В-третьих, и главных, есть только один способ отличить, действуете ли вы по собственному умыслу, или вследствие умелой манипуляции. Задумайтесь: полезно ли действие, которое вы совершаете, для вас лично? Если нет – вами однозначно управляют. Иными словами, именно иррациональное поведение индивида является признаком сторонней манипуляции. Любое биологически необоснованное действие, то есть такое, которое энергетически затратно, но не имеет видимой непосредственной выгоды, почти наверняка происходит под воздействием манипулятора. Помните об этом… Вопросы?
Наступила тишина, и я уже начал надеяться, что, как обычно, все обойдется без лишней дискуссии, и тут с первого ряда вылез какой-то умник:
– Но ведь люди постоянно совершают бессмысленные, с точки зрения биологии, вещи, – поправляя очки, заявил он. – Вот мы, например, сегодня проснулись ни свет ни заря, умылись, пришли сюда учиться… Это вполне иррациональное поведение для животного, вы не находите?
– А в чем вы видите противоречие? – парировал я. – Это как раз то, о чем я говорил в самом начале – и я не заметил, чтобы вы проспали конкретно эту часть… Да, манипуляции в широком смысле являются причиной почти всех поступков, которые совершает современный человек. Но вам следует научиться различать те ритуальные действия, которые вам навязывает общество, в котором вы родились и существуете, и те, которые вы совершаете по желанию и в пользу конкретной злонамеренной личности. Общество как явление неразумно, бесцельно, ему, честно, на вас плевать – лишь бы вы не сморкались в колодец и не желали чужой ослицы. Для этого оно, в конечном счете, и заставляет вас умываться, учиться, застегивать ширинку, петь песенки про Дедушку Мороза, и прочим неосознанным образом социализироваться. А вот когда вами, в своих корыстных целях управляет другой человек… Вы чувствуете разницу?
Я нарочито зловещим взглядом обвел аудиторию.
– Еще вопросы?
– А можно, пожалуйста, мне… спросить? – это была та самая опоздавшая, высунувшая нос с последней парты. По-прежнему глядя в сторону, она забормотала так, что я еле мог разобрать, да еще и заикаясь: – Вы говорили, что есть разные воздействия, которые влияют на поведение, восприятие… и н-наркотические тоже. А может ли человек их вообще обнаружить, если его сознание уже изменено? Спасибо!
Я улыбнулся:
– Если говорить о вас, то могу заверить, что не сможете. Как и любой другой из здесь собравшихся. По крайней мере, пока. Но подготовленный человек, специалист в области мозговой деятельности – например, ваш покорный слуга, – без всяких сомнений, поймет, что с ним что-то не так. Так что вам еще предстоит этому научиться, и именно этим мы займемся на следующих занятиях.
Зазвенел звонок. Люблю, когда так точно совпадает: и время закончилось, и все, что нужно сказано. Вот, что значит опыт… и репетиции с таймером.
Впрочем, я забыл одну маленькую вещь. Брезгливо держа двумя пальцами список группы, я вновь обратился к девушке, которая уже двигалась на выход со всеми остальными:
– Простите, а как ваша фамилия? Мне следует, – я потряс рукой с листком, – отмечать присутствующих.
– Хомячкова, – тонким голосом произнесла девушка. Рядом с ней хрюкнули от смеха, и она тут же ожгла юмориста негодующим взглядом. – Но я с другого п-потока, не по расписанию… Меня, наверное, нет в списке. Извините.
– Хомячкова? – медленно переспросил я. – Скажите, а вы не родственница…
Я замолчал.
– Чья? – пропищала она.
– Нет-нет, – опомнился я. – Ничья. Я обознался. Вы можете идти.
Девушка сделала подобие неуклюжего книксена и выскользнула за дверь, а я все смотрел ей вслед, пытаясь собрать в кучу мысли и воспоминания. Неужели это та, что…
Я уже признавался в том, что не помню лиц, но сейчас настало время покаяться и в том, что я несколько подслеповат – а очки не ношу из ложной гордости. Я не разглядел толком ее лица, и теперь клял себя за это. Но невысокая фигура, закутанная в бесформенное платье так, что не понять – толстая или худая, белые косы до пояса, мягкий, переливчатый голос – и фамилия, что совсем невероятно! – разве могло это совпасть просто так? Все это толкало меня на невозможное предположение, что я только что наткнулся на очередную героиню своего прошлого. На какую-то секунду меня даже захватила безумная надежда, что это и в самом деле она, и, значит, все, что произошло с ней и со мной, можно исправить… А затем я с безжалостной горечью поспешил оторвать этой надежде голову: никогда и ни при каких обстоятельствах нелепая Хомячкова не могла быть той, воспоминания о которой пробудила. На то были уважительные причины: та прежняя была много лет как мертва, и ее, бедняжку, закопали вниз лицом в угоду бабским суевериям. Все полагающиеся по этому поводу причитания были давно и позорно выплаканы, а весь тот период жизни наглухо замотан в смирительную рубашку и отправлен без права переписки в еще более глубокий подвал памяти, чем тот, где томилась Эльза, – а дверь в тот подвал была забита, заварена, заложена двутавровыми балками и залита бетоном марки “100”. А если бы так получилось, что она не умерла, не лежала тогда под дождем с дрожащими под платком волосами, не изводила меня разрушительными приступами отчаянья и вины, то сейчас выглядела бы намного старше этой пигалицы-аспирантки. Так что нет-нет, не может быть, приём вопросов закрыт. Бывают, видно, в жизни и такие совпадения.
* * *
Я решил, что раз уж меня занесла нелегкая на работу, то имеет смысл доделать некоторые не слишком обязательные, но раздражающие своей незавершенностью дела, хвосты по которым тянулись за мной чуть ли не с самого июня. Прогулявшись через парк, я зашел в свой корпус, кивнул вахтеру и поднялся в кабинет. Там я сразу же распахнул дверь и окна пошире: за те месяцы, что я манкировал своими служебными обязанностями, воздух в комнате изрядно застоялся.
Но вместо того, чтобы заняться нужной тягомотиной, я полез в самый дальний ящик стола и выудил из-под пожухших документов пачку фотографий. Это был реликт еще той эпохи, когда фотографии печатали на настоящей бумаге, а сам я кочевал по съемным квартирам, ночуя иногда на работе – так они и осели здесь во время очередного переезда. По разным причинам мне не хотелось хранить их дома – в основном из-за того, что на них была запечатлена жизнь, которая, казалось, уже не имеет ко мне отношения. Не то, чтобы плохая или хорошая (хотя непонятно, чего было больше), а просто другая жизнь другого человека. Я даже думаю, что безбашенные люди, застывшие на этих весёлых картинках, почувствовали бы себя не в своей тарелке, помести я их в свой нынешний дом – тихий, практичный, эргономичный и еще черт знает как умно устроенный. А тут, в ящике, открываемом раз в два года, им самое место.
В этот раз я не стал методично просматривать одну изображение за другим, как делал иногда в минуты меланхолии, а распотрошил всю пачку и быстро нашел нужную карточку. Вот она. Или не она? То есть на фотографии-то, конечно – она, но этот ли самый призрак решил почтить присутствием мою лекцию?
Ну-ка, попробуем утереть романтическую слюну и произвести беспристрастную экспертизу. В смысле, сравнение. У девушки на фотографии лицо круглое, бледное – довольно миловидное, но, откровенно скажем, не более чем. Похоже на сегодняшнюю незнакомку? Издали – безусловно. Далее: голубовато-серые, неяркие в общем глаза, которые в окружении рыжих ресниц и бровей смотрятся несколько коровьими (ну ладно, выразимся более тактично – русалочьими) – что насчет них? Черт его знает, не разглядел. Рот слишком маленький, как у героинь азиатских комиксов (помню, как с любопытством ждал нашего первого обеда, чтобы посмотреть, как она собирается просовывать в него столовую ложку) – тоже не разглядел. Очень светлые, порядком растрепанные волосы – да, те самые, хотя сейчас были аккуратные патриархальные косы. В целом – вынес я вердикт – весьма похожа. Проблема в том, что таких простых, чухонских физиономий в нашей нечерноземной полосе миллион – слишком уж активно заселяли ими Сибирь во времена многочисленных политических пертурбаций. Сегодняшняя карикатурная незнакомка выбила меня из колеи не обыденной внешностью, а трогательной, как у мягкой игрушки, неуклюжестью, модуляциями по-детски ломкого голоса, и прочей памятной чепухой. И все же, теперь я, присмотревшись, ясно понимал, что эта – не та. Если бы не комичная фамилия, мне бы и в голову не пришло их сопоставлять. Так что выкинуть из головы и забыть.
И все-таки… Я тяжело выбрался из кресла и подошел к окну, чтобы разглядеть карточку получше. Похожа, чертовски похожа. А вот этот маленький шрам на виске – был ли он у этой, новой?.. Я вертел фотографию на свету, напрягая память – но расплывчатые воспоминания накладывались на не менее расплывчатое изображение, и я совсем запутался.
– Что это у тебя? – раздался сзади веселый голос.
– Нина! – от неожиданности я подпрыгнул.
– Испугался? – улыбалась она. – Иду я с одной работы на другую, дай, думаю, зайду, порадую мужа, раз дверь не заперта… У меня хорошие новости.
Она цапнула карточку из моих рук и, приподняв очки, стала ее разглядывать.
– Откуда ты это взял? – спросила она с удивлением.
– Да так… Не поверишь, нашел в старых бумажках.
– Бедная Ася! – вздохнула Нина, и я вновь вздрогнул – от того, что услышал, наконец, то имя, которое давным-давно запретил себе произносить. – Жалко ее, да?
– Да уж, – буркнул я.
– Так это все нелепо произошло… Глупо, когда человек умирает совсем бессмысленно, правда?
– Не понимаю, – сердито сказал я.
– Ну как же. Молодым можно погибнуть от болезни, или на войне, или, допустим, полез кого-то спасать и сам загнулся. Это все грустно, конечно, но все равно в этом есть какая-то логика событий, какая-то мотивация, понимаешь? Нет осадка несправедливости. А вот так, по слепой случайности, из-за того, что какой-то дятел просто не успел нажать на тормоз… Да прости господи, если бы её даже специально убили – в этом все равно было бы больше смысла. Понимаешь?
– Странно такое слышать… По-твоему, было бы лучше, если бы ее убили?
– Да нет, конечно. Но в этом случае был хотя бы тот, кому можно отомстить…
Я с изумлением посмотрел на нее, но она уже отвернулась к столу и бросила на него фотографию. Увидела остальные, взяла одну.
– Ого, у тебя тут целая галерея! Смотри-ка, а вот тут мы все вместе! – рассмеялась она.
Я нехотя заглянул ей через плечо. На фотокарточке был я – в бабочке (о Боже!), восседающий, надменно и независимо задрав нос, за столом, уставленным бутылками; была смеющаяся Ася, плюхнувшаяся крепким задом на столешницу и болтающая ногой в вязаном чулке; была Нина – еще совсем девчонка, вусмерть накрашенная, радостно орущая что-то кому-то за кадром; и были еще какие-то гранд-дамы, имен которых я теперь и не вспомню, с надувными шариками в руках. Будни нашей старой лаборатории, впоследствии благополучно разогнанной. Точнее, не будни, конечно, а праздники – фотография явно с какого-то протокольного события типа 8 Марта, будь он неладен… Удивительно, как мне тогда удалось собрать под одной вывеской этих прожжённых гистологических матрон, синих от папиросного дыма и паров гематоксилина2, и вместе с ними – сопливых гуманитарных дипломниц. Это был проходной антропологический проект, совершенно бессмысленный для мировой науки, но достойный финансирования с точки зрения начальства (состоящего, судя по всему, сплошь из латентных расистов) – а мне в те времена было по барабану, чем заниматься, лишь бы быть главным…
– Помнишь, как мы с тобой от всех прятались? – сказала Нина, отыскав мою руку. – Страшно боялись, что эти грымзы узнают. Особенно когда нас чуть не застукали прямо на столе в деканате… Страшно неудобный был стол, доложу тебе. У меня потом неделю синяки сходили… Смешно сейчас об этом вспоминать, да?
– Обхохочешься, – вздохнул я, а сам мысленно прибавил: если бы только грымзы.
– А откуда это все у тебя? Я и не думала, что такая фотографическая древность способна дожить до нашей эры.
– Слушай, – я предпочел сменить тему. – А что за новости?
– Какие?
– Ну, когда ты зашла, то сказала, что у тебя хорошие новости.
– А! Точно, вот я растяпа у тебя, сама же сказала и забыла. Я, наконец, подбила баланс за первое полугодие.
– Ну?
– Все отлично. Двести тринадцать тыщ чистыми в профит. И это только по распискам, проценты смогу в конце года, сам понимаешь.
Новости и впрямь были выдающиеся.
Нина с некоторых пор ведет мои дела, потому что самому мне лень. Если вы думаете, что сколотить капиталец на акциях под силу только корпоративным небожителям, то находитесь в плену кинематографических иллюзий – распространяемых, разумеется, самими профессиональными трейдерами в целях снижения конкуренции. Вам, верно, представляются огромные залы, набитые всклоченными людьми, безумно выкрикивающими «беру Газпром!» или «продаю Мангитогорск!», но так уже давным-давно не делается. Прошли и те времена, когда всклоченные люди причесались, переместились за компьютеры и принялись с бешенной скоростью выстукивать команды на электронных торгах. Это называется «играть в короткую» и сейчас человеку тут места нет – все делают машины, причем выигрывают те, у кого короче провод к биржевому серверу.
Нормальные люди даже не пытаются нагреть копеечку на секундном колебании курса. Они старомодно играют на среднесрочном повышении. Для этого не нужно большого ума (если честно, то никакого не нужно) или времени – а нужен только телефон да некоторое количество свободных денег. В последнем весь секрет – это должны быть деньги, которые не понадобятся вам завтра, или через неделю, или в какой-то другой определенный момент. Это должны быть такие деньги, которые вы с лёгкой душой отпустите в плавание, будучи уверенными, что они вернутся с привеском, но не зная, когда это случится точно. Дальше рутинная технология: покупаете первые попавшиеся акции и спокойно ждете, пока найдется тот, кто готов их купить по цене чуть больше той, что вы заплатили, плюс комиссия брокера. Это может занять час, а может – несколько суток, в течение которых курс будет болтаться, как цветок в проруби, но будьте уверены, что неизбежно наступит момент, когда вы спихнете ваш портфель с гешефтом. А потом покупаете новые акции – да хоть те же самые, что только что продали. Главное, чтобы каждый цикл завершался в минимальном плюсе. Удивительно, как быстро и просто это происходит. Уже много лет фондовый рынок всегда находится в восходящем тренде – это базис современной цивилизации, по-другому не бывает, иначе все рухнет. Конечно, иногда бывает и спад – на месяцы и даже годы – но если тот капитал, что вы крутите, не нужен вам немедленно, вы легко переждете эти периоды затишья. Разумеется, такой нехитрый способ не даст вам таких космических оборотов, как при игре в короткую, но много ли простому человеку надо для счастья? Скромных 30-40% годовых вполне достаточно, уверяю вас.
В своё время я начал именно с ключевого элемента этой схемы – денег, которых не ждешь. У жены была квартира, оставшаяся от родных, скончавшихся еще до нашего знакомства, и я предложил пустить ее в дело. Это был первый и единственный случай на моей памяти, когда Нина устроила настоящую истерику – она ни в какую не хотела лишаться родового гнезда и всех связанных с ним воспоминаний. Но в конечном итоге я оказался прав – то ли мне везло, то ли сказывалось хладнокровие, приобретенное в баталиях с Эльзой, но наша семейная мошна быстро набрала вес, превратившись из тощей и дырявой в румяную и упитанную. С ростом денежного потока геометрически увеличился объем бухгалтерии и прочей писанины (не помог даже перенос наших активов в уютную облегчённую юрисдикцию), и все это мне порядком наскучило. Тогда я научил жену паре-тройке элементарных приемов, вручил ей ограниченный доступ на площадках и навсегда забыл про всю эту нудную ерунду. Нина, существо в высшей степени дисциплинированное и сообразительное, справлялась на отлично, и за несколько лет превратила вспаханную мной делянку в пышный, отливающий всеми оттенками зелени цветник. Я же, обретя свободу, неожиданно для себя и по-настоящему увлёкся наукой. Правда, эта внезапная страсть столь же скоропостижно скончалась – сразу после вручения докторского диплома. Ну и ладно – эта бесполезная, но почетная галочка в биографии лишней не будет…
– Вот это мы молодцы! – похвалил я. – И сколько всего?
– Три с четвертью, – хвастливо сообщила она. – И четыреста с копейками в евро. И я придумала одну штуку, только тебе надо будет расписаться в…
Ее прервал телефон. Она взглянула на номер, закатила глаза, и немного виновато пожала плечами – дескать, не могу отвертеться. Я успокаивающе кивнул ей, хотя терпеть не могу отвлекаться от деловых разговоров. «Да, Александр Викторович… Да, в зеленом кофре, рядом с зарядами… Да что вы такое говорите?» – щебетала Нина с умильно заботливым лицом. Александр Викторович – это ее археологический шеф, большой человек. Что-то у них там действительно случилось.
– Я забыла тебе еще сказать, что… – начала Нина со вздохом, закончив разговор. Но ее вновь прервал звонок.
– Да бегу я, мать вашу, бегу! – прокричала она в трубку уже совсем другим тоном. – Сдурели, натурально… Ой, всё! Всё-о!
Она чмокнула меня в щеку и унеслась. Так я ей и не рассказал про Эльдара… ни вчера (она задержалась на работе допоздна, и я с облегчением улегся спать, так ее и не дождавшись), ни сегодня. Да и хрен бы с ними обоими, успеется. Я подошел к окну и смотрел, как Нина вприпрыжку сбегает по крыльцу и долго переписывается с кем-то в телефоне, встав у машины. Потом она огляделась, заметила меня вверху – вздрогнула, не ожидая, что я за ней слежу, но тут же улыбнулась, помахала рукой и укатила.
Тогда я еще не знал, но это был последний раз, когда я видел свою жену живой.
Понедельник, после обеда. О женщинах и вине. Путь воина.
Я еще долго сидел в кресле, лениво перебирая фотографии. С годами я обнаружил в себе килотонны сентиментальности. Меня это радовало: познавать даже такие примитивные переживания после десятилетий бесчувственного эгоизма было занятно.
Поначалу мне даже нравилось пробовать на вкус горечь, которая, как снежинки, летела на меня с изображений полузабытых лиц, навсегда покинувших действительность моей жизни. Означало ли это, что их больше не существовало вообще? Не знаю, может быть. Некоторым из них был нужен я – и как же здорово, чёрт побери, что они больше не могут крутиться вокруг меня, изводя своими просьбами и поручениями. Но некоторые были нужны мне – и, пожалуй, жаль, что их нет рядом, и я не могу сказать им что-нибудь ободряющее. Честное слово, их жизнь была лучше, если бы моя персона не встретилась им на пути.
Вот оно – то, ради чего я обычно и затевал все это расчесывание особо чувствительных кусочков памяти. Я уже чувствовал, как легкая ностальгия по людям прошлого закономерно сменяется виной перед ними. Вина – стержень моего существа. Концепция упрека является основой моей конституции, и внутри меня она выполняет те же функции, что у нормальных людей – кантовский нравственный эталон. Вместо того, чтобы спрашивать себя – правильно или неправильно, этично или нет, – я задаюсь вопросом: стану ли я жалеть о содеянном? И если чувствую, что да… догадайтесь, что я выбираю.
Кто-то скажет: да блин, зачем? Разве приятно постоянно винить себя во всем? Ничего-то вы не понимаете в творческом процессе, господа, – отвечу я вам. Без эмоций тут нельзя: получается убого и фальшиво. Конечно, эмоции могут быть самыми разными – радостными, влюбленными, страшными, – это уж всё равно; но раз я достиг отточенного мастерства именно в виноватой печали, стоит ли менять бывалого коня на переправе? Вот и сейчас я ощущал, что происходящие со мной загадочные события – и, конечно, встреча со странной блондинкой, – раздергали меня, разбередили, и все это так и просится в какой-нибудь рассказ. И раз уж тут есть стол, а мне нечем заняться, то почему бы не сделать несколько набросков? Но сначала следовало окончательно настроиться.
Например, вот правильная карточка, когда-то забранная из родительского дома, но так и не вставленная с почестями в семейный альбом, а желтеющая под грудой прелых бумажек. На ней маленький, едва ли двух лет, мальчик – недоверчивый, с серьезными светлыми глазами, в рубашонке с уточкой. Этот мальчик – я сам. Виноват ли я перед ним? О, еще бы! Ведь это я, как ни крути, похоронил его умилительные мечты, заставив вырасти, а потом пройти через грязь и дерьмо, алкоголизм, свинство, нечистую похоть, предательства самого себя и дорогих ему когда-то людей… Неплохо? А вот моя бабушка – перед ней, конечно, я виноват за то, что она всегда была рядом со мной с самого рождения, а я так ни разу и не побывал на ее могиле. Хотя туда пешком идти полчаса. Хорошо, хоть Нина иногда это делает… Тут я почувствовал, что отвлекаюсь, и из-за этого никак не могу, фигурально выражаясь, навести прицел на самого себя. Настало время применить тяжелую артиллерию.
В чем я виноват перед Асей? О боги, да я не могу даже вспомнить, в чем я не виноват – потому что список хороших дел, которых я сделал для Аси, состоит ровно из нуля позиций. Разумеется, я никогда не воспринимал ее всерьез. Не давал себе труда разобраться в том, что творится в ее плюшевой душе. И вообще, в грош ее не ставил. Так, забавная игрушка. И поэтому, не задумываясь, обманул ее, когда подвернулась Нина. Нину, получается, я тоже обманывал, потому что она до сих пор понятия не имеет о нас с Асей, но… как раз перед Ниной я никакой вины не чувствую. Наверное, потому что взял ее в жены и тем самым получил индульгенцию за предательство. Может быть, за это я ее и люблю?.. Смешно.
Нина, Ася… Я снова достал карточку с того праздника, где они вместе. Помнится, в былые времена, когда они вдруг оказывались рядом в моем поле зрения, я с сердцем, замирающим от страха, представлял их – моих наполовину – вместе: задорную пацанку Нину и мягкую, лиричную Асю. Как же это было странно, что они делили одного мужчину, и, не подозревая об этом, рассказывали друг другу новости, ходили парой, как это заведено у девушек, в туалет, обедали вместе в столовой… М-да. Сколько раз жизнь учила меня, что нельзя разводить все это непотребство на рабочем месте, но тогда я ничего не мог с собой поделать. А кстати, знаете ли вы, что все эти научные девы и интеллектуалки пусть не всегда опрятны, но чрезвычайно склонны к промискуитету? Если вы – закомплексованный ботаник, не способный подойти к самой завалящей женщине – смело двигайте в науку. Воистину, воздастся вам.
Я снова свернул не туда, и, чтобы поставить мысли на заезженные рельсы, взял новую карточку. Тоже Ася, но уже другая – не в душном офисе, а где-то на природе, с распущенными волосами, бредущая босиком по лужку и задумчиво улыбчивая. Где это она? Не помню…
Вот именно. Основная беда с Асей – точнее, с теми ее остатками, которые до сих пор осыпаются со стенок моей памяти, в том, что я уже ничего о ней не знал. Ни-че-го-шеньки. Прежде я мог клясться себе до посинения, что никогда не забуду ее, но все это было безбожное вранье. Прошло всего-то несколько лет, и я благополучно позабыл все, что было и чего не было. Место настоящей, зримой Аси давно уже заняло самозабвенное воспоминание о собственном горе.
Я был еще способен, допустим, осознать, что Ася тоже когда-то была живым человеком, упругой, теплой девушкой, и она ходила по траве, и наверное, эта трава колола пальцы на ее ногах, а ее голые плечи, наверное, были все в мурашках от влажного вечернего ветра, а еще, наверное, она что-то там думала в своей светлой голове, и, вполне может быть, радовалась, печалилась, любила, сердилась, – но сейчас я не способен даже вспомнить себя рядом с ней, свои собственные ощущения от ее близости. Память о том, что была когда-то вот такая Ася, уже тихо испарилась по капле, растворилась, как кусок сахара, в моем невнимании, и теперь не осталось больше в мире никаких следов от этой несчастной девчушки – кроме пары выцветших фотографий.
И именно эта потеря была самой ужасной. Теперь кажется, что я на самом деле ее любил, и многословно заверял в вечной любви, а потом втихушку изменял ей, а потом снова и снова. Пока она была живой, я еще мог утешать себя тем, что все можно объяснить, успокоить, загладить, исправить, и сделать ее, наконец, счастливой. Когда-нибудь. Но это «когда-нибудь» не наступило. И не наступит. Когда она уже умерла, то еще какое-то время жила во мне, и тогда я мог оправдаться хотя бы перед самим собой. И было за что, потому что Асино тайное унижение не закончилось и после смерти – ведь я продолжал изменять ей уже мертвой. А вот теперь исчезло даже мое воспоминание о ней, и больше я не могу оправдаться ни перед кем. Вот странно: умерла Ася, а страдаю я.
Совершенно позабыв, что сам закрутил эту тошнотворную карусель воспоминаний, я страшно разозлился на ненастоящую, пародийную Хомячкову – за то, что подняла во мне все эти пыльные волны рефлексии. Как смела она быть похожей на мою Асю? Ее появление пугало меня, неприятно раздражало, и, осознав, что страшусь непонятно чего, я с изрядным трудом заставил себя провести внутренний аудит. Вот в чем было дело: я вдруг понял, что хочу знать о ней больше, встретить ее вновь, вытрясти из нее всю душу, чтобы убедиться, что она – не она. А если проще, то эта дура Хомячкова попала в резонанс тому эмоциональному типажу, который, как рубец от ожога, отпечатался в моей душе после Аси. И она самым банальным, инстинктивным образом привлекала меня – просто как женщина, сексуальный объект. А другая моя часть, отвечающая за благоразумие, тут же врубила сигнализацию – обоснованно полагая, что всякого рода фривольные приключения могут серьезно осложнить мне жизнь. Нет уж, дружище, хрен тебе, мрачно усмехнулся я. Очаровываться молоденькими аспирантками – что может быть пошлее для такого солидного, размеренного человека как ты?
«Хватит, милая, – сказал я настоящей Асе на фотографии, закрывая тему, – успокойся, я не променяю тебя еще раз на какую-то белобрысую вертихвостку. Вот если бы ты была жива… Я бы сделал все, чтобы ты никогда не грустила».
Писать уже не хотелось – как это часто бывает, все силы ушли в эмоциональный пар. Солнце ушло из кабинета, на стенах сгустились тени, и все это стало окончательно невыносимым. Я зашвырнул пачку фотографий обратно в ящик и с выражением обматерил окружающее пространство. Изгадить себе настроение лживыми реминисценциями – насколько же это в моем стиле!.. Был только один способ исправить ситуацию, и поэтому я несказанно обрадовался, когда в тишине кабинета раздался телефонный звонок.
– Чего хотел? – приветливо поздоровался я.
– Пойдем выпьем, – ответили на том конце, тоже не вдаваясь в предисловия.
