5
В четверг, на гулянье общества книгопечатников в Струковском саду, было не особенно много «настоящей публики», но зато в нём присутствовало много оригинальных, шумных и весёлых, чумазых и оборванных маленьких людей, придававших устроенному симпатичным обществом вечеру милейший, задушевный характер.
Это были мальчики из типографий, воспитанники печатного станка, незаметные труженики слова, весёлые искры которых со временем, может быть, разгорятся в большие огни…
«Настоящая публика» не понимала значения чумазых мальчиков и их права на веселье, и часто субъекты из «настоящей публики» покрикивали на мальчиков:
– Ты! Вы, пострелята!
Но пострелят это не смущало, и они задорно, как ерши в садке, снуют между «настоящей публикой».
Играл оркестр господина Моттл, и мальчики кричали ему «браво» и хлопали в ладоши, похваливая маленького барабанщика и солиста на корнет-а-пистоне за то, что оба они так «ловко задувают».
Пиротехник Буров угостил мальчиков фейерверком и удостоился их благосклонного одобрения, чего едва ли дождутся от них те, что заставляют их работать над набором фейерверков слов и фраз.
Затем мальчикам показывали те орудия, которые их истязуют, и машины, сокращающие век мальчиков и здоровье их.
Показывали верстатку и наборную кассу, линейки и рамы и всё другое, с чем ежедневно имеют дело чумазые мальчики.
Они стояли густой толпой пред экраном и кричали, видя всё это:
– Знаем!
Потом им показали Гутенберга.
Мальчики встретили его изображение молча, хотя им сказали, что это именно он изобрёл печатный станок.
Но пока печатный станок ещё только усложнил жизнь мальчиков и не дал им почти ничего хорошего, – они молчали.
Вслед за Гутенбергом они увидали Фонвизина в мундире и с нахмуренными бровями.
Его тоже встретили молча, и только один мальчик заметил:
– Полицейский будто.
Шекспир, гладко причёсанный, с красным носом и с румяными щеками, не произвёл никакого впечатления на мальчиков, но «настоящая публика» заявила, что знакома с ним.
– Это Камоэнс! – предупредительно сообщил кавалер в пенснэ даме в богатой тальме[3]
– Ах, какой здоровый! – сказала дама.
– Это английский генерал Шекспир, победивший Наполеона! – рассказывал человек типа отставных военных, стоявший сзади меня, своему товарищу юноше.
– А говорят, это писатель? – зевая, спросил юноша.
– Врут! – отрезал его собеседник.
За Шекспиром вскоре появился бедняга Тредиаковский, и на экране вызвавший смех над собой.
Григорович с лицом дипломата появился и исчез, не возбудив никаких толков в публике, кроме чьего-то замечания: «Скобелев в штатском платье».
– Гоголь!
– Знаем! – раздались два-три звонких голоса, прозвучавшие самодовольно и весело.
И мне стало весело…
А трое из «настоящей публики» расхохотались над Гоголем, находя, что у него смешной нос и допотопный костюм.
Впрочем, какая-то барышня нашла его «очень миленьким».
– Писатель Тургенев!
– Знаем! – врассыпную вскричало несколько детских голосов.
С экрана смотрело не публику и мальчиков умное и доброе старческое лицо с задумчивыми глазами, – смотрела и публика на него.
Смотрела и молчала.
Что она могла бы сказать?
И старый поэт, дрогнув, исчез.
И за всеми этими людьми на экране появилось изображение человека, которого я не знаю.
Я несколько испугался, увидав этот портрет.
Он напомнил мне издателя одной газеты, именуемой «Волгарь» и представляющей из себя водянистый волдырь на физиономии поволжской прессы.
Оказалось, что это пиротехник Буров, «мастер фейерверков».
Тут я понял, почему мой знакомый издатель похож на пиротехника, – он чисто пишет в своей газете передовые статьи.
Мальчики смеялись над господином Буровым, видя его рядом с Нестором, Гутенбергом, Шекспиром и другими великими мира сего.
Мальчики были довольны вечером.
Общество книгопечатников, устроив своё гулянье, поступило прекрасно уже по одному тому, что сумело развлечь чумазых крошек – слуг печатного станка.
Я выражаю скромную надежду, что это симпатичное общество и впредь не обойдёт своим вниманием и заботой тружеников-детей.
Общество могло бы, например, показать мальчикам посредством туманных картин и объяснительных чтений, что сделало для человечества печатное слово, которому они служат пока механически и, может быть, будут служить – кто знает как?!
И затем от души желаю обществу всякого преуспеяния, а его членам солидарности, уважения друг к другу, солидарности, ясного понимания преследуемых целей и точного представления о путях к достижению их…
И снова и ещё – солидарности.
6
…Центром общего внимания ярмарочной публики служат балаганы, вполне удовлетворяющие вкусы, о необходимости развития которых так много говорят…
Пред одним из балаганов ошалелый от водки, которой он «греется», и охрипший от зазывания зрителей к себе в «миниатюрный цирк» субъект, в красном трико, засовывает себе в разинутую пасть голову удава, обвивающего ему шею, и благим матом орёт:
– Видите?! Смотрите!
Змея, окоченевшая от холода, еле движется на его плечах…
– Это что! – скептически говорит парень, с ног до головы выпачканный в муке. – Нет, кабы к твоей-то шее наш Иван Митрич присосался – ты бы узнал, каков он есть, настоящий-то удав…
– Н-да! – вторит ему товарищ…
– Тот поживее ворочается… Тот не токмо что свою голову в чужой рот совать, – он сам живьём людей глотает…
И, довольные своей аналогией, зрители отходят…
7
Учебный сезон начался, а около трёхсот мальчиков остались с желанием учиться, но, по недостатку места в городских школах, должны получить домашнее воспитание.
Поздравляю Самару – она в скором времени будет иметь ещё целую роту горчишников. Совершенно свежих, ещё не бывших в «делах» полиции и не совершавших разных диких «актов» – роту молодых пареньков, обалделых от скуки и пустоты жизни и развлекающихся творением диких выходок против мирных обывателей.
Обыватели будут жаловаться и негодовать, новоиспечённые буяны и озорники не будут обращать на обывательские вопли никакого внимания, а мудрые люди, основываясь на подвигах горчишников, – будут трактовать о порче нравов и о том, что в доброе старое время буянов и озорников «драли» и «лупили», – отчего и нравы были строже и жилось проще и так далее, и прочее, и тому подобное.
Полиции, которой у нас мало, будет ещё больше дела.
Придёт время, и в городской думе появятся доклады и проекты лучших и удобнейших средств искоренения горчишников…
Сей гласный предложит переловить их и сослать на пожизненное проживание куда-нибудь в дикие страны.
Оный порекомендует отдать их поголовно в солдаты.
А там, глядишь, начитавшись «Света», «Сына отечества» и других специально и специфически патриотических печатных бумажек, – предложит образовать из горчишников вольный кадр и послать их на завоевание Китая.
О мальчиках, не нашедших себе мест в городских школах, я имел суждение с одним из папаш города.
– Как же теперь мальчики эти? Куда их? – спросил я.
А он глубокомысленно высморкался и бессмысленно изрёк:
– Куда? Это вопрос, стоящий вне компетенции городского самоуправления… У каждого порядочного мальчика, предполагается, есть папаша и мамаша. Сии субъекты и должны ответить на ваш вопрос… Н-да… Они мальчиков народили? Мы их об этом не просили? Так? Ну и… извольте управляться своими средствами…
– Но однако предполагается, что орган самоуправления обязан, до некоторой степени, способствовать развитию грамотности среди…
– Это, положим, есть, но в этом нет солидных оснований. Наука ещё пока не установила точно и незыблемо необходимость и пользу грамоты. Есть даже мудрые мужи, относящиеся к грамоте явно отрицательно. Например, князь Мещерский… со слов сотрудников его «Гражданина» и «Руси». Прислушайтесь-ка к ним! Можно придти к убеждению, что именно грамота и есть главнейшая причина всевозможных непорядков жизни.
– Помилуйте! – говорю я, сконфуженный.
– Нет, это вы нас помилуйте! Вы не соразмеряете ваших требований с наличностью средств удовлетворения. Ведь городская-то касса пуста? Долгу у города по маковку? А мостовые вам дай? Даём, извольте. Посмотрите-ка: какую мы грязищу на Дворянской улице устроили! Думаете, это дёшево стоит? Да вы сообразите – ведь мы люди… и мало этого – люди без денег! А вы пристаёте собак вам перебей, ребят грамоте научи, съезды к Волге устрой, там подмети, здесь почисти, и что же? Расколоться нам на тысячу кусков прикажете? А квартирного налога не желаете?.. Нет, вы вот позвольте-ка нам налоги сочинить – налог на квартиры, на право женитьбы, на право деторождения, на право прогулок за город, на право езды по мостовым на колёсах и полозьях… и ещё там разные налоги… Вот дайте нам их устроить… а мы вам сейчас же за это настроим школ и прочее, что вам там нужно. А это непорядок: того подай, это устрой, а на какие средства, смею вас спросить? Да у города одних непредвиденных расходов тьма-тьмущая! Того напой, этого угости, там гора идёт в реку, здесь земля сквозь землю проваливается; инде – река в Симбирскую губернию уезжает… Школы! Грамота! Да будьте же справедливы, дяденька!
Быть справедливым?
Иногда и это человеку удаётся.
А двести восемьдесят мальчиков тем не менее лишены возможности учиться.
И дальнейшая судьба их не может не беспокоить того, кто смотрит на них как на будущих людей и, может быть, ценных граждан.
Быть может, среди них есть таланты.
И уж, наверное… Иван Китаев, десятилетний человек, прибывший в Самару из Баку по этапу в арестантской одежде и в компании взрослых воров и разных «потерянных людей» – мальчик Китаев, бежавший из полиции 11 сентября, – при других условиях тратил бы свою сметливость и бойкость на нечто другое, чем побеги из полиции и бродяжничество…
Подумайте, мальчик десяти лет – уже бродяга, путешествует по этапам и обучается арестантской премудрости…
Что же из него будет?
Трудно надеяться на хорошее…
Двести восемьдесят мальчиков, не принятых в самарские школы, – уже, наверное, выделят из себя не одного Китаева.
Домашнее воспитание будет сему сильно способствовать.
Да и чем оно, это домашнее воспитание, лучше того, которое приобретается в тюрьмах у Преступников и бродяг?
Много в нём поучительного – это так, но как мало в этом поучительном умного, чистого, честного!
Слишком много гибнет мальчиков, ибо слишком мало уделяют им внимания.
8
Это было очень странное зрелище.
На Дворянской улице ехала телега, нагруженная кипами казённого вида бумаг. Её конвоировали двое полицейских и приблизительно дюжина каких-то вполне приличных господ…
Конвоиры шли молча, важно и сосредоточенно опустив на грудь головы, и на лицах их застыло выражение непоколебимой решимости.
Полицейские трусцой следовали по бокам телеги, а на высокой кипе её груза мрачно восседал возница, суровый, как Харон.
Из окон зданий смотрели на процессию физиономии разных людей, и слышно и видно было, как люди сии скрежетали зубами.
Я смотрел на всё это и в недоумении думал:
«Что сей сон значит? Что везут? И куда везут? Не есть ли господа, провожающие телегу, последователи того грибоедовского персонажа, который некогда рекомендовал собрать и сжечь все книги? Или же это везут думские доклады, сданные лет двадцать тому назад в разные комиссии, но, по недосугу, до сего дня не рассмотренные и ныне предназначенные к потоплению в Волге? Или же это прозаические и стихотворные труды местных авторов, везомые оными на Троицкий базар для продажи с пуда?»
Но все мои предположения (я чувствовал) были неверны, ибо они не объясняли зубовного скрежета домовладельцев Дворянской улицы.
Тогда, движимый любопытством, я решил спросить у людей, следовавших за телегой, – кто они суть?
И я спросил. Они в один голос возвестили мне:
– Мы суть участковые надзиратели! В нашем ведении находится Дворянская улица!
– Что же и куда везёте вы, милостивые государи?
– Мы везём полицейские акты о несоблюдении домовладельцами сей, первой в городе, улицы обязательных постановлений думы о переустройстве тротуаров… Мы долго ждали исполнения домовладельцами постановления думы, по не дождались. И вот мы составили сии акты и ныне везём их к городскому судье, дабы сей последний судил и штрафовал людей, не внимающих думе. Шестьдесят актов составили мы на жрецов Меркурия – бога торговли, – и вы слышите скрежет зубовный домовладельцев?
Я слышал его, видел злые взоры, бросаемые из окон домов на улицу, и, вздохнув, ушёл домой.
Бедные шестьдесят богачей!
Что-то предпримут они теперь?
Я рекомендовал бы вот что: подать в думу коллективное прошение о восстановлении срока, данного ею на устройство тротуаров.
Написать на хорошей бумаге этакую слезницу в самом жалобном и к послаблению порокам располагающем стиле и подать оную вопилицу в думу.
В думе сейчас же отыщутся родные человечки: они погуторят, посочувствуют и срок восстановят на полгода, положим.
Тогда шестьдесят домовладельцев пусть снова ждут истечения данного им срока…
И когда он истечёт – то снова пусть сочинят новую вопилицу и просят о восстановлении.
Дума даст ещё срок.
И так далее…
Только боги бессмертны. И в один из сроков господа домовладельцы помрут.
Не все сразу, конечно, но обязательно помрут.
А тротуары останутся существовать, всё более и более представляя из себя в миниатюре кавказские горы.
А шестьдесят домохозяев сэкономят по два-три десятка рублей и докажут, что они имеют гибкий ум и твёрдую волю…
А обыватель, за невозможностью ходить по тротуарам без риска свернуть себе шею, – будет ездить на конке и на извозчиках.
Отсюда истечёт польза, и даже – две.
Во-первых – увеличатся доходы конки.
Во-вторых – это поддержит убиваемый конкою извозный промысел.
И не только поддержит, но даже может развить его. Чем хуже будут тротуары – тем больше обыватель будет ездить…
Развитие извозного промысла увеличит доходы города.
А когда это произойдёт – то дума подумает:
«А ведь это мне шестьдесят домовладельцев с Дворянской улицы доход-то создали! Ах, милые мои, дай-кось я вам за это маленький презент сделаю!»
И тогда она устроит вдоль по всей Дворянской улице тротуары за свой счёт.
Ловко?! Я уверен, что шестьдесят бедных домовладельцев Дворянской улицы обратят своё внимание на мой простой проект вечных уклонений от исполнения обязательных постановлений.