Первое, что я увидел, перешагнув порог ворот – это расстилающийся передо мной бескрайний, как мне показалось, диск арены – с большую городскую площадь, залитый слепящим светом софитов. Он не был пустым: вдоль уходящих ввысь стен, образующих замкнутый цилиндр, выстроились ротные коробки войск – самых разнообразных, если судить по многоцветной гамме обмундирования и головных уборов. Именно солдаты производили шум, слышимый мной ранее: как и полагается на настоящем параде, они непрерывно кричали «Ура!» и «Здравия желаю…», сливавшиеся в неясный, но грозный гул.
Я смело дернулся навстречу этой толпе, но понял, что пока не могу пошевелиться – я мог сколько угодно напрягать свои руки и ноги, но робот оставался неподвижным. Напротив моего лица вспыхнула красная лампа наподобие запрещающего сигнала семафора, и я догадался, что проклятый Пушков чутко контролирует мои действия, не давая выходить за рамки неведомого мне сценария. Тем временем на сцене разворачивалось красочное представление: войска, четко и слаженно разворачивая ряды, маршировали по залу поротно и побатальонно. Минуя почетную трибуну с высокими лицами, они брали под козырёк и исчезали в широких дверях на противоположном конце арены, постепенно освобождая пространство для поединка.
Но огромный зал отнюдь не остался безлюдным. Изогнутые стены на высоте пятиэтажного дома были опоясаны длинными панорамными окнами, изготовленными из того же, судя по всему, толстого стекла, что и кабина моей машины. За окнами виднелись амфитеатры сидений, усыпанные зрителями и пополняемые всё вновь прибывавшими снизу людьми.
Проследив за перемещениями шеренг солдат, я, наконец, обнаружил своего основного оппонента. У кумачового помоста, на котором уже практически не осталось гостей, массивной тушей возвышался гигантский робот. По сравнению с ним мой собственный выглядел ржавой жестяной развалюхой – вроде измазанной в навозе садовой тачки, поставленной на тоненькие ножки. Машина противника имела вид завершённый и эстетически совершенный: своими стремительными, рубленными обводами она была больше похожа на вставший на хвост сверхзвуковой истребитель. Силуэт этого внушающего уважение механизма, больше моего раза в полтора, был гордо выкрашен в цвета российского флага. Из грозной, лаконичной металлической фигуры не торчало ничего лишнего, кроме пары заглушенных пушечных стволов за могучими плечами, да прозрачного пузыря кабины в животе. Особенно мне не понравилось то, что к одной из рук робота была приварена длинная заточенная полоса брони, несомненно призванная во время боя исполнять роль острого рубящего клинка.
Затем, впервые в своей жизни, я увидел того, о ком столько слышал с самого начала своего кафкианского приключения – Его, великого и ужасного, верховного главнокомандующего, гаранта конституции, отца демократии, спасителя Отечества, надёжу и опору России, ум, честь и совесть эпохи, вершителя народных судеб, национального героя, сияющую вершину вертикали власти, образцового в своей мягкости авторитарного правителя, душителя либеральных свобод, тирана и диктатора, кровавого палача, похитителя надежд и других маленьких девочек, единственного и несменяемого лидера многострадальной нации, солнцеликого Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Всемогущего. Его лицо, хоть и далекое, отделенное от меня широким пространством круглого ринга, было прекрасно узнаваемым за мутноватым стеклом кокпита. На голове его был надет убор наподобие шлемофона, а за спиной угадывались смутные силуэты соратников. Экипаж противостоящей мне машины, по всей видимости, находился в сдержанном эмоциональном напряжении, скрываемом превосходной моральной и физической подготовкой: глаза президента, небрежно прищуренные, впились в меня пристальным – но спокойным и даже несколько ироничным взором; однако даже на таком расстоянии было видно, как на его скулах волнами возникают и тут же рассасываются нервные желваки.
Не буду лукавить, утверждая, что такой взгляд было просто выдержать. Спустя несколько секунд игры в гляделки (а я физически ощущал, что мой противник видит меня так же хорошо, как и я его), я позорно опустил глаза вниз и чуть не вскрикнул от изумления. Прямо у моей железной ступни, почти у самого пола, в воздухе висел – так мне показалось – стеклянный кокон, внутри которого было ясно различимо неподвижное тело девушки. Она была завернута в белую ткань, глаза на неподвижном лице закрыты, но она не была мертва, а просто находилась без сознания или под наркозом – об этом можно было судить по живому, розовому цвету кожи и еле заметному дыханию, слабо приподнимающему грудь. И это была Надя, моя Надя, без сомнения – та, за которой я гнался всё это время, и наконец-то она очутилась так близко ко мне – наклонись и бери рукой!
Каюсь, именно это я и попытался сделать, на радостях позабыв об окружающей меня действительности. И отвлекшись, совершенно упустил момент, когда лампа перед моим лицом сменила цвет с красного на зеленый, а боевая машина президента начала стремительный и неумолимый разбег, рванувшись по кратчайшей траектории ко мне через весь зал, – и уже в движении занося над головой тяжелый многометровый клинок. Вскинувшись на грохот металлических ног, оставлявших на бетонном полу глубокие выкрошенные впадины, я едва успел податься в сторону, и разящий удар меча пришелся не в самую середину туловища, как было намечено, а по правому плечу, попутно вспоров толстую бронь ворот за моей спиной. Рука, принявшая этот немыслимый натиск, отлетела далеко в сторону, искря разорванными проводами, а оставшаяся часть робота грузно рухнула на бок, огласив пространство зала оглушительным лязгом. Мне самому внутри кабины тоже пришлось несладко. Я повис на ремнях, ошеломленно вертя головой, но сказалась прежняя подготовка: засунув усилием воли дрожь от первого потрясения куда подальше, я быстро сориентировался, убедился, что по-прежнему владею управлением, и в дальнейшем был уже начеку.
Увидев, что мой робот неподвижно лежит у стены зала, Владимир Владимирович развернул машину и одним прыжком подскочил ко мне, вновь занося руку и готовясь нанести решающий удар. Однако тут возникла помеха: клинок был неподвижно приварен к конечности и не был приспособлен для колющих движений – им можно было только рубить наотмашь. Чтобы достать мою распластавшуюся по полу машину, ему пришлось неудобно наклониться, да еще отвести руку вперед, опасно вынося центр тяжести наружу – и вот тут-то, в этом неустойчивом положении он получил от меня подсечку ногой под колено. Мой расчет оправдался полностью – теперь уже робот соперника всей массой, высекая искры и теряя разлетающиеся во все стороны мелкие детали, плашмя грохнулся на пол, а я использовал полученную передышку для того, чтобы попытаться принять вертикальное положение.
Это удалось не без труда; вдобавок, как только я выпрямился, выяснилось, что отсутствие одной из двух тяжелых рук катастрофически нарушает равновесие: машину постоянно вело в сторону, и непрерывные отчаянные попытки выровнять её отнимали массу сил и внимания. Вражеский робот тоже неуклюже ворочался на полу, пытаясь подняться. Из-за непропорционально широких плеч и узкого зада, к которому крепились нижние конечности, это получалось у него ещё хуже, чем несколькими секундами ранее у меня. Пока что меня спасало то, что эти идиотские механизмы, родившиеся словно в воспаленном воображении обкурившегося японского аниматора, имели своей единственной задачей устрашение и демонстрацию показного могущества – причем даже не настоящим врагам, а собственным патриотам, по детски любящим вооруженных роботов, – и совершенно не были предназначены для реального боя. Решив продлить, сколько можно, затянувшийся паритет, я открыл огонь по барахтавшейся туше из пулемета, прикрепленного к левой, невредимой руке.
Президент рефлекторно закрылся широким бронированным локтем от звякавших по металлическому телу пуль, но видно было, что они не причиняют ему никакого вреда – на это защиты хватало с избытком. Расстреляв боезапас, я замер в растерянности – непонятно было, что делать дальше. Моих возможностей передвигаться еле хватало, чтобы держаться у стены – не было и речи о том, чтобы подойти к машине противника и постараться нанести ей какие-то осознанные повреждения. Хотя…
Оттолкнувшись от стены здоровой рукой, и с трудом сделав несколько неуверенных, пьяных шагов, я размашисто, как убитый выстрелом в затылок Железный Дровосек, повалился всем телом на машину президента. Это, очевидно, не нанесло ему особого ущерба, кроме легкого сотрясения или, может быть, контузии, но он явно не ожидал моего маневра. Вдобавок, теперь ему было вдвойне сложнее поставить своего робота на ноги. На короткий момент стекла наших кабин сблизились: я увидел искаженное бешенством лицо Владимира Владимировича с источающими ярость глазами – он-то давно, видно, привык, что любая задача дается ему легко и без усилий, – и не удержался от того, чтобы с торжествующей издевкой показать ему язык.
Это привело его в неистовство. Напрягая всю свою волю, и натягивая все до одной железные жилы послушного ему гигантского автомата, он приподнял манипуляторы, с натугой сбросив щуплое тело моего робота на пол, после чего чудовищным усилием привел свою машину в вертикальное состояние. Диспозиция с точностью повторяла ту, в которой мы уже находились минуту назад: я лежал, а президент осторожно подбирался ко мне боком, приглядываясь, с какой стороны лучше нанести смертельное поражение своим клинком. Я уже начал надеяться, что он вновь попадется на ту же самую незамысловатую уловку с подсечкой, но, видимо, моя увертливость начала надоедать кукловодам этого поединка, и в игру вступил лысый майор Пушков. Как только робот Владимира Владимировича оказался достаточно близко, чтобы я смог достать его ногой, вспыхнула красная лампа, и я снова потерял любой контроль над происходящим. Теперь мой соперник мог ничего не опасаться: он, не торопясь, выбрал позу понадежней, занес меч и приготовился к последнему прыжку.
Ну уж нет, не сегодня, – с мрачной решительностью подумал я, и вдавил прямо сквозь карман кнопку партизанского передатчика: я помнил о ней самого начала боя, выжидая лишь удобный момент. Честно говоря, у меня не было уверенности, что после нажатия произойдет хоть что-то существенное – слишком много вранья и интриг было в словах всех участников этой запутанной истории, чтобы надеяться на их окончательную искренность. Однако результат приятно меня удивил – и, надо полагать, вверг в шок всех остальных собравшихся в этом подземном цирке.
Как только я привел в действие устройство, лампа передо мной потухла, и после уже не светила никаким светом. Но привычный мне способ управления роботом так и не вернулся – его стальные мышцы более не реагировали на мои мысленные веления. Очевидно, то же самое произошло и со снарядом президента – он нелепо запутался ногами в самом начале начатого прыжка, по инерции приподнялся на несколько метров в воздух и стал тяжело и неотвратимо, как в замедленном фильме, падать на меня – при том, что его страшный клинок был всё ещё беспомощно завернут за спину, и не представлял для меня ни малейшей угрозы. Все также отчетливо, как на киноэкране, передо мной проплыло лицо грозного и еще секунду назад непобедимого Владимира Владимировича – оно удивленно вытянулось, а затем мучительно перекосилось, как от зубной боли (краем глаза я заметил, что то же самое происходит и с его клевретами, устроившимися во втором ряду кресел кабины). Мой враг – да, сейчас он был несомненным врагом, жаждущим моей смерти, падал на меня в железном коконе, не зная, что предпринять, но, думаю, не особо тревожась за свою судьбу – разве мог он ожидать от моего робота с выключенным управлением какой-то пакости?
Следовало, все же, быть готовым и к такому, господин президент. С того самого мига, как все окрестные нейродатчики приказали долго жить, повинуясь сигналу игрушечного передатчика бедной шлюшки Нади, я не забывал о ручном управлении, опрометчиво оставленном мне беспечным Пушковым. И вот, дождавшись, когда траектория падения президентского робота станет ясной и предсказуемой, я всего лишь поднял единственную оставшуюся руку вверх, и в следующую же миллисекунду огромная стальная туша с разгону напоролась на нее всем своим весом, чудовищным многотонным импульсом вминая внутрь корпуса прозрачный пузырь кабины. Тот с поразительной легкостью треснул и съежился, как яичная скорлупа, а затем исчез в недрах разорванного металла. Насаженная на острую ферму руки, как медведь на рогатину, гигантская машина произвела железный стон и рухнула, дымясь, рядом с моей.
Я осторожно огляделся. Несомненная и бесповоротно свершившаяся гибель Президента вызвала истерическую панику в рядах его сподвижников, собравшихся на церемонию. Я с изумлением наблюдал, как трибуны за стеклами быстро пустеют, а ещё недавно преданные всей душой власти чиновники и офицеры разбегаются в стороны как ошпаренные кипятком тараканы. Уж насколько я сам был взвинчен пережитой только что передрягой, едва не сведшей меня самого в могилу, я не мог не найти это зрелище символическим и поучительным. Люди метались в стороны не только, кажется, от испуга, но и потому что исчез тот центр притяжения, который долгие годы объединял их в единый политический организм, уравновешивая своей ужасающей гравитацией ненависть, страх и презрение, излучаемые или самими в сторону друг друга. Теперь связывающая сила исчезла, и верх взяла хаотическая энергия взаимного расталкивания – как при распаде обреченного, дряхлого, перетяжеленного бесполезными балластными нейтронами атомного ядра.
Прошло несколько минут, и в огромном зале стало тихо, крики паникующей толпы затихли в далеких коридорах, и единственным звуком, отражавшимся эхом от круглых стен, остался треск, с которым догорал поверженный мной робот. Видимо, я переоценил собственные силы – разобраться с запорами люков и выбраться наружу стоило огромного труда. Когда я всё-таки спустился на закопчённый, залитый машинным маслом пол, то чуть не рухнул на землю от навалившихся усталости и опустошения. Еле-еле передвигая ноги и хватаясь руками, чтобы не упасть, за горячий металл, я добрел до стены зала, и уже вдоль неё, осторожно, дополз до хрустального сосуда. Слава богу, он не пострадал в разразившейся битве машин, а сама Надя, казалось, даже не заметила разыгравшейся вокруг драмы – она все так же спокойно спала, и лицо её в этом спокойствии, обрамлённое длинными светлыми волосами, было непередаваемо прекрасным.
Ладно, – озабоченно подумал я, – оставим романтику на потом, а сейчас надо бы придумать, как убраться отсюда, да побыстрее, и, желательно, подальше… Крышка стеклянного футляра отыскалась и открылась без особых проблем, хотя я и измучился под её тяжестью, пытаясь аккуратно отвести ее в сторону. В конечном итоге я просто спихнул ее на пол, и она звонко разлетелась на тысячи блестящих осколков. Но теперь предстояло искать выход наверх, да ещё с бездвижной Надей на руках, а у меня уже совсем не было сил. Я грустно подумал, что моя победа, по всей видимости, окажется пирровой, или, во всяком случае бесплодной – тут мне и предстоит сдохнуть, рядом с телом любимой в хрустальном гробу.
За спиной раздалось деликатное покашливание – предшествующих ему шагов я не слышал. Я резко обернулся (откуда только прыть взялась), и столкнулся глазами с невозмутимым взглядом чукотского старейшины – и не менее каменной физиономией его верного сопровождающего, легкой охотничьей поступью подкравшихся сзади. Имрын Лёлекаевич, или как его там, внимательно осмотрел учинённый мной беспорядок, и, не высказав ни малейшего удивления, важно кивнул:
– Мы беспристрастны, но отнюдь не бесчувственны, Максим. Раз уж вы нашли выход из смертельного цейтнота, было бы стыдно не показать вам короткий путь наружу. Позвольте-ка взглянуть на девочку.
Я посторонился, пропуская его к саркофагу. Старик, не касаясь, провел руками надо лбом и ушами спящей девушки, немного подумал, склонив голову, а затем достал из кармана маленький флакончик, и, открутив крышку, поднёс его к носу Нади. Она тут же чихнула и открыла глаза; изумленно вскрикнула, увидев меня, попыталась встать – но оказалась слишком слаба для таких резких движений. Упав обратно на свое ложе, она недоумевающе забегала глазами по нашим лицам. Похоже было, что она ещё не до конца пришла в себя, и только слабо подняла руку с поблёскивающим кольцом.
– Коля-на, неси-на! – скомандовал пожилой чукча, и молодой без слов взвалил пискнувшую Надю на плечо и быстро понёс к видневшейся вдали лестнице. Я заметил, что в свободной руке он тащил рюкзак, из которого высовывался розовый рукав куртки – видимо, там предусмотрительно были собраны женские вещи. Мы с его сюзереном пошли следом, но были вынуждены передвигаться не так споро. Ноги по-прежнему плохо меня слушались, хотя в целом я уже чувствовал себя намного лучше, чем сразу после боя. Мой спутник тихо говорил мне:
– Следуйте до выхода за Колей-на, он поможет с деньгами, охраной и транспортом, – он протянул мне затейливый брелок с вензелем «AMG». – До Анадыря всего сорок километров, дорога одна, домчитесь быстрее, чем на оленях… А теперь постойте-ка.
Мы поднялись на верхнюю галерею и встали у распахнутой двери лифта. Молодой чукча был уже внутри, он крепко держал Надю за талию и сердито посматривал на нас, недовольный моей нерасторопностью. Но Ымрын Лелекаевич хотел ещё что-то сказать на прощание.
– Максим, мне кажется, что вчера вы всё-таки не полностью ухватили мою мысль. А мне очень важно, чтобы вы вышли из этой истории, только поняв суть произошедшего до конца. Помните, я говорил вам о бессмысленности и тщетной бесполезности любых попыток что-то исправить в этом мире? Сейчас вы сами убедитесь в этом. Посмотрите вниз.
Я развернулся и с замиранием сердца увидел, как огромные ворота снова с лязгом и скрежетом раздвигаются. В образовавшуюся щель чья-то сильная рука вытолкнула жалкую рыжеволосую фигурку, мешком свалившуюся на пол. Вслед ей из ворот вырвались струящиеся потоки пара, а может быть, напротив – морозного тумана, и сквозь эту дымку, уверенной и решительной походкой бывалого борца прошёл человек и остановился посреди зала. Его руки были разведены в стороны, и казалось, будто секунду назад неподъемные половины ворот разошлись, повинуясь только его невидимой воле. В лучах прожекторов, дрожащих и преломляющихся на облаках пара, казалось, что контуры его тела подрагивают и испускают неживое, отдающее синевой, свечение. Это был воскресший непостижимым образом Владимир Владимирович, в отглаженном и безукоризненно сидящем дорогом костюме, целый, невредимый, и словно бы даже помолодевший и посвежевший. Своей широкой фигурой он заслонил тело новой жертвы, бессильно копошащейся на полу, и неторопливо осмотрелся вокруг, будто недоумевая, куда все подевались. Заметив нас, он впился острым взглядом в белоснежный силуэт Нади, а мне укоризненно погрозил пальцем.
– Ну что, видите, Максим? – печально заметил старый чукча. – Вы всегда вольны выбирать, вы даже можете драться или умирать – но все это не влияет на результат. Вот сейчас вы должны решить, какое из этих невинных существ останется жить. Это критически важный для вас и для них выбор – но он не изменит ничего. Чтобы вы не решили, всё пойдет своим чередом, и всё в мире останется по-прежнему. Давайте проверим. Каково ваше решение? Та или эта?
Не говоря ни слова, я развернулся и шагнул в лифт. Коля-на вжал кнопку, и сквозь медленно закрывающиеся двери до меня донеслись последние слова мудрого урода:
– Именно, Максим! Безучастность – единственный возможный выбор! Теперь вы…
ЭПИЛОГ. 29 февраля, восемнадцать лет спустя
Привет, Дневник!
Как я рада тебя видеть! Так смешно: прошло столько времени, и вот я снова, как неразумная школьница, обращаюсь к тебе за помощью. Искала тебя полдня, перерыла все шкафы, антресоли и старые папки с детскими рисунками, а потом ещё два битых часа читала и перечитывала то, что написала тогда – той страшной, волшебной, незабываемой весной. Странно всё это выглядит по прошествии стольких лет – неужели эти события, сейчас кажущиеся откровенной фантасмагорией, действительно произошли с той наивной девушкой Надей, которой я когда-то была? Или мне всё пригрезилось, или вовсе я была не я? Трудно, почти невозможно осознать, что это было, было на самом деле – с тех пор произошло столько всякого разного, что в моей памяти уже почти не сохранилось свидетельств тех дней. Я имею в виду, что даже перечитывая историю, записанную собственной рукой, я долго не могла убедить себя в том, что непосредственно участвовала в этом театре абсурда – нет, я словно бы знакомилась с дрянной повестью о приключениях глупой и незадачливой до невозможности девчонки.
А всё-таки, как хорошо, Дневник, что я тогда решила тебя завести и переносить все события на бумагу как можно более подробно! Иначе бы и вовсе отмахнулась от воспоминаний, как от дурного сна – и не поверила бы самой себе, что когда-то была любовницей и невестой Президента, а он за это решил меня убить.
Наверное, тебе будет интересно узнать, что случилось после нашего бегства из чукотских подземелий. Никто не гнался за нами и не пытался удерживать. Добравшись до аэропорта, мы без проблем купили билеты на ближайший рейс, и так же без всяких происшествий пересели в Москве на самолет до родного города. А вот там уже нас ждали у самого трапа, и понеслось… Полтора года, Дневник, мы не выбирались с допросов и дознаний. Мне даже пришлось три ужасных дня провести в тесной одиночной камере – представляешь? – а вот бедный Макс загремел на целых четыре месяца, и я через день ходила на свидания, и меня не пускали к нему, а я всё равно ходила. Ну, потом закрыли дело, решили не выносить сор из избы. Да и предъявить-то нам толком было нечего – не покушение же на Президента? Вон он, живой и здоровый на всех экранах страны… До сих пор не могу понять, чего они от нас добивались. Думаю, просто отрабатывали зарплату и демонстрировали рвение. Но уже летом настал Решительный Прорыв, и всем стало не до нашей сладкой парочки. А потом началась Первая каспийская война, и про нас окончательно забыли, и слава Богу. Максу даже сохранили звание подполковника и вернули обратно в его желтый дом, только должностью повыше, так что всё устроилось наилучшим образом – было на что семью кормить, кроме моих карточек.
Да-да, мы с Максом поженились! Как-то само так вышло после всех перенесенных мытарств – они сблизили нас больше, чем вся предшествующая детская дружба. Так что, когда он осмелел и сделал предложение, я совсем не сомневалась – в ту же минуту согласилась. Ну и правильно, что тут раздумывать? Что сделано, то и сделано, а другого не вернешь.
У нас двое замечательных сыновей – старшенький, Шурик, уже заканчивает тринадцатый класс, а малыш Сережа только что перешел из юных бурундуков в разведчики и ужасно гордится этим. Так нам пишут их воспитатели. Сейчас не то, что в нашем детстве, и воспитанием подрастающего поколения занимается государство в специальных лагерях и Суворовских училищах – если, конечно, родители сами не против. Мы не против. От этого сплошное облегчение и больше времени остается на работу, хоть и скучно иногда без деток. Поэтому мы с Максом кукуем вдвоём. Он стал такой солидный, усы сбрил, растолстел, полысел, и сейчас, увы, вместо наших совместных развлечений, на которые он был большой выдумщик в молодости, предпочитает горизонтальную позу на диване. Ну что ж, я не расстраиваюсь, всему своя пора. Я ведь тоже, увы, не девочка.
Нет, время ещё щадит меня, грех жаловаться. Я по-прежнему красива, и даже умудрилась не растолстеть – это с моей-то комплекцией! Мне вслед по-прежнему иногда оборачиваются мужчины, даже педагоги в моем колледже, где я преподаю будущим нейропрограммистам и вакуумным сварщикам историю Единой России (такое название нашей страны было принято вместо прежнего в память о знаменательном объединении Старой и Новой Россий в нормальное унитарное государство). Да, так вот, даже мои коллеги, которые за много лет ко мне привыкли, отдают должное моему внешнему виду, что несомненно приятно. Хотя, сильно подозреваю, Дневник, что это просто потому, что все они староваты – мне самой даже не на кого из них глаз положить (ой, что я пишу-то!) Поделюсь здесь, пожалуй, накопленной житейской мудростью: пожилым мужикам все женщины хороши, кто помладше, так что даже если ты располневшая сорокалетняя разведенка с тремя детьми в прицепе, и считаешь, что личная жизнь окончена, не торопись горевать – ты, без сомнения найдешь свой успех у 60-летних.
И все же слава Богу, что меня миновала эта участь. Так больно смотреть – я это вижу по своим воспитанницам, особенно сварщицам, которые прилежно приходят к нам каждый год в гости на День Выпускника, – как из тонкого ангельского цветка в считанные годы вырастает угрюмая ширококостная матрона, опора семейства и общества. Дело тут не в образе жизни и не во внешних обстоятельствах – наблюдая за знакомыми, я пришла к выводу, что причиной такого перерождения является неумолимый природный механизм, безжалостным таймером тикающий в каждой женщине и активируемый запуском ее основного биологического назначения. Для того, чтобы стать матерью, и для того, чтобы быть матерью, требуется два принципиально (и даже противоположно) разных набора качеств. Завлечь мужчину в семейные узы и превратить его в отца может только легкое, воздушное, по-детски задорное существо – я не зря выше употребила сравнение с цветком, который, как известно, завлекает пчелу яркими, ничего не значащими лепестками и ароматами. Но когда оплодотворение свершилось, то воспитать здоровых детей сможет только сильная, крепкая, равнодушно-выносливая женщина с невероятными запасами жизненной мудрости и терпения. Вроде меня, да, дневник? Все из перечисленного при мне, кроме бесформенной фигуры, – и то благодаря тому, что детей я беззастенчиво свалила на попечение государства. Ах, да хватит об этом.
Что тебе ещё рассказать о моем житье-бытье? Я уже давно вступила в ОНФ – как и все мои знакомые. Макс пока морщится, пользуется от случая к случаю, а так всё больше ходит по старинке, с телефоном. Но ничего, скоро и он сдастся. Это оказалась настолько удобная штука, что теперь я и не представляю жизни без неё – как бы, например, я справлялась с трудными учениками в своих классах? А так наше обучение больше похоже на веселую игру, чем на нудную зубрежку в школах моей юности. Приятно всё-таки, что я, некоторым образом, стояла у истоков зарождения такой полезной вещи, как нейроинтерфейс – ну или, по крайней мере, была одной из первых, кто испытал его на себе. И ещё, изредка, включаясь в национальную сеть, я представляю, что среди миллионов других участников где-то прячется ОН, и, может быть, я однажды почувствую на себе его внимание.
Ну вот, добралась до самого главного – ради чего затеяла всю сегодняшнюю писанину. Похоже, я совсем не изменилась, Дневник – болтаю и болтаю о ерунде, лишь бы не говорить с самой собой о том, что единственное волнует меня на самом деле.
Он совсем не изменился, то есть вообще, совершенно. Наоборот, с каждым днем становится свежее и румянее, и теперь ему никак не дашь больше пятидесяти. То ли медицина наша делает успехи, то ли это заслуги телевизионных гримеров – не знаю, но, судя по тому, что и как он говорит каждый вечер с экрана, ум его ничуть не отстает от тела. Инициативы и преобразования, которые он непрерывно запускает в правительство, настолько рациональны и продуманы, что даже мой Макс, вечный скептик, в последнее время не находит, к чему придраться – только чешет в затылке и задумчиво вздыхает. Жаль только, что правительство не очень спешит с… а впрочем, какая разница.
Все мои старые знакомцы тоже остались на своих местах и постоянно мелькают в телевизоре – разве что один из Игорей Ивановичей пропал с политических горизонтов сразу после всей той истории. Не оправдал надежд, сказал по этому поводу Макс, но развивать тему не стал, а я не решилась настаивать. У нас с мужем так негласно повелось – не приставать друг к другу с расспросами о том, что случилось с каждым во время того памятного путешествия. Только в самом начале мы оба ограничились, если можно так выразиться, кратким отчетом о пережитом, не вдаваясь в подробности. Нас обоих это устраивает – не знаю, за что может быть неловко Максу, но представить себе не могу, как бы я рассказывала ему о том невозможно интимном уровне близости, что связывал меня с В.В. Так что я даже не побежала к Максу за объяснениями, когда, разбирая его стол, наткнулась на старую вырезку из их рабочей многотиражки. Там был опубликован текст закрытого указа о присвоении звания Надежды России – но не мне, а какой-то другой женщине. Её лицо было напечатано рядом – порядком размытое, но я без труда узнала ту драную рыжую кошку, фотографию которой когда-то увидела на дирижабле, и которая якобы была Максовой подружкой. Вся, помню, извелась, глядя на неё – несложно было себе представить, в каком качестве она получила орден, который по праву принадлежит мне. Слава Богу, больше она в новостях не появлялась – тоже, наверное, чего-то не оправдала. Впрочем, как и я в свое время, да?
Ты спросишь, была ли я счастлива все эти годы? Отвечу так: вполне. Жаловаться не на что. Хорошая семья, любящий муж, два раза в год отпуск на море – в Батуми или Актау (за границу страны Максима не выпускают из-за работы) – в общем, жизнь наша пусть и небогата на яркие события, но уж точно достойная и не омрачается никакими потрясениями. И вот сегодня – представляешь? – этому спокойствию пришел конец. Именно сегодня утром я получила письмо от В.В. – впервые с тех далёких времен он дал понять, что не забыл меня. Вот оно, его коротенькое и сухое послание, привожу его целиком:
“Милая Надя,
все ранее данные гарантии остаются в силе. Ты вправе участвовать в нашей работе и стать супругой Президента. Для нас обоих будет лучше, если ты прибудешь в Кремль немедленно, для тебя заказана спецплацкарта. Тебя ждет новая, долгая, насыщенная жизнь, по сравнению с которой краткий месяц нашего незавершенного знакомства покажется сонной прогулкой. Можешь безусловно доверять моим словам: хоть ты совсем ещё ребёнок и полна желаний, но и моё физическое и духовное здоровье теперь гораздо крепче, чем прежде (ты не можешь даже отдаленно представить себе все чудеса отечественной геронтологической науки, которую теперь возглавляет известный тебе академик Н.Ы. Манту-На). Так что нас ждёт много приятных и полезных занятий.