– Ну-у, не знаю, – фальшиво протянул я, хотя прекрасно все знал. – Как бы понедельник на дворе…
– Удивил, – густо фыркнула трубка. – У меня, если хочешь знать, вообще эксперимент завтра. И ничего.
– Изучаешь влияние интенсивности перегара на наблюдаемую величину?
– Именно. Ну как, созрел?
– Слушай, – с искренним сожалением спохватился я, – такое дело… Я тут вспомнил, что завтра…
– Как же ты заебал, – с чувством перебил мой собеседник, – и вот что я имею сказать по этому поводу. Никогда не жалей о принятом решении и не сворачивай с выбранного пути, даже если он ведет к временной потере трудоспособности. Бухло есть твое бусидо. Так что хватит ныть. Время действовать.
– Хер с тобой, – охотно сдался я. – Только не допоздна…
– Тогда на обычном месте через полчаса. И неплохо бы, блядь, не опаздывать.
– До встречи, Стас, – ухмыльнулся я, слушая гудки отбоя.
Машину я бросил во дворе напротив бара – ничего с ней не сделается, завтра заберу. По пути позвонил Нине, чтобы предупредить о том, что буду поздно. Она не ответила – видно, была слишком занята своими динозаврами с рогами. Ну и плевать, хватит ей и сообщения.
Уже совсем стемнело. В зале пока было тихо, но на маленькой сцене уже топтался гитарист, озадаченно перебирая шнуры и тихонько переругиваясь со звукооператором. Место было испытанное, уютное, почти домашнее. Я выбрал столик подальше, в углу, чтобы музыка не била в уши, и сразу заказал большой лонг-айленд и какой-то съедобной ерунды. Сделав глоток, я почувствовал, что прихожу в норму: взвинченное недовольство собой привычно уступало место приятному умиротворению.
Не успел я высосать через трубочку и половины, как в зал с шумным пыхтением, приличествующим, скорее, паровому катку, ввалился мой сегодняшний алкогольный визави. Я сам немаленьких размеров, но на фоне Стасика вид мой жалок и ничтожен. Он огромен, толст, могуч, как фантастический Громозека3, он раздвигает окружающий космос, как имперский крейсер; а дополнительные объемы пространства он отвоевывает иссиня-черной, как у индейца, гривой, и по-кавказски роскошной бородищей от ушей. А еще Стасик – застенчивый грубиян. Вот и сейчас он прогрохотал сапожищами, плюхнул обтянутую потертой джинсой задницу на стул, швырнул брякнувшую железом косуху на подоконник, почесал татуированными пальцами бороду, дико озираясь вокруг, и только после этого соизволил обратить на меня внимание.
– Что это у тебя за моча? – мрачно поинтересовался он, тыча в мой стакан.
– А какой сорт мочи ты предпочитаешь в это время суток? – смиренно улыбаясь, ответил я. – Кларет, фризанте, муссо?
Он покривил лицом, сообщая этим все, что думает о моих шутках, и поднялся.
– Пойду обоссусь. Раз уж об этом речь зашла. А ты закажи мне, как обычно, и выходи на крыльцо, покурим.
Я пожал плечами, потому что бросил курить несколько лет назад, но почему бы и впрямь не подышать теплым сентябрьским воздухом после аперитива? Подозвал официантку, попросил принести два больших пива для Стасика, а себе, подумав, взял коньяк. Не люблю пива – в грубом звоне бутылок и кружек мне чудится что-то поминальное. То ли дело благородный перелив фужеров с крепеньким.
На улице мой приятель, не говоря ни слова, взял меня за рукав и оттащил за кусты, подальше от света фонарей. Там он внимательно осмотрелся по сторонам, присел на оградку и достал из кармана уже забитую и полностью готовую к употреблению самокрутку. Послюнив кончик, он вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, но не преминул насмешливо заметить:
– Что, совсем все пропил? Перешел на самосад?
– Чего?.. Тише ты… Давай, бля, не морозь папирус.
Некоторое время мы только деловито пыхтели в тишине, надолго задерживая дыхание и отдуваясь. Вкус был незнакомый, кисло-травяной.