– Максим Анатольевич, я понимаю ваши сомнения в этичности происходящего, но позвольте уточнить: у меня сложилось впечатление, что вас с Надеждой не связывают личные отношения. Так ли это?
– Так, – ответила за меня девушка. Я, стиснув зубы, тоже кивнул.
– Тогда почему же вы отказываете ей в праве решать самой? Мне кажется, она рада этому нечаянному приключению, и нам с вами остается лишь подчиниться её выбору. Вы согласны со мной?
– Не занимайтесь демагогией. Вы прекрасно понимаете, что она согласилась просто потому, что вы угрожаете ее убить.
– Ах, прекратите. Я прекрасно вижу, что решение нашей гостьи обусловлено не насилием, а желанием… Хотя одно другому не мешает, хе-хе. Надежда моя, произнесите ваше согласие ещё раз, громко и чётко, и покончим с этим.
– Я полностью готова.
– Ну что, убедились? На этом предлагаю считать наши разногласия исчерпанными. Надя, отпускаю вас с господами офицерами. Нет, постойте, невежливо лишать вас угощения. Впрочем, есть не советую, мало ли что, а вот выпить вина или даже более крепкого напитка – настоятельно рекомендую. Рядовой, наполнить бокал дамы!
Мои моральные страдания никого больше не интересовали. Криво ухмыляющийся солдат подскочил к Наде с бутылкой, она в ответ галантно улыбалась ему. Генерал отечески кивал, глядя на эту сцену. Лица его приспешников слегка оттаяли и очеловечились: кадыки их синхронно дёрнулись вслед за Надей, глотающей залпом коньяк. Они отставили свое оружие к стене, с двух сторон подошли к девушке, с притворным испугом осмотревшей снизу их крепкие фигуры, и увели её в помещение за моей спиной, цепко взяв за плечи. Сергей Куприянович вновь обратил внимание на мою персону:
– Не дуйтесь, товарищ подполковник. В жизни часто бывает, что кому-то приходится страдать, когда прочие получают наслаждение. При этом очевидно, что страдаете здесь только вы, а остальные радуются жизни полной грудью, как ваша чудесная спутница… Я полагаю, что она доставит нам немало приятных минут. Вам стоит гордиться её самоотверженностью. Садитесь поближе ко мне, будем смотреть вместе.
Я заставил себя разлепить губы:
– Нет уж. Я предпочитаю всего этого не видеть.
– Вы правы! Как же я сам не догадался! Действительно, ловить слухом происходящее – а здесь прекрасная акустика, – намного волнующе, чем довольствоваться банальными визуальными ощущениями. Знаете, я бы с удовольствием поменялся с вами местами, вы большой оригинал… Не хотите? Ну ладно.
Он выжидающе посмотрел на меня, но я по-прежнему молчал. Генерал снова вздохнул:
– Мои воинские увечья не дают мне возможности непосредственно участвовать в действии – поначалу. Нужно время, чтобы укрепить дух и набраться сил. Поэтому прошу вас, прекратите смотреть на меня волком, и давайте просто поговорим, как нормальные люди. О чём-нибудь отвлеченном. Ну вот, например… Скажите, знакомы ли вы с произведениями маркиза де Сада?
Я покачал головой.
– Зря, замечу я вам. Его романы следует, без всяких сомнений, отнести к сокровищам мировой литературы, причем литературы нравственной, воспитывающей… Не верите? Я тоже не верил, пока не прочитал всё от корки до корки. Понимаете, дилетанты (я не имею в виду, конечно, вас) ориентируются исключительно на вдолбленный им в голову стереотип о том, что тексты уважаемого маркиза – одна сплошная порнография самого грязного и непотребного толка. Но это совершенно ошибочное мнение невежественных ханжей, никогда не прикасавшихся к книгам. Довольно редкие скабрёзные сцены у де Сада занимают от силы несколько страниц в каждом романе, а всё остальное повествовательное пространство заполнено долгими периодами – довольно остроумными, замечу – посвященными критике лживых нравственных шаблонов его эпохи. Очень занятно, и дает прекрасное представление о моральных, да и самых бытовых обстоятельствах того безвременья, которое предшествовало Великой революции. А всё сексуальное он, по моему глубокому убеждению, добавил просто для скандальности – чтобы охотнее раскупали тираж. Впрочем, сами почитаете и составите мнение, а я хотел сказать только одно: надеюсь, что наша с вами беседа будет напоминать по композиции произведения маркиза: разговор о серьезных вещах, для которого вторичным, но интригующим фоном выступит соло нашей милой Надежды под аккомпанемент бравых офицеров. Вам не кажется, что это будет прекрасная смысловая рифма?
Поскольку я снова предпочел промолчать, генерал скорбно нахмурил брови:
– Послушайте, ответьте мне что-нибудь, хотя бы из вежливости по отношению к хозяину дома. Я не требую от вас высокомудрых сентенций, но видно же, что вы же не тупой солдафон…
– Хорошо, – согласился я, – давайте поговорим. Только имейте в виду, что вы очень, очень, очень мне не нравитесь.
– Да бросьте, – ухмыльнулся Сергей Куприянович, – вы думаете, я безумный девиант. Насчет второго спорить не буду, но вот с безумием вас разочарую. Сумасшедшие лишены способности к эмпатии и состраданию, а я как раз хотел развить эту тему. Только сначала умоляю: выпейте, закусите, что вы сидите, как на похоронах? Ах да, вам же не видно, а за вашей спиной скоро начнется самое интересное!
Сзади пока было спокойно. Там шелестела снимаемая одежда и раздавалось позвякивание пряжек. Мужской голос спросил что-то неразборчивое, Надя в ответ преувеличено громко рассмеялась. К этому времени моя злость на неё и волнение сменились бессильным отупением. Ну и чёрт с ней, подумал я. Я ей не папочка, чтобы заботиться о поведении, правильно?.. Это был, конечно, спасительный самообман, но всё же я почувствовал себя легче. Вдобавок к тому, и весьма, должен признать, кстати, рядом с моим локтем бесшумно образовался вездесущий Пипырченко. Он протянул мне высокую рюмку на серебряном подносе, и я, почти не колеблясь, опрокинул её в рот. Генерал сопроводил это действие обрадованным кивком.
– Так вот, что я вам хотел сказать о сострадании… Был такой мыслитель, Артур Шопенгауэр, незаслуженно забытый в нашей стране. Вина в том коммунистических псевдо-позитивистов, старательно вычищавших из общественного сознания любые ошметки классического немецкого идеализма, – которые по недоразумению перекочевали в это сознание вместе с сочинениями Маркса. Впрочем, обществу, как обычно, было наплевать, и, например, коллега Шопенгауэра по цеху Кант, несмотря на все старания этих философских лоботомистов, в народной памяти закрепился. Думаю, только потому что формально он наш соотечественник и всю жизнь проторчал в Калининграде, в отличии от чуждого нам буржуазного западника Артура. Так вот, основную заслугу Шопенгауэра я вижу в том, что он сумел нормальным человеческим языком интерпретировать совершенно нечитаемую заумь великого Канта, презентовав его, таким образом, простодушным обывателям. Если отбросить всякую метафизическую ерунду, от которой и так не оставили камня на камне гегельянцы…
Речь Вениамина Михайловича прервал тяжелый стальной лязг. Вторя ему, испуганно охнул девичий голос. Генерал, близоруко прищурившись, посмотрел мне за спину и непроизвольно потер руки. Устыдившись этой рефлекторной реакции, он кинул на меня виноватый взгляд и продолжил:
– …то останется следующее. Человеческое сообщество, согласно мизантропу Шопенгауэру, кошмарно атомизировано. Вообще нет никакого общества, а есть набор изолированных индивидуальностей, которые мало того, что фундаментально не способны воспринимать друг друга – они даже не могут нормально осознать самих себя. Более того, это трагическое непонимание собственной природы, неумение ей управлять, мучительное одиночество, происходящее от невозможности единения с другими людьми, приносят бедному индивиду Шопенгауэра нескончаемые страдания. Единственная доступная радость в жизни – это горькое саморазрушение, облегчение, испытываемое разумом от того, что он сложил с себя ответственность за неподвластную ему собственную суть и оставил её биться в смертельном галопе. Понимаете? Мне кажется, декорации вокруг нас с вами, – он обвел рукою зал, особенно акцентировав внимание на происходящем за моим плечом, – служат прекрасной демонстрацией правоты этого тезиса. Если бы я хотел просто поиграть эрудицией перед вами, то ограничился бы этой ситуативной иллюстрацией. Но всё несколько сложнее…
Я почти не воспринимал его слова, тревожно прислушиваясь к звукам сзади. Там уже несколько минут раздавалось утробное вибрирующее мычание, периодически прерывающееся надсадным кашлем и всхлипами. Мужчины при этом разражались издевательским хохотом. Душат они её что ли, сволочи?.. Сергей Куприянович заметил, что я отвлекаюсь.
– Не надо переживать, – успокаивающе заметил он, – с вашей подругой, в конечном итоге, всё будет в порядке. Даю вам слово… ну пусть офицера, хоть я и генерал. И вот ещё: разумеется, как и любому человеку, достигшему высокого воинского звания, мне доводилось убивать людей. Но не в этой комнате, поверьте… Выпейте снова, умоляю вас.
Выполнив его просьбу, я, чтобы заглушить доносящиеся хрипы, непроизвольно включился в светский тон беседы:
– Я готов согласиться насчет одиночества, хотя мне кажется, что вы зря приплетаете сюда этого вашего философа. Все это до зевоты банально… И скажите на милость, почему это человек не способен понять себя или других? Например, я сейчас, к моему огорчению, слишком хорошо понимаю состояние несчастной Надежды, которую мучают по вашему приказу эти дегенераты. Хотя сам, как вы догадываетесь, не имел аналогичного опыта.
Сергей Куприянович уважительно прикрыл глаза:
– Вы зрите прямо в корень, дорогой друг. Я не ошибся в вас. Именно к этому я и подвожу, но вы опережаете мою мысль… Прошу простить меня, старого человека, за ещё одно необходимое отступление. Я хочу, чтобы вы лучше поняли мои мотивы, тогда, возможно, мы обретем друг в друге единомышленников.
Кто-то из насильников хищно зарычал, а девушка издала судорожный хлюпающий вздох и затихла. В воцарившемся безмолвии веско зазвучали слова генерала:
– Почему же человек не может осознать ни себя, ни окружающих? По Шопенгауэру, природу человека составляет некая субстанция, или, скорее, энергия, название которой на русский безграмотно перевели как «воля». Это движущая сила, устремление, активное и самостоятельное желание, заставляющее человека существовать, действовать, и, в конечном итоге, от этого страдать. Сам человек, представляющий собой видимую оболочку этой силы, а, фактически, полностью состоящий из нее, неспособен с ней отождествиться или даже каким-либо образом осознать её, поскольку воспринимает её не непосредственно, а через сознание и органы чувств. И человек всю жизнь считает себя могучей волей, хотя на самом деле является всего лишь жалким представлением.
– А вот теперь уже непонятно, – честно признался я. В голове слегка шумело от выпитого.
– Это просто, если использовать аналогию. Вот представьте себе, что вы смотрите телевизор. Вы отчетливо видите, что он квадратный, что сбоку у него разноцветные крутилки, а сверху топорщится антенна, что он издает звук, а на выпуклом экране мелькают световые пятна, воспринимаемые вами как какой-то сюжет. Иными словами, вам кажется, что вы смотрите телевизор и понимаете, что он вам показывает, но в действительности вы всего лишь смотрите на ящик с кинескопом и стенками из шпона. Иллюзию причастности к цельному изображению вам дают ваши органы чувств и нейрофизиологический интерпретатор сознания. Но для большинства людей совершенно невозможно понять не только природу телевизора, но и природу телевидения, его мотивы и побуждения, заставляющие раз за разом закладывать вам в мозг информационные картинки. Всё это пока довольно тривиально, не так ли?
Но теперь посмотрите внутренним взглядом на себя. Что вы видите? Свое тело, ощущение теплоты в членах… возможно, у вас болит голова или живот, или вы хотите выпить, и всё это вы постигаете посредством нервных окончаний. Вы чувствуете мельтешение мыслей и осознаете своё положение в пространстве и времени, но позвольте спросить, разве вы можете честно ответить на вопрос, какая сила привела вас сюда и заставляет слушать меня вместо того, чтобы сходить, скажем, в кино с любимой девушкой? Вы постфактум отдаете себе отчет о ваших действиях, но способны ли вы дать объяснения своим побуждениям и желаниям, предсказать их и управлять ими?
К некоторому моему удивлению, разглагольствования генерала смогли меня заинтересовать. Всерьез задумавшись, я откровенно признался себе, что не могу утвердительно ответить на поставленный вопрос. Генерал заметил это (он, казалось, замечал всё, что со мной происходит) и согласно покачал головой:
– Наконец, представьте, что вы смотрите на другого человека. Тут вы и вовсе видите только краешек его существа: внешность, голос, запах… Вы даже не можете почувствовать его изнутри, как себя самого, и, следовательно, составить представление о его сути. Все, что здесь можно предпринять, так это предположить, что он внутренне ощущает свою личность примерно так же, как и вы, и на основании этого пытаться осознать его проблемы, стремления и мотивы. И вот здесь-то кроется главная ошибка, всеобщее заблуждение…
– Нет-нет-нет-нет, не надо этого! – всполошено закричала вдруг Надя. – Это же… Мама-а!!.
– Я боюсь, нам придется ненадолго прерваться, – озабоченно заметил мой собеседник. – Потому что сейчас… В общем, рекомендую закрыть уши, – и сам прижал волосатые морщинистые ладони к седой голове.
Леденящий душу пронзительный вопль заполнил зал, и у меня промелькнула глупое сожаление о том, что я не последовал совету старой гниды. Я подпрыгнул на месте и с трудом сдержался от того, чтобы обернуться – но смотреть на то, что выделывают эти выродки с Надей, было бы вдвойне мучительней. Девушка зашлась совсем уже невыносимо, но её прервали звонкая оплеуха и грубый окрик: «Молчать, сука!!!» Вопли оборвались, сменившись бурными икающими рыданиями.
– Что там происходит? – прохрипел я. – Отвечайте, чёрт бы вас побрал!
– Ничего особенного, – пожевал губами генерал, – просто взяли калибр покрупнее. Ребята сегодня не в ударе, долго разминаются. Пипырченко, предложи товарищу подполковнику бурятские закуски, вот эти, справа… Впрочем, нас отвлекли, а сейчас мы можем продолжать.
Поверьте, беспокоясь о вашей подруге, вы делаете ту самую ошибку, о которой я говорил: пытаетесь судить о состоянии других на основании собственного опыта ощущений. Это драматическое, фатальное для людского общества заблуждение. Ибо воля – одна общая для всех, а вот представление у каждого своё. Именно принципиальная невозможность примерить чужое представление на свою волю и является первопричиной шопенгауэровской разобщенности, настоящим первородным грехом человечества…
Глаза генерала увлажнились, он задумчиво перевел взгляд мне за спину. Оттуда уже не слышалось криков боли: доносилось только смирное страдальческое покряхтывание, сопровождаемое мокрыми шлепками тела о тело. Дрожание маслянисто поблескивающих старческих генеральских ноздрей раздражало, и я вернул его на землю:
– Так что же, одиночество непреодолимо?
Сергей Куприянович с сожалением переместил внимание на мою персону и не без труда собрался с мыслями:
– А вот это самый главный вопрос, к ответу на который я подводил вас всё это время. Великий дар Шопенгауэра человечеству заключается именно в том, что он указывает на выход из обрисованной им безотрадной пустоты. Но понять это может только читатель, способный видеть между строк. Да, представление у всех разное – в силу причин нравственного воспитания или даже чисто физиологических, но есть у него одна сторона, общая для всех без исключения. Какая, спросите вы? Страдание. Да-да, именно страдание. Боль страдания одинакова для всех. Эмоциональное и физическое состояние, в которое погружается страдающий человек, будет точно таким же, как у любого произвольного представителя людского рода. Поэтому, страдая вместе с другими, иными словами, со-страдая, вы имеете единственный шанс понять их, принять на себя их представление. Сострадание – вот единственный путь избавления от одиночества…
Прерывистые стоны девушки и хоровое мужское сопение, до этого звучавшие фоном, становились всё громче, и генерал был вынужден вновь остановить свою речь. Знаком он пригласил меня приложиться к рюмке и сам подал этому пример. Отдельные вскрики и ахи слились в протяжный горловой вой, завершившийся на невыносимо высокой ноте глухим ударом. Спустя несколько секунд в наступившей тишине зажурчала струя жидкости, и Надя вновь закашлялась. Сергей Куприянович поцокал языком и уселся в кресле поудобнее, закинув ногу за ногу.
– Теперь вы должны осознавать, друг мой, что я не безумец, которым вы представили меня в начале. Я – адепт сострадания, переживающий мучения вместе с такими же несчастными людьми, как я сам, познающий их через совместное страдание, находящий с ними единение и избавляющий от одиночества. Можно сказать, я проникаю в людей и ощупываю их изнутри, и позволяю делать с собой то же самое, становясь с ними на время одним и тем же существом – если вы понимаете, о чем я… Это благое занятие, не так ли?
Я только покачал головой. Всё это софоложество было не более чем отвратительным резонерством маньяка, оправдывающего свои преступления. Я собирался сказать об этом, но генерал опередил меня:
– И я не один такой. Вот, например, Пипырченко, – он указал на затюканного человечка. – Посмотрите, как он мучается от одиночества и сочувствует бедной девушке. Что же ты, голубчик, развесил слюни? – заботливо обратился Сергей Куприянович к солдату. – Тоже хочешь? Ну так беги, наша гостья добра, и уж верно, не обидит тебя холодным отказом.
Пипырченко тут же боком, вприпрыжку, прошмыгнул мимо меня и скользнул в заднюю комнату. Вскоре он озабочено запыхтел, подбадриваемый одобрительными смешками старших товарищей. Надя, судя по звукам, ожила и что-то тоненько пролепетала, а мужчины, пользуясь тем, что их объект пыток был пока занят другим, звякали чем-то железным и вполголоса переговаривались.
Генерал молчал, во-видимому, полностью выговорившись и с заслуженной усталостью наслаждаясь видом на картину, разыгрываемую своими подчиненными. Я тоже хранил безмолвие. В тишине, нарушаемой лишь мышиными похрюкиваниями Пипырченко, прошло несколько минут. Наконец раздалось радостное блеяние, и спустя мгновение солдат уже вернулся к столу, придерживая штаны. Сергей Куприянович с сомнением посмотрел на его мокрые трясущиеся руки, слегка поморщился и предложил мне:
– Налейте-ка в этот раз себе сами. Думаю, это уже на посошок. Вести беседу с таким понимающим собеседником как вы – большое наслаждение, но моя воля уже пробудилась и толкает меня к свершениям. Пора отправляться к нашей сегодняшней героине, чтобы познать ее представление…
– Пипырченко! – громыхнул он уже другим, резким и властным голосом. – Проводишь Максима Анатольевича в покои для отдыха, а потом принесешь мне плетки номер четыре и семь к станку. Живо!
Он тяжело встал с кресла и кивнул мне:
– Возможно, мы больше не увидимся, но я буду вспоминать о вас. Честь имею.
Я с трудом поднялся и последовал за довольным солдатиком, всё так же малодушно боясь обернуться назад. Напоследок я услышал, как Сергей Куприянович укоризненно говорит Наде:
– Что же вы, милочка, не бреетесь? Это вредит чистоте вашей юности…
Просто пиздец, господа офицеры, по-другому не скажешь.
28 марта, поздно
Не думал, что умудрюсь заснуть после всего увиденного (скорее, услышанного), но алкоголь так незаметно и сильно сморил меня, что я провёл в отключке несколько часов. Разбудил меня всё тот же Пипырченко робким поскрёбыванием в дверь. Я подскочил, чувствуя себя необычно свежим, и открыл замок. Солдат молча протянул мой пистолет и кейс с оставленным в вездеходе блоком, после чего замер по стойке «смирно».
– Где девушка? – первым делом спросил я его. Тот замахал руками, всем своим видом показывая, что, дескать, все хорошо, не волнуйтесь, будет вам сейчас ваша девушка.
– Шагом марш! – приказал я и устремился вслед за резво побежавшим недотепой.
Солдат вывел меня из здания. На улице давно стемнело и повалил снег, настолько густой, что в пяти шагах от меня, казалось, ничего не было видно. Мой сопровождающий, оставляя глубокие следы валенками, подошел к стоящему неподалеку уазику и распахнул дверцу. Внутри сидела Надя. Она коротко затягивалась сигаретой, выпуская дым в открытое окно.
Смущаясь и стараясь не заглядывать ей в глаза, я тайком пробежался глазами по её лицу и телу: всё на месте, но вид изможденный, усталый, под глазами залегли темные круги, губы растрескались, а запястья, выглядывавшие из рукавов куртки, были густо исцарапаны и покрыты черными кровоподтёками. Не зная, с чего начать, я не нашел ничего лучше, как укоризненно заметить:
– Надя, ты что – куришь?..
Увидев меня, она слабо махнула ладонью и криво усмехнулась:
– Смешно. Что, не побрезгуешь сесть рядом?
– Глупая. Ты жива?
– Нет… эти животные меня порвали, как целку на выпускном, – пожаловалась она. –Кажется, у меня перелом шейки матки.
Я встревоженно задрал брови, но Надя расхохоталась:
– А-а, повелся! Ну какой у матки перелом, дурачок, надо же женскую анатомию хоть на школьном уровне знать. Там же всё тянется, что ни засунь. Эх ты, математик несчастный!
Впрочем, она тут же сникла и обессилено откинулась на спинку сиденья. Поморщилась:
– Да, отодрали меня знатно, еле до машины доползла, чуть не на руках несли… Как ты думаешь, до свадьбы заживет?
– Какой еще свадьбы?
– Нашей с тобой, конечно! После всего, что ты видел, боюсь, что ты уже не отвертишься.
– Я не смотрел, больно надо… – я никак не мог поймать её шутливый тон. Оказывается, судьба и здоровье этой маленькой блудницы, случайно набившейся в мои попутчицы, волновали меня гораздо больше, чем ещё несколько дней назад. – Ты точно в порядке? Выглядишь ты не очень-то.
– Фу, мог бы и не говорить такое девушке. Тебя бы трахали вчетвером полдня, я бы посмотрела, какой ты сам стал красивый.
– Слушай, ты прости, что я тебя отпустил с ними, мне надо было…
Надя внимательно посмотрела на меня и хмыкнула:
– Максим, ну ты в натуре какой-то дурак. Ты не представляешь, что это такое, когда… – она мечтательно закатила глаза. – Короче, ты все равно не поймешь, а вот я, может быть, не отказалась бы и повторить… когда всё заживет. И все, хватит меня жалеть. Я большая девочка и знаю, чего хочу.
Пристыженный, я отвернулся в окно.
Машина уже вовсю летела по занесённым дорогам, за рулем подпрыгивал и вертелся бесноватый Пипырченко. Не прошло и пяти минут, как метель за стеклом засияла под белым светом прожекторов. Мелькнули вышки и столбы, и мы оказались на военном аэродроме, уставленном гордыми силуэтами истребителей с раздвоенными килями. Водитель лихо затормозил у одного из них, и к автомобилю, придерживая капюшон лётной полковничей куртки, подбежал человек.
– Начальник части приказал дать вам самолет до Гудыма! – не тратя время на условности вроде представления, прокричал он сквозь рёв авиационных двигателей. – Вылезайте скорее!
Я, пригнувшись, выбрался наружу, и стал помогать Наде, которая с трудом цеплялась за мою руку. Очутившись рядом со мной, она тут же согнулась, спасаясь от злых снежных зарядов: её ощутимо шатало, а когда полковник жестом приказал нам следовать за ним, она повисла на моем плече и заковыляла, еле переставляя ноги. К счастью, путь до самолета был недолгим. Я затолкал девушку по лестнице под передней стойкой шасси, и, вскарабкавшись за ней, устроился в соседнем кресле: сидения здесь располагались бок о бок, как в обычном автомобиле. Футляр с устройством я пристроил в широкий карман за спинкой сидения. Я недоумевал, как мы полетим без лётчика на борту, но тут же получил инструктаж от нашего провожатого, уже поднявшегося по трапу и засунувшего голову в дыру в полу:
– Пристегнитесь, – заорал он. – Вот так и вот так! Наденьте шлемы, после взлета сможете снять. На панели, ради бога, ничего не трогайте! Сам взлетит, сам приземлится, через шесть часов будете на месте!
– Что это – “Гудым”? – крикнул я в ответ, припомнив сказанное им странное слово.
– Часть одна на Чукотском полуострове, – неопределенно сказал военный. Мы с Надей многозначительно переглянулись, вспомнив её ночной рассказ – закончившийся тем, что она оказалась где-то в окрестностях чукотского Анадыря. – Все, поехали!
– Спасибо! – хором поблагодарили мы полковника и остались наедине. Люк внизу захлопнулся с мягким чмоканьем, отделив нас от внешнего мира, и в кабине сразу же стало тихо и спокойно – только мокрый снег таял на Надиных рыжих волосах. Я осторожно смахнул его вниз и помог девушке надеть шлем. Её лицо сразу же стало невидимым за черным выпуклым стеклом, и я почувствовал себя неуютно: неприятно, когда собеседник тебя видит, а ты его – нет. С неловкой поспешностью я натянул на голову свой колпак, и самолет, словно бы поняв, что пассажиры готовы к взлету, сразу же начал осторожное движение.
– Ты в этой каске похож на инопланетянина, – сообщила мне Надя по внутренней связи. – Значит, всё-таки снова туда, к нему, к этому упырю в пасть… Выкрутимся, как ты думаешь?
– А то, – самоуверенно заявил я. – До сих пор вроде неплохо справлялись.
– Ну да, и каждый раз – через жопу, – грустно прокомментировала девушка и тихонько добавила себе под нос, но так, чтобы я услышал: – Господи, а я-то на хрена сюда опять залезла? Собиралась же валить к едрёне фене с этих северов…
– Ты же хотела улететь на самолете, – успокоил её я, – знаешь, мечты сбываются.
Она не ответила. Самолет начал разбег – в шлемофоне я не слышал воя двигателей, но всем телом ощутил чудовищное ускорение, мигом выдавившее из меня, как из резиновой утки, весь воздух заодно с желанием говорить. Снег, до этого в беспорядке кружившийся перед прозрачной поверхностью кабины, мгновенно выстроился ровными полосами, с бешенной скоростью обтекающими стекло фонаря. Через мгновение машина резко задрала нос, оторвавшись от земли, совершила тошнотворный боковой вираж и свечкой устремилась навстречу черным тучам. Огни аэродрома остались в недосягаемой дали, а еще через несколько секунд жестокой болтанки, сопровождавшей этот безумный подъём, мы выскочили над горизонтом облаков и оказались в бескрайней вселенной, наполненной сверкающими звездами. Успокоившись, самолет заложил плавный поворот, и звезды потускнели, скрывшись в неземном свете северного сияния. Ускорение, наконец, отпустило наши тела, и я смог перевести дух.
– Красота, а? – спросил я у Нади.
Она вновь промолчала, и я решил, что она спит – её так измотали, что немудрено было отключиться даже во время этого сверхзвукового взлёта.
Мне же спать не хотелось совершенно: пока моя боевая подруга отрабатывала за станком нашу свободу и, вероятно, жизнь, я бессовестно выспался в тихой комнате отдыха. Но было одно занятие, которому я собирался посвятить время полёта. Я вовсе не был уверен, что у меня получится на такой высоте, но почему бы не попробовать?
Стянув шлем и положив его на колени, я достал из кармана телефон – моё единственное средство связи со зловещим Игорем Ивановичем. Попробую вытрясти из него, наконец, душу и правду, и расставить всё по своим местам, – решил я и ткнул в кнопку вызова. Удивительно, но не прошло и полминуты, как трубка загудела:
– Максим, дружище, ты не охренел звонить в такую рань? Уважай мою старость, дай поспать человеку… – развязность голоса, которым это было сказано, не соответствовала общему укоризненному тону; мне показалось, что Игорь Иванович здорово пьян.
– Вы обещали, что всё расскажите. Куда я лечу, что я должен сделать, и зачем. И что там с Надей! – поспешно добавил я, едва не забыв самое главное.
– Ты летишь?.. Крылья, что ли, отрастил? У меня щас балкон отпадет от таких новостей.
– Не увиливайте, – строго сказал я, вспомнив любимые мной в детстве книжки про милицейских следователей.
– Ну ла-а-дно, ладно… – зевнул голос на том конце телефона. – Обещал, значит скажу. Я сегодня добр и великодушен… Давай ещё раз по порядку – что ты там хотел узнать?
– Первое – что такое «Гудым»? – от волнения я начал совсем не с того, с чего собирался.
– Местечко такое на краю земли. Буквально, мать его. Ракетная дырка в жопе мира. А что?
– Именно туда я лечу. Давайте поподробнее.
– Ишь ты, не подвел старый извращенец… Задница-то у тебя не болит после общения со старшим офицерским составом? Всё, шучу, шучу… Ну короче, раньше там была задрипанная позиция, а сейчас что-то вроде потайной Лиги Наций. Этот Гудым как раз на границе с Аляской – и мы вроде у себя, и американцам недалеко. Вот там и встречаемся по особым поводам, если что перетереть надо между серьезными людьми.
– Надя сейчас рядом с президентом?
– Скорее это он с ней, она главный груз. А чё, раньше догадаться нельзя было?
– И они вместе направляются в Гудым?
– Ну ты прям гений дедукции. В смысле, индукции, или как её там…
– Зачем? Что там будет происходить?
– Это государственная тайна. Ой, ты ж вроде подписывал мне расписку в гараже, значит, имеешь право, хе-хе. Ладно уж, расскажу по секрету всему свету…
– Да хорош балагурить! – разозлился я. – Что вы хвостом вертите, как шалава на дискотеке? Сейчас вышвырну ваш блок «Прибой» с десяти километров, развернусь и улечу к ебёне матери!
– И оставишь свою ненаглядную любовь подыхать в лапах кровавого диктатора? – злорадно расхохотался Игорь Иванович. – Ладно, пошутили и будет. Я же понимаю, что если тебе рассказать все те ужасы, которые у нас тут творятся, ты сам в бой понесешься, как ужаленный.
Значит, это… типа ритуал, овеянный тьмой веков. Правитель, только что получивший власть, должен принять ярлык из рук хозяев земли русской и американской. Что за хозяева, спросишь ты? Ха-ха, ни за что не докумекаешь. Ну-ка, попробуй угадай.
– Рептилоиды, что ли? – предположил я, чтобы стимулировать его на дальнейшие откровения.
– Хуй там плавал. Чукчи! Ну умора же, а?!
– Да, умора. Хватит полоскать болталом, я же попросил.
– Ну не, тут всё без шуток. Если хочешь знать, я этих тюленеёбов с самого детства знаю, так уж получилось. И смешного там мало, все больше страшное до усрачки… Но основная проблема не в этом, а в том, что чукчи – старейший и единственный из легендарных магических народов, когда-то населявших Россию. Ну, не Россию, конечно, а то место, которое раньше было до неё. И вместо всего остального мира, кстати. Другие великие племена они перебили и сожрали в седой доисторический период. И заметь: это они у нас тут – типа придурковатые спивающиеся людишки из анекдотов, а вот в Америке, когда-то населенной сонмами их потомков, они права качают будь здоров. Ты же знал, что индейцы произошли от чукчей?