На несколько минут Алиев замолчал, то ли не решаясь говорить, то ли подбирая слова. Когда он снова заговорил, голос его уже звучал тише.
А ведь я был на этом острове, брат. Несколько раз был. Плавал в этом говне, купался в нем! Первый раз с Карпухой ездили вместе, потом, когда уже понял, что там что-то не то – без него. Не Карпухино всё это дело, не надо ему это. Парень он молодой, парню карьеру надо делать, а это дерьмо гиблое – в него залезешь, обратно уже не вылезти будет. Местные проклятым этот остров считают, знаешь об этом? Черти там, говорят, водятся всякие, а то и Дьявол, говорят, собственной персоной там обитает. Чуть ли не резиденция у него там официальная. Кто-то крики оттуда слышал, кто-то стоны. Один мне рассказал, что даже батюшку хотели туда отправить, чтобы он там всё это дело святой водицей полил, да батюшка как услышал куда его командировать хотят, так, говорят, послал сразу всех на три буквы, ибо, говорит, не вышел я рангом, чтобы против самого Лукавого удар держать. С многими местными я по этому вопросу общался. И все мне в один голос твердили – не езжай, бросай эту затею, если хочешь на этом свете живым остаться. Я же поехал. Без святой водицы поехал. Зачем она там? Ведь говно, брат, святой водой не смывают. Поехал туда вечером, специально на ночь, как вот сейчас, как вот к тебе, чтобы прочувствовать, чтобы нервы свои до красна раскалить. Я тоже нездоровый, брат, люблю я это, вот здесь у меня это, в груди! – Алиев несколько раз звучно ударил себя в грудь. – И знаешь, что самое интересное, под слоем всей этой природной идиллии, нашел много чего интересного. Ведь всё как в картошке, сверху все идеально, но копни немного, просунь лопату сквозь эту кожуру, вот немного, вот настолько вот, – Алиев показал пальцами несколько сантиментов, – и всё это вылезет, и всё это потечет! Вот только никто не копал! Боялись! Рангом, как батюшка, говорят, не вышли.
Костер почти затух. Но Алиеву не было уже холодно. Наоборот, ему было жарко. Алкоголь и та злоба, которая бурлила внутри его, как термоядерная реакция подогревали его тело изнутри. Он приподнялся, схватил пару палок и с силой бросил их в огонь, отчего яркие красные искры взмыли и полетели в небо.
– Добро всегда побеждает зло, брат! Слышал ты когда-нибудь такие слова в своей жизни? Уж сколько раз я слышал и сколько раз сам это другим повторял! Слышал как от порядочных, так и от самых наигрустнейших тварей. Хорошие фразы любят все. Хорошие фразы это надежная оболочка для любого говна. Вот только нихера оно не побеждает и не побеждало, да и не будет никогда побеждать. Яиц у добра нету на то, чтобы против зла идти. А яйца здесь большие нужны, крепкие, холодные, как у атомного ледокола. Не-е-ет, добро не побеждает зло. Настоящее зло может победить только зло! И только так в этой жизни! И никак по-другому! Подставь одну щеку – получишь по ней, подставь вторую – и по ней тебе отвесят. Проверено личным опытом. Били по роже не раз, да и не два били. Можешь так стоять долго, и будут тебя по щам колотить и справа и слева, пока не надоест тебе или им не надоест. Но стоит тебе по-другому на это отреагировать, не бегать, не щеки свои подставлять, не кротостью своей пытаться кого-то за одно место взять, а достать топор, наточенный как лезвие, да начать им рубить направо и налево – очень быстро проблема решится. В мгновение ока. Понимаешь меня? Впрочем, ты-то, конечно, меня понимаешь!
Алиев снова приложил к губам флягу, руки его тряслись. Черные в темноте глаза пылали в свете костра. Пара последних глотков и фляга его опустела, он разжал пальцы и она почти беззвучно упала на мягкий мох под ногами. Он полез за очередной сигаретой, но пачка была уже пустой и он отбросил со злобой ее в сторону.
– Крайне надежная оборона по всем фронтам. Свои люди там, свои люди здесь, кого-то подкупали, кого-то, понесговорчивее, на тот свет отправляли. Впрочем, надо отдать должное – в последнее время цивилизованнее стали, всё больше первым методом работали и надо сказать работали чисто, аккуратно, не подкопаться было. Да и закон на своей стороны держали. Любили как раз злом против добра идти. И нормально ведь шло, пока все им свои щеки да задницы подставляли. Долго они так действовали, очень долго, пока само же зло к ним в один день в дверь не постучалось. И тут началось, брат. Головушки, лихие и богатые, как яблоки по осени направо да налево покатились! Не привыкли они к такому обращению к себе, брат. Не думали они, что их же оружие против них же самих повернуться сможет, – Алиев нагнулся к пакету и быстро достал из него какую-то папку. Она была замотана веревкой, он попытался размотать ее, но не получилось, тогда он разорвал ее сильным рывком и часть документов посыпалась на землю, что-то даже упало в костер и загорелось, но Алиев не полез доставать. – Честь, говорит, превыше всего, ублюдок, мать его! А сам же честь свою готов был за новогоднюю премию продать, да за половину моей зарплаты. Да хоть зарплата-то нормальная была бы, а то ведь такую половину даже стыдно было отдавать, ей богу! – Алиев извлек из папки несколько листов, посмотрел сквозь них на костер, будто пытаясь найти на них какие-то потайные символы или знаки, и вдруг резко бросил их в огонь. Пламя подхватило их своими яркими языками и быстро проглотило, освещая стоявшие вокруг деревья. – Вот она его новогодняя премия, брат! Краткая история империи Коровкиных от становления до самых последних дней. Оконченное дело оконченной семьи! А какой талант писательский у этого Коровкина! Ведь он философом был. Трактат целый написал. «О силе человеческой личности» называется. Фридрих, мать его, Ницше. Людей на категории делил – на «личностей» и на «слуг». И эти личности его, к коим он себя причислял, естественно, могли, по его мнению, черту закона преступать, не то чтобы совсем, как убийца последний какой-то, а так, постольку поскольку, ведь этот закон такого человека только сдерживал, а такой человек в его представлении единственным двигателем прогресса являлся. Вторых он, понятно, за людей не считал, поэтому они у него так, где-то внизу болтались, как подстилка, как рабочая сила. Впрочем, ничего нового я тут не нашел, всё старый, обслюнявленный уже многими поколениями бред. Все как у Достоевского. Кстати, по Федору Михайловичу он тоже прошелся. Раскольников, по его мнению, провалился лишь потому, что был личностью психически неуравновешенной, шизоидной, или что-то вроде этого. Там целая глава про это написана, что, мол, Раскольников этот был даже слабее бабки, ибо бабка, по его мнению, уж если бы рубила голову Раскольникову, то уж точно бы с катушек не слетела и никуда доносить на саму себя не пошла бы, так как гораздо сильнее его в этом плане была и не испытывала такой редкой болезни, как «совесть». Трактат этот он, естественно, нигде не публиковал. Скачал его у него с компьютера, когда в доме обыск делали. Распечатал. Несколько дней читал перед сном. Куча цитат каких-то на английском, да на испанском. Впрочем, по-русски писал отвратительно; в плане грамматики и орфографии, видимо, великий и могучий в гораздо меньшей степени уважал, но это и понятно, отсталым нас народом считал, азиатским! Азиатское и отсталое для него синонимами было.
Алиев достал из папки плотную стопку бумаг, сцепленную большой скрепкой. Это и был трактат. «Увесистый!» Он покачал его в руке, будто на вес пытаясь оценить всё то, что было внутри и вдруг точно так же бросил в огонь. Пламя лизнуло первые несколько листов, и вдруг погасло, как будто отравившись этой дрянью. Алиев взял палку и пошевелил красные угли. Через мгновение маленькие язычки пламени вспыхнули по краям пачки и через несколько секунд, будто политый какой-то горючей жидкостью, трактат вспыхнул ярким желтым огнем.
– Коровкин этот, хоть и самый главный, но не единственный там был. Целая семья их там была таких просветленных, а вокруг них еще и целая армия слуг, со своими солдатами, адвокатами, журналюгами продажными. И без наших ребят там тоже не обошлось, все любят деньги, а на деньги ради собственного удовольствия Коