Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он – точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.

На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей, – точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул, – от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.

Поет земля.

Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:

– Идут! Марфа – идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи…

Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:

– Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал – тыри! Куда девал – не снай!

– Бултыри, сталтыри, – орет Устин, топая ногами, – дьяволы! Тыщу лет живете… Прохожий, вот – гляди: тыщу лет живут!

Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:

– Реку-у…

– Марья, гони его, задавят!

– Гони сам…

– Отчего?

– Что мне – и в праздник отдыху нет?

– Пропаду я с вами!

К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.

– О всепетая мати, – глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.

Краснолицая веселая баба звонко кричит:

– Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис…

– А ты – ори больше, дура! Наш?

– Не знай…

– Ну – царство небесное, только и всего… О господи, владыка пресвятая… Марь, становись к весам, гляди в оба. Ясан – где сестра?

Тысячная толпа темным валом катится к речке, готовая запрудить ее, лезет на паром, толкаясь и шумя, над нею колеблется икона, реют хоругви и, золотом в куске черной руды, сверкают ризы священников. Марья стоит бок о бок со мною, крестится, вздыхает, шепчет красными губами:

– Милая, сердешная… спаси-помилуй-сохрани… Мати господня…

И деловито говорит мне:

– Постой у весов с Ясаном, постереги, пожалуйста, как бы гири не украли, – я отбегу на минутку на одну…

Икону внесли на паром, он дрогнул и отделился от берега, разукрашенный ярким ситцем, кумачом и золотом.

– Тиш-ше! – кричит урядник, а монахи, толстые, точно караси, стройно поют:

– О всепетая мати…

На реке, вокруг парома, полощутся яркие пятна отражений, по улице мечется, растопырив крылья, черный петух, дородная Марфа сладко распевает: