Следующие недели были самыми… самыми – говорю это с абсолютно точным знанием, – ужасными в моей жизни. Первые два дня я спасался водкой, и это помогало – в том лишь смысле, что после очередного глотка меня на несколько секунд озаряло лживое, фаталистичное облегчение – от того, что Аси больше нет рядом со мной ни живой, ни мертвой, и я уже ничего ей не должен. Но вскоре алкоголь перестал действовать, и стало хуже, много хуже. Теперь каждый стакан позволял лишь более или менее безболезненно перетерпеть время до следующего стакана, а тот – до следующего, и больше ничего не имело смысла, кроме того, чтобы выпить этих стаканов как можно больше и забыться потным, тряским полусном, а затем прийти в исходное полуобморочное состояние, из которого можно вынырнуть только при помощи нового стакана. Когда случились Асины похороны, я еще мог как-то стоять на ногах, и то, по пути от автобуса до могилы несколько раз извалялся в дождливой грязи. Я был в таком состоянии, что мне было уже глубоко плевать и на Асю, и на ее родственников, и на себя самого – я мечтал лишь спрятаться от всех, запереть все возможные двери, и откупорить бутылку. Все, что я взял с собой, я выпил еще в дороге, и на бесконечном пути от гроба до поминок мне стало совсем невмоготу. Но и это было еще не дно, и дальше становилось только хуже, хуже и хуже, и так много, много, много дней подряд.
Из запоя меня вывел Стасик. Не устраивая мне тюрьму и не привязывая к мифической батарее, он просто нашел меня дома, сел пить рядом, и отмерял только ту капельную дозу, которая позволяла мне не умереть. У меня не было сил даже толком его ненавидеть, но метод оказался действенным. Назавтра я уже мог шевелить языком, еще через день, хмурый, злой и трясущийся, смог поесть, а потом, тихо и постепенно, стал возвращаться к жизни. Это был трудный путь, труднейший из тех, которыми я ходил, но, когда я думал, что все уже закончилось, меня ждало новое испытание – не такое омерзительное, но наполненное не менее безысходным отчаянием. Я заново влюбился в Асю.
Конечно, я любил ее и раньше. Может, точнее будет сказать, что был привязан к ней, не знаю. Но теперь эта связь была грубо рассечена бутылочным стеклом, и остатки любви с новой силой загноились одиночеством. Я бился в этом одиночестве, мучимый той почти физиологической болью, которую, должны быть, испытывает ребенок, отлученный от материнской груди. Я спал, кладя на подушку рядом ее фотографию, я ныл вслух и повторял ее имя, собирая ее платья – для того, чтобы Стас увез их в деревню (я утаил мешочек с несколькими парами белья, который выкинул только через несколько лет, опасаясь, что жена найдет его при уборке). Я вспоминал и рассказывал сам себе, какие нежные у нее были руки, какой кроткий взгляд, какая она была спокойная и добрая… Я пал так низко, что, чувствуя себя гнусным некрофилом, мастурбировал, вспоминая нашу нехитрую близость. Одним словом, я усердно конструировал тот самый образ – своего рода ментальный обелиск, – любовь к которому, затертому и потускневшему, с грехом пополам пронес до сегодняшнего дня.
Еще через месяц, не выдержав, я сделал предложение Нине.
* * *
– Прости, – еле слышно прошептал я, замерев на коленях. Она покачала головой.
– Как можно?.. Т-ты убил меня.
– Да как я-то? – взвился я по привычке, но это получилось настолько жалко и неуверенно, что я тут же сник. – Ты же сама…
– Ну и осел же т-ты, – заключила она, скользнув с парты на пол. – Пойду я, зря тебя нашла.
– Подожди! – я вскочил и загородил ей дверь. – Ты же зачем-то искала меня, что-то хотела? Ты не же просто так врезалась в меня в коридоре, да?
Она вытаращила на меня глаза:
– А что я должна была делать? Провалялась без памяти чуть ни год, никто не приходит, никого нет, т-тебя нет… Телефон пропал, номера я твоего не помню. Потом… н-ну, все, ушла. Я прихожу домой, там все пусто, тебя нет, вещей нет, только диван ободранный. Пошла тебя искать – а кого еще мне искать, если больше нет никого? Пришла в университет, гляжу по расписанию – вроде твоя лекция. А там то ли т-ты, то ли не ты – весь толстый какой-то, обвисший, волосы совсем короткие. Думаю, не ты. Что с т-тобой случилось? Вернулась домой, на диван этот, три дня там т-торчала, и решила, что все-таки ты. Вот, вернулась сюда, иду по коридору, не знаю, куда, а тут… И еще спрашиваешь, что я хотела… дурак.
Клянусь, это была самая длинная тирада из всех, что я слышал от Аси. Видно, здорово у нее накипело. Впрочем, это как раз не удивительно, удивительно другое…
– Как ты сказала? Тебя год лечили?
– А ты думал, после такого за две недели на ноги поставить можно?
– Нет-нет, я не об этом… Ты имеешь в виду, что год провела в больнице после той аварии? Ну, когда тебя… э-э-э…
– Да нет, что ты, – язвительно ответила она, – после того, как грипп п-подхватила. Конечно, после той, как ты выразился, ва… варии!
– Ася, – осторожно сказал я, – но это было десять лет назад. Не год, а десять.
– Не смешно!
– Тебе сейчас сколько лет?
– Уже забыл, что ли?..
– Ну скажи, пожалуйста.
– Двадцать шесть. Будет.
– Нет, Ася, – с жалостью сказал я. – Тебе тридцать шесть. Будет. Только не сейчас, а весной.
Вообще я уже сам не знал, во что верить. Не выглядела она на столько, хоть режьте меня. Да, она изменилась. Глаза и губы чуть тронуты косметикой, которой раньше не было принципиально. Волосы выглядели более темными, рыжеватыми, и подстрижены были до лопаток, а не до пояса, как раньше. Черты лица несколько заострились, в них стало меньше детской мягкости, но вряд ли это было следствием возраста – скорее, перенесенных страданий. Но я должен был признать, что передо мной все та же двадцатипятилетняя девчонка, а не женщина на середине четвертого десятка. Не зная, что сказать, я достал телефон и молча продемонстрировал Асе дату.
– Все равно, всё ты врешь! – нервно возразила она. – Я пока лежала, т-телевизор смотрела, радио слушала… Я бы заметила, если бы столько времени прошло, а так – ничего не изменилось.
– Ну хочешь, выйди в коридор, спроси кого-нибудь, если мне не веришь…
– Ага! – воскликнула тут она. – Значит, ты за целых десять лет не смог время выбрать, чтобы меня н-найти и навестить?
– Так это… – я замялся. – Асенька, ты же… умерла. Некого было навещать. Мы тебя похоронили.
– Кого ты там похоронил, если вот она я, перед т-тобой?!.
Я не нашелся, что на это ответить. Молча подошел к ней, с опаской взял за культю, почему-то воображая, что могу причинить ей боль, и стал привязывать на место ремешки протеза. На этот раз она не сопротивлялась.
– Это что у т-тебя? – она ткнула пальцем в царапины на запястьях.
– Так, – промямлил я. – Кошка подрала.
– Молодец… Кошку завел, а мне котенка не разрешал… Типа шерсть, грязь, да, милый?..
– Кхм, – окончательно смутился я. – А у тебя это почему?
– Это-то? – она отняла у меня искалеченную руку, которая, впрочем, уже выглядела вполне прилично. – А то ты не знаешь. Повреждения были… очень серьезные. Это ты еще остального н-не видел.
Я пропыхтел что-то сочувственно-невразумительное, но она поняла это по-своему:
– Теперь совсем не за что меня любить, да?.. – презрительно сказала она.
Это был неожиданный поворот. А чего, собственно, я ждал? У нее, судя по всему, глубокая амнезия, или что-то в этом роде. Непонятно, почему она так молодо выглядит (заморозили ее, что ли?) но в ее памяти не было всего того, что произошло со мной за эти годы. Она не знала, что я женат, что живу в новом доме, что у меня другая работа и другие заботы; она считала, что я – тот же самый, что и тогда, только почему-то растолстевший. Она не могла знать, что я сейчас – настолько другой человек, что не имею права быть тем, тогдашним человеком. Пусть она была обижена на меня и, может быть, даже ненавидела, но для нее было совершенно естественным попытаться вернуться к той привычной жизни, которой она жила до трагедии – а это значит, к жизни со мной.
Я еще не отошел от шока первой встречи и не понимал, радоваться мне, плакать, или вовсе бежать со всех ног. Но вот, она здесь, живая – и я уже впустил в сердце надежду на то, что все это правда. И… как ни странно звучит, это давало мне возможность оправдать самый тяжелый и омерзительный грех моей беспутной жизни. Если даже она была галлюцинацией, то я не желал больше отказываться от нее – пусть это и стоило бы окончательного разрушения моего привычного существования, уже изрядно пошедшего по швам минувшей ночью. Она была совсем одна, и ей не на кого было рассчитывать, кроме меня. Хотя…
– Ася! – с воодушевлением заявил я. – Так пойдем, я тебя Стасу покажу, он же тут, совсем рядом! Вот он ох… То есть, обрадуется, извини.
– Что? К-какому Стасу? – она поежилась, словно замерзла – хотя по аудитории и впрямь гуляли сквозняки. – Нет уж, пошли домой!
– Хорошо, – сдался я. – Пошли ко мне домой. Там не только диван… но еще и холодильник, и многое другое. Там мы перекусим и подумаем, как нам быть дальше.
Я решился. Ася была расстроена, возмущена… пусть даже она была не в себе, раз не поняла, кто такой Стас, и путала весну с осенью. Но дурой она никогда не была. Ей можно было просто все рассказать, ничего не скрывая, как другу, и она все поняла бы. Главное, отчетливо понял я, больше никогда не предавать ее. Я еще не знал, как поступлю с Ниной (да черт с этим, потом придумаю, до ее приезда куча времени), но Асю больше я терять не намерен. Но вышло по-другому.
– К тебе д-домой? – растеряно спросила Ася. – Куда это – к тебе? А мы? У тебя, может быть, и семья своя?..
Я грустно развел руками.
– Знаешь, я п-пойду, – Ася твердым шагом обошла меня, застывшего, и взялась за ручку двери.
– Да постой ты, – тихо сказал я, – не исчезай снова. Дай мне все объяснить. Я же тебя лю…
Она в нерешительности замерла, и тут, на горе мне, задребезжал телефон. Я, не глядя, нажал кнопку отбоя, но проклятая трубка немедленно задергалась снова. Это была Эльза – и насколько же невовремя!
– Подожди, пожалуйста, – пробормотал я Асе. К счастью, она пока передумала убегать.
– Алё, – сердито буркнул я в трубку. – Я занят.
– Я не поняла, – оскорбленным тоном сказала Эльза, не обращая внимания на мои слова. – Почему ты не позвонил?
– Дела, – коротко пояснил я, злясь, что не могу заставить себя просто выключить телефон. – Я перезвоню.
– Деловой, что ли? – холодно осведомилась Эльза. Ее манера ждать ответа на риторические вопросы была невыносимой.
– Слушай, все, пока, – заявил я. – Серьезно, не могу.
– Хорошо, – внезапно согласилась она. – Тогда скажи, во сколько тебя ждать.
– Чего-о?!.
– Что непонятного? Когда ты будешь? Через час? Два? Имей в виду, ужина у меня нет. На ужин у тебя только я, – тут она соизволила рассмеяться.
Ася, которая, без сомнения, слышала все это непотребство, тихонько выскользнула за дверь. Я рванулся за ней, но и на этот раз – как тогда, на переходе, – не успел. Кончилась пара, и по коридору валила последняя, уже ночная смена студентов. Неприметная Ася исчезла в этой толпе без следа. Я с ненавистью посмотрел на трубку.
– Эля!!! – заорал я, срывая голос. Люди так и шарахнулись от меня в стороны. – Да сколько можно повторять?! Не могу говорить! Что ты мне мозг ебешь!!!
– Ты что там, совсем охренел – на меня голос повышать? Я тебя просто в гости пригласила, между прочим!
– Ну тогда извини!!! Довольна?
Я бросил трубку, но она тут же зазвонила снова. Я представил себе, как Эльза в бешенстве корчится от того, что крайнее слово осталось не за ней, и поежился. И правда, что я на нее накинулся? Она-то была ни в чем не виновата, к сожалению… Вздохнув, я убрал звук на телефоне. Пусть истерит сколько угодно. Совсем выключать не стал – могла позвонить Нина. Господи, еще и Нина…
Мне стало совсем нехорошо. Звенело в ушах, резало глаза, череп трещал от тупой похмельной боли (да сколько можно – вечер уже!) Я чувствовал себя идиотом после общения с Эльзой – и стократ большим идиотом после бездарно упущенной встречи с Асей. Плохо начавшийся, невыносимо длинный, странный, суетливый день заканчивался плохим, одиноким вечером, и слава Богу, что он вообще собирался заканчиваться. Домой, только домой, решил я. Только сначала надо выполнить еще вчера намеченный маршрут и завернуть в магазин.
Суббота. Куколка. К вопросу эстетики русского села.
Спал я долго, чуть ли не до обеда, и в результате проснулся еще более разбитым, чем вчера. «Переспал» – классифицирует такое состояние Нина, и двусмысленность этого определения горьким каламбуром кружилась в пустоши моего унылого настроения. Вообще, доложу вам я, похмелье адреналиновое, эмоциональное иной раз даст фору привычному – токсическому. Очевидно, что-то в этом роде я и переживал сейчас.
К счастью, моя мудрая жена, в деталях осведомленная о том образе жизни, который я веду в ее отсутствие, заботливо оставила на видном месте мисочку с конфетной россыпью лекарств на все случаи жизни. Собрав коктейль из трех драже – успокоительного, обезболивающего и тонизирующего, я с сомнением взглянул на бутылку, в которой еще оставалось на стакан вина, но, вздохнув, предпочел запить таблетки обычной водой. К сожалению, иногда все же приходится соблюдать остатки человеческого достоинства – а опыт последних дней подсказывал, что сегодня нужно быть в форме. Поэтому часть таблеток я рассовал по карманам – чувствуя, что они мне еще понадобятся, и не раз.
Ожидая, пока живительные препараты доползут до нервных окончаний, я с тяжелой душой помешивал кофе в кружке (я, увы, не такой талантливый, как мой предполагаемый сын, и поэтому не умею варить кофе в джезве – по старинке, предпочитаю дешевый растворимый), и пытался сообразить, как же так получилось, что Ася вернулась, и как теперь с этим жить. Версия о том, что ее действительно заморозили, сразу показалась мне бесперспективной. Что-то я пока не слышал, чтобы какой-то счастливчик успешно перенес такое. Возможно, правда, что она провалялась эти десять лет без памяти, как часто случается в дешевых сериалах, но и такой вариант выглядел сомнительным. Чтобы за все это время не нашлись родственники? Стас, семья? Я, наконец? И разве можно ожидать, чтобы после такого долгого сна она смогла сохранить всю свою былую свежесть? Нет, нет, она выглядела бы много, много старше. Оставалось только поверить в чудесное воскрешение. А почему бы и нет, черт меня дери?
Должен признаться, я не чужд застенчивого мистицизма. Я из тех незадачливых обывателей, которые изучают дзен-буддизм по покетбукам с крикливыми заголовками, а под стаканчик не откажут себе в удовольствии глянуть одним глазком в передачу про всемирный обком инопланетных барабашек. Мое доверчивое детство пришлось на безумные годы перестроечной гласности, когда с телевизионных экранов и газетных страниц лилось такое, что было и вправду проще верить в потустороннее, чем оставаться скучным материалистом. Моя мать – женщина удивительно умная в житейских делах, но чрезвычайно впечатлительная в области духовного, – умудрялась культивировать на этой почве одновременно даосскую астрологию, древнерусское православие (что бы это ни значило), да еще удобрять всё это сверху манифестами мадам Блаватской. Иными словами, она квалифицированно разбиралась в сортах эзотерических субстанций – будь то вода из пасхального храма или вода, заряженная перед телевизором. Что-то из этого эклектичного коктейля смогло преодолеть защитные дамбы в моей пионерской голове, да так и плещется в ней до сих пор. Например, я твердо уверен, что все мои желания, будучи надлежащим образом предъявленными окружающей действительности, сбываются. Надо только быть осторожным в формулировках, потому что каждый раз исполнение загаданного влечет за собой такой толстый и пушистый хвост событий, что хочется провалиться под землю. Вот сейчас, например: я же хотел, чтобы Ася не умерла? Глупо отнекиваться. Наоборот, радоваться надо, да вот только что теперь с ней делать?
Звучит банально, но за все в жизни приходится платить. Всеобщий кармический закон, мать его за ногу. И, как ни странно, но проявляется он не в туманном посмертном будущем, а в самом что ни на есть настоящем. Совершенно понятно, что досточтимые ламы, пудря мозги своим падаванам, преподносили им не столько аллегорические идеи о существовании в цепочке перерождений, сколько реальное прикладное руководство по существованию в цикличных условиях конкретно взятой жизни. Жизнь циклична, и все, что ты натворил в прошлом цикле, неизбежно аукнется в последующих, причем максимально издевательским образом. А можно сказать совсем просто: любое говно, которое ты совершаешь, обязательно настигнет тебя в будущем. Вот вам и настоящая карма жизни. Выпил вечером – получи утром по голове. Переспал с экзальтированной симпатичной дурочкой – и сквозь бездумно прожитые годы теперь просовывается лысая голова Эльдара. И ведь никак не увернешься, все равно достанет тебя эта мотоциклетная цепь последствий, небрежным движением раскрученная в прошлом. И достанет обязательно до того, как ты сам тихо-мирно окочуришься, а вовсе не в каком-то там будущем рождении (очень хочется надеяться, что у меня еще будет шанс это выяснить; но полагаю, все продумано таким изощренным способом, что и в следующей жизни от всего дерьма не отмоешься).
Вот животрепещущий пример, подумал я: Ася умерла, и это плохо, и мне за это расплачиваться до конца своих дней. Это понятно и возражений не вызывает. Но почему приходится платить и за хорошее? Она невероятным, таинственным образом воскресла – и это безусловно хорошо. Но что мне придется за это отдать? Ох, боюсь, многое.
Как бы то ни было, мой предшествующий опыт говорил о том, что всякое бывает. И никакое, даже самое невероятное объяснение Асиного возвращения не стоит сбрасывать со счетов. Да и какая разница: если она вновь жива (а она, без сомнения, жива, я сам ее видел и трогал), то я смирюсь хоть с тем, что сработала дремучая шаманская магия, воплощенная в суеверных деревенских обрядах, хоть с тем, что в соседнем мире неведомый Стас щелкнул рубильником, разбив свою вселенную вдребезги, но зато воплотив Асю здесь. Да хоть с чертом лысым!
Я ощутил несмелую, тревожную радость. Вдруг я и впрямь стал свидетелем настоящего чуда? Чуда, у которого можно попросить прощения и сделать своим навсегда? Я еще не знал, хочу ли я этого, но я действительно скучал по ней, тосковал без нее, и почему бы не начать все с начала? Сделать, наконец, для нее хоть что-то… настоящее. Дойдя в своих мыслях до этого места, я почувствовал, как упадничество в моей деморализованной душе сменяется жаждой деятельности. И рефлекторно схватился за телефон.
Не знаю, что я ожидал там увидеть, кроме шестнадцати пропущенных вызовов от Эльзы (и хрен с ней). Но в голове билась абсурдная мысль: что, если позвонить по тому, старому Асиному номеру? Я хранил его в глубине памяти всех своих телефонов из тех же извращенных соображений, что и фотографии на работе: мне нравилось иногда ощущать укол грусти – когда, пролистывая список в поисках нужного адресата, я нечаянно натыкался на ее короткое имя. Вот оно, под моим пальцем, никуда не делось. Осталось только нажать на вызов – и, признаюсь, стоило немалого труда заставить себя это сделать. Я боялся не разговора с ней, а наоборот – что мираж рассеется, и совершенно посторонний человек на том конце сообщит, что я ошибся номером. Но вышло иначе.
Было занято.
Не успел я удивиться коротким гудкам, как она перезвонила. Я ответил, весь дрожа от возбуждения.
– Алё, Макс?! Ты чего сюда звонишь?
Что за черт! Вместо тонкого Асиного голоска я слышал хриплый мужской баритон. Господи, да это же Стасик!
– Здорово, – разочарованно выдохнул я. – Извини, случайно набрал. А с кем ты там говорил?
– А?
– У тебя было занято.
– Рекламщики. Можешь себе представить, до сих пор никак не успокоятся, все звонят сюда. А я и рад их вые…
– Неважно. Я сейчас такое скажу…
– Погоди, – вдруг хрюкнул он от смеха. – Я-то как раз сам тебе звонить собирался.
– Да подожди ты, дай мне…
– Нет, чувак, я первый успел. Короче, я поздравлю тебя на всякий случай, а там сам решай, с чем… Договорились?
– Ну? – недовольно сказал я.
– Мои судебные кореша все уже сделали. Как на тарелочке. Короче, ноль целых девятьсот восемьдесят две сотых вероятность у тебя.
– Не понял.
– Глухой, что ли? Я говорю – вероятность того, что вы родственники – девяносто восемь и две десятых процента!
– Ну и что?
– А то, что с точки зрения житейского здравого смысла он почти наверняка твой сын. Но если бы речь шла, скажем, о разбирательстве в суде – то это не примут в качестве доказательства. Там меньше, чем девяносто девять, не признают. Понял теперь, счастливый отец?
– Да хер с ним, – нетерпеливо прервал я его. – То есть спасибо, конечно… Слушай, я тебе сейчас одну вещь расскажу. Очень странную. Только ты дослушай, прежде чем говном кидаться, ясно?
– Ну давай, жги, – хихикнул он.
– Ася жива.
К моему изумлению, Стасик никак не отреагировал на эту, вне всяких сомнений, экстраординарную новость.
– Что молчишь? – удивился я.
– Так сам просил не перебивать.
– А, ну да… Можешь думать что угодно, но я не сошел с ума. Я вчера ее видел, держал ее за руку… У нее, кстати, руки нет…
– Как это ты держал ее за руку, которой нет?
– Да ты что, не понимаешь, что ли?!.
– Успокойся, – каким-то тусклым голосом сказал Стасик, – все я понимаю. Только нет никакой Аськи. Тебя разводят, как лоха. Я знал, что она доберется и до этого…
– Она? Ты знал?!
Он снова надолго замолчал, а когда заговорил, то голос его был собранным и… сочувственным?
– Послушай, Макс, – сказал он. – Забудь ты об этом, а? Все иллюзия, обман зрения. Ты вообще сейчас не со мной говоришь, если хочешь знать. И лучшее, что ты можешь сделать – это принять двести грамм и усесться за свой роман. И желательно – не выходить из дома. Веришь, нет?
– Не верю и ничего не понимаю. Заткнись, пожалуйста, и говори все, как есть. Ты знаешь, где она?
– Не знаю. Ты не намерен следовать моему совету? Еще раз предлагаю, по старой дружбе…
– Да хватит меня пугать!
– Ну, как хочешь… Только имей в виду, это нихрена не телефонный разговор. Я почти не сомневаюсь, что нас слушают.
– Да кто слушает, твою мать?!.
– Тихо! Полчаса тебе хватит, чтобы добраться? Там же, где и вчера, только не внутри, на улице. Я выйду. И ради Аллаха, не звони больше на этот номер…
Я ошалело поглядел на гудящую трубку и, ничего не понимая, кинулся собираться. Возможно, сейчас мне дадут хоть какое-то объяснение происходящему?
Погода испортилась, предвещая скорое наступление осени. Вчера еще вовсю светило солнце, а сегодня улицы затянуло сонным туманом. Над домами нависли мутные облака, засыпая моросью редких прохожих. Я в спешке не взял с собой зонта, и, ожидая Стасика, изрядно промок. Он опаздывал – прошло десять, потом двадцать минут от назначенного времени, а его все не было. Презрев указания, я попытался вызвонить его – сначала по обычному номеру, затем по Асиному – безуспешно. Видимо, испугавшись своей бредовой мысли о прослушке, он выключил оба телефона.
Потом я намок до такой степени, что плюнул на конспирацию и пошел искать его в лабораторию – на ходу подбирая слова о том, как важно быть пунктуальным. В экспериментальном ангаре, как и вчера, было совершенно безлюдно. Я мельком подумал, что ученые – сущие лоботрясы, которые только и могут, что забивать на работу, но затем вспомнил о субботнем дне и устыдился. Знакомый вагончик был закрыт, но я решительно дернул за ручку, – и, согласно законам жанра, дверь легко поддалась. Удивительное зрелище открылось моему взору.
Хотя нет. Сама обстановка могла мало чем впечатлить. Что необычного в старом, пустом строительном вагончике, сквозь отставшие обои которого просвечивают щелястые доски? То, что раньше было лабораторией, теперь исчезло. Не было ни столов, ни приборов, ни компьютеров – все вынесли, не оставив и следа. Пол был усыпан строительным мусором и грязными обрывками бумаг, и только в углу белело какое-то приметное пятно. Я подошел поближе и присел, вглядываясь в полумрак. Это была небольшая кукла, сотканная из мягкой материи. Одна рука фигурки казалась заметно короче другой; мелкая вышивка на груди поражала мастерством, но лицо было обозначено вкривь и вкось, кое-как – несомненно, это был стиль Стаса. Шею куколки стягивал тугой кожаный ремешок, а на затылке топорщились грубо приклеенные волосы. Точно такие же днем ранее я нашел в машине на куче битого стекла – чтобы понять это, мне даже не надо было обращаться к Эльдару. Более того, я был твердо уверен, что все это уже видел раньше – и пустой вагончик, и кучу мусора в углу, и эти веселые, бисерные глазки под грязными спутанными прядями… У меня закружилась голова, я затравленно огляделся по сторонам, ничего не понимая – и лишь через секунду осознал, что поймал очередной приступ дежавю.
Не отрывая глаз от страшной куклы, я снова набрал номер Стасика. Недоступен. От злости на то, что он вздумал исчезнуть ровно тогда, когда я ждал от него всех объяснений, от злости на ненадежную память, взявшуюся играть со мной в самый неподходящий момент, от злости на самого себя, раз за разом влипающего в дерьмо по собственной дурости, я вскочил и треснул ногой по стене, чуть не пробив дыру. Заорал в пустоту, неведомо кому: «Да что за херня тут творится?!!»
За спиной оглушительно заскрипела дверь, и я в ужасе обернулся. Но там всего лишь стоял дед-охранник и укоризненно смотрел на меня белыми от старости глазами.
– Пошто буяним? – с угрозой в голосе поинтересовался он. – Наркоман, что ли?
– Нет… – просипел я и закашлялся от пыли, выбитой моим ударом. – Я ищу Станислава Хомячкова. Не видели?
– Не знаем таких, – с достоинством сказал дед. – Шли бы вы отсюда, а то полицию вызову. Тут всяко нельзя находиться. Опасная зона.
– Что же здесь опасного? – возразил я. – Научный институт.
– Иди, сказано тебе! Строительные работы! Под снос склад этот, ясно? Ректорский домик строить будут!
* * *
Наш город молод, но велик и многолюден. Из космоса он похож на лилейный цветок вроде тюльпана, в котором роль могучего стебля выполняет река, а застроенные районы отходят от берегов двумя длинными, стреловидными листьями. Еще карта города напоминает порхающие ослиные уши с кончиками, разлетевшимися на добрые полсотни километров. В ложбинке между этими ушами, испещренной тысячами зданий – от человеческих панелек до бездушных чиновничьих цирков – живет народу больше, чем в паре-тройке захудалых люксембургов. Все эти добрые люди носятся, как угорелые, на трамваях и метро, ходят в гости и в детский сад, спят, любят, всячески безобразничают, в общем, постоянно мелькают перед глазами, перемешиваясь, меняясь и все равно оставаясь прежними. В этом городе ты можешь безнадежно потерять связь с другом детства, а под старость лет, придя в магазин за утренним кефиром, узнать, что он уже двадцать лет живет в соседнем квартале, и каждый день ездит в твой же офисный термитник на твоей же маршрутке, только выходит на остановку раньше. Куча, куча, куча людей – столько, что ты давно уже позабыл, что за каждым из них скрывается удивительный, уникальный, но, к сожалению, недолгий мир чувств и мыслей, – и пренебрежительно (а в момент, когда в забитом автобусе в твой живот втыкается локоть попутчика, то и раздраженно) называешь их всех толпой, не различая лиц. Найти маленькую Асю в этом урбанистическом хаосе оказалось делом на удивление нехитрым.
По пыльной лестнице я поднялся на первый этаж тихой окраинной хрущевки, которую мы когда-то избрали своим гнездышком. Постучал в облупившуюся деревянную дверь, и она тут же распахнулась, словно Ася ждала, высматривая меня в глазок. Впрочем, вернее всего, дело было в крохотных размерах квартиры – в советские времена счастливые новосёлы называли такую планировку «малосемейкой», а нынешнее поколение после некоторого затруднения отнесло бы к студии. В ней был один мой хороший шаг в любом направлении – и добираться до двери дольше, чем за пару секунд, можно было лишь в том случае, если визит гостя застал вас в туалете.
– Ым-мы мы-мы?.. – поинтересовалась Ася.
В зубах у нее был надкушенный пряник, здоровой рукой она придерживала дверь, как бы не решив, стоит меня пускать или нет, а левой, беспомощной, прижимала к груди банное полотенце. Голову с влажными волосами она наклонила вбок, и разглядывала меня внимательными, но, слава Богу, спокойными серыми глазами.
– Что? – не разобрал я.
– Привет, говорю, что пришел? – она, наконец, сообразила достать пряник изо рта, отпустив дверь, и теперь я, наверное, мог войти, но в нерешительности продолжал топтаться на площадке.
– Стас пропал, – сообщил я, постаравшись вложить в эту фразу побольше дружеской озабоченности.
– Стой здесь, – приказала она. – Дай п-переоденусь.
Она развернулась и исчезла за дверью душа, но я успел отчетливо различить и розовые ноги, и распаренные ягодицы, и блестящую капельками воды спину, и стыдливо уставился в пол. Твою мать, о чем я думаю?
Ася возилась в ванной, а я, поколебавшись, разулся и зашел в дом. Действительно, все как прежде, диван на месте, и все такой же, вероятно, ободранный, хоть и заботливо накрытый цветастым покрывалом. Впрочем, странно ждать, что годы пойдут ему на пользу… Видно было, что хозяйственная Ася успела здесь обжиться: было чисто, единственное окно вымыто, даже цветок какой-то успел поселиться на подоконнике; на микроскопической кухне, условно отделенной от комнаты хлипкой шторкой, пыхтел, апоплексически трясясь, холодильник, а на столе, рядом с новеньким блестящим чайником, стояла чашка в нарядный горошек. Не Бог весть какая обстановка, но все-таки уют. Интересно, неужели у Аси, после стольких лет в больнице, остались деньги – да хотя бы на тот же чайник? И неужели так повезло, что квартира стояла пустая, без жильцов, и замок не сменили? Что бы я делал, если в этой квартире меня встретили чужие, посторонние люди?..
Появилась Ася. Она причесалась, натянула шорты и майку, и в таком виде смотрелась сущей школьницей. Прошлепав босыми ногами, она взобралась на диван и уставилась на меня настороженным взглядом:
– Есть хочешь?
Я покачал головой.
– Т-тогда повтори, что у тебя там случилось…
– Стас пропал, – проникновенно сказал я.
– Угу… – она задумчиво покивала. – Какой Стас?
Я оторопел.
– Ну, как… Твой брат, Станислав. Ты чего?
– Станислав? – она вздрогнула. – Есь?
– Да не хочу я есть!
– Да н-не есть, а Есь! Есь его зовут?
– Кого – Стаса? – совсем запутался я.
– Да какого Стаса?!.
– Подожди, – замотал я головой, – ничего не понимаю. У тебя брат есть?