот вы говорите – революция, воскресение всех сил земли. Какие силы-то, какие, откуда они? Народ этого не понимает. Вы забегаете вперёд да вперёд и всё дальше, а мужик отстаёт всё больше. Вот о чём подумай…
И вдруг предложил, почти весело:
– Поедемте со мною в Городец, разгуляемся?
Как земля, всякий человек облечён своей атмосферой, невидимым облаком истечений его энергий, незримым дымом горения его души.
Бугрова окружала атмосфера озабоченной скуки, но порою эта скука превращалась в медленный вихрь тёмных тревог. Он плутал, кружился по пустым своим комнатам, как пленный зверь, давно укрощённый усталостью, останавливался пред картиной Розы Бонёр и, касаясь тупым, жёлтым пальцем полотна, говорил задумчиво:
– На земле-то, в садах у нас, будто и не бывает таких затейных цветов. Хороши. Не видал таких…
Казалось, что он живёт, как человек, глазам которого надоело смотреть на мир и они слепнут, но иногда всё вокруг его освещалось новым светом, и в такие минуты старик был незабвенно интересен.
– Вот говорите – Маякин – лицо выдуманное? А Яшка Башкиров доказывает, что Маякин – это он, Башкиров. Врёт! Он – хитёр, да не так умён. Это я к тому, что цветы можно выдумать, а человека – нельзя! Сам себя он может выдумать, и это будет – горе его. Вы же сочинить не можете человека. Значит – похожих на Маякина вы видели. И, ежели имеются, живут люди, похожие на него, – хорошо!
Он нередко возвращался к этой теме.
– В театрах показывают купцов чудаками, с насмешкой. Глупость. Вы взяли Маякина серьёзно, как человека, достойного внимания. За это вам – честь.
И, время от времени, всё спрашивал:
– Так, значит, вы в ночлежном доме живали? До чего это не похоже на правду!
Однажды он спросил:
– А что вы – различие между людями видите? Примерно – различие между мною и матросом с баржи?
– Не велико, Николай Александрович.
– Вот и мне тоже кажется: не велико для вас различие между людей. Так ли это? По-моему, очень тонко надо различать, кто – каков. Надобно подсказывать человеку, что в нём его, что – чужое. А вы – как в присутствии по воинской повинности: годен – негоден! Для чего же годен-то? Для драки?
Пристукивая ребром ладони по столу, он сказал:
– В человеке – одна годность: к работе! Любит, умеет работать – годен! Не умеет? Прочь его! В этом вся премудрость, с этим безо всяких конституций можно прожить.
– Дай-ко мне ты власть, – говорил он, прищурив здоровый глаз до тонкости ножового лезвия, – я бы весь народ разбередил, ахнули бы и немцы и англичане! Я бы кресты да ордена за работу давал – столярам, машинистам, трудовым, чёрным людям. Успел в своём деле – вот тебе честь и слава! Соревнуй дальше. А что, по ходу дела, на голову наступил кому-нибудь – это ничего! Не в пустыне живём, не толкнув – не пройдёшь! Когда всю землю поднимем да в работу толкнем – тогда жить просторнее будет. Народ у нас хороший, с таким народом горы можно опрокинуть, Кавказы распахать. Только одно помнить надо: ведь вы сына вашего в позывной час плоти его сами к распутной бабе не поведёте – нет? Так и народ нельзя сразу в суету нашу башкой окунать – захлебнётся он, задохнётся в едком дыме нашем! Осторожно надо. Для мужика разум вроде распутной бабы – фокусы знает, и душу не ласкает. У мужика в соседях леший живёт, под печью – домовой, а мы его, мужика, телефоном по башке. Примите в расчёт вот что: трудно понять, кое место – правда, кое – выдумка? Когда выдумка-то издаля идёт, из древности, – так она ведь тоже силу правды имеет! Так что – пожалуй, леший, домовой – боле правда, чем телефон, фокус сего дня…
Встал, взглянул в окно и проворчал:
– Экое дурачьё!
Постучал кулаком по переплёту рамы, а потом, укоризненно качая головою, погрозил кому-то пальцем… И, засунув руки в карманы, стоя у окна, предложил: