На одном вдохе, одним броском Носков преодолел расстояние, что отделяло его от снайпера. Немец не успел выстрелить, но хитрым кульбитом вскочил на ноги, словно разорвавшийся снаряд, взвихрив комья земли, жухлую траву и опавшую листву. Когда все опало, перед Носковым, будто чудище из детской страшилки, вырос двухметровый гигант, опутанный балахоном маскхалата, в котором он казался еще шире и громадней.
«Ого, какой верзила – пудов восемь, не меньше! – сержант был неприятно удивлен. – Как он прятаться-то умудрялся, комодище такой?»
Носков с ходу ударил немца финкой в грудь, но тот, выставив локти, отбил атаку. Сержант даже не заметил, как быстро в руке снайпера оказался большой офицерский тесак. Резкий выпад – и теперь уже Носков едва увернулся от смертоносного лезвия. Качнув телом, он исхитрился пнуть носком сапога по кисти: н-на! И тесак отлетел далеко в сторону. Таким приемом Носков когда-то, еще в Гражданскую, во время кулацкого бунта под Оханском, обезоружил пьяного бандита, что исподтишка хотел пырнуть ножом-свинорезом красного продкомиссара. Но тот детина был обыкновенной куражливой деревенщиной, а этот фриц – натасканный убийца. Сержант упустил момент, когда немец, по-бычьи нагнув голову, кинулся на него и, боднув в живот, повалил на землю. Несколько секунд они катались по болотной жиже: сержант был ловчее, но снайпер – в два раза тяжелее, поэтому быстро подмял Носкова под себя и начал душить.
Фриц по самые брови зарос пегой бороденкой, словно барбос свалявшейся шерстью. От него и воняло псиной. А еще тошнее – загаженным сортиром. Снайпер не первые сутки лежал на позиции в полной неподвижности, поэтому нужду справлял прямо под себя. Сержант пытался добраться до его лица, но пальцы путались и застревали в маскхалате, расшитом какими-то сеточками и тесемками, как в рыбацком бредне. Тогда Носков схватил немца за мизинец и отжал до упора, пока на услышал хруст рвущихся связок. Снайпер закричал от адской боли, однако хватку не ослабил. Наоборот, еще крепче заклещил горло сержанта железной удавкой, помогая всей тяжестью своего могучего тела. Оба разом побагровели от напряжения. Носков обеими руками сцепив фашисту запястья, из последних сил пытался сдержать напор.
Сержант извивался как червяк под сапогом, но вывернуться из-под такой туши нечего было и думать. Он ногами молотил того по загривку, однако немец ударов, казалось, не чувствовал. Носков понимал, что если он освободит одну руку, тяжесть давления на горло мгновенно удвоится, и кадык может просто не выдержать, хрустнуть словно грецкий орех в дверном косяке. Но и дальше изображать из себя Поддубного было рискованно: весовые категории разные – немец намного сильнее и все равно рано или поздно его переборет. Прав был комполка – не окреп еще Носков, чтоб с такими боровами возиться, да и раны, чувствовал он, открывались одна за одной – швы трещали и кровоточили. Единственный шанс – молниеносно добраться до голенища, где давно жжет икру златоустовская сталь заветного черного ножа…
Немец заверещал еще громче, как бы помогая себе криком. С обеих сторон одновременно загремели частые выстрелы, словно деревенские собаки разноголосым лаем отозвались на ночной шум. Пули засвистели прямо над ними, и снайпер инстинктивно сжался, на мгновение расслабившись. И тогда Носков решился: отдернув руку от запястья, он без замаха ткнул выпрямленными пальцами прямо в глаз немцу, почувствовав, как в глазнице что-то лопнуло и маслянисто потекло по ладони. Снайпер по-волчьи взвыл, а Носков согнул ногу в колене и сумел дотянуться до голенища. Ладная рукоять дарёного ножа словно влилась в ладонь. Носков боялся, что нож может высклизнуть из липкой руки, поэтому ударил коротко, под ремень. Немец охнул и захрипел, невредимый его глаз едва не вылез из орбиты, но второй удар – прямо в сердце – затуманил взгляд матовым стеклом смертной тоски. Изо рта фашиста выбулькнул кровавый пузырь, и тело мертвого снайпера тяжелым зельцем растеклось по Носкову…
Как ни торопился Носков выбраться из-под убитого, это ему сразу не удалось. Сержанта душили приступы кашля: казалось, немец – вот он, мертвее мертвого, но фантомную хватку его рук на своем горле сержант все еще чувствовал остро и явственно…
Носков встал в рост и махнул Кешке шапкой, подавая сигнал. Парень не проспал – красная ракета, по-кошачьи фыркая и шипя, взмыла над равниной.
– Впере-е-ёд! – одновременно с трелью офицерского свистка раздался зычный возглас командира, что через миг утонул в многоголосой лавине беспощадного «Ура-а-а!» поднявшихся в атаку бойцов.
Носков, шатаясь от усталости, брел обратно. По нему не стреляли – фрицам не до него было. Грязный, помятый – будто коровье стадо по нему пробежало, в кровище с ног до головы – тут и своя, и с немца натекло, как с поросюка. Силы оставляли его, поэтому он по земле волочил за ремень трофей – винтовку с оптическим прицелом. На ребре ее приклада он разглядел зарубки. Много зарубок…
Сам Носков своим жертвам счет не вел. За него синодики писали другие: когда к Герою представляли, сорок семь фрицев насчитали только за один бой. А сколько их было, боёв-то…
Носков вспомнил, как на плацдарме он гранатой уничтожил пулеметный расчет вместе с десятком фашистов, засевших в тесном блиндаже. А спустя час из трофейного «МГ» сыпанул кинжальной очередью в самую гущу немецких солдат, что скапливались для контратаки, превратив их в гору трупов. А когда эта контратака все-таки началась, и её дорогой ценой отбили, уничтожив всех до одного прорвавшихся в наши окопы гитлеровцев, то вокруг Носкова нашли еще дюжину застреленных, заколотых, зарубленных саперной лопаткой и задушенных голыми руками врагов.
«Вот и пометил гада, – подумал Носков, пряча за голенище нож. – В аду будет помнить такие зарубки. Зададут ему там чертенята в самую патоку – будет знать, как людей почем зря губить и мучить, и других во грех вводить». Ведь убивать людей его – мирного очерского рабочего, в отличие от фашистского снайпера, никто и никогда не учил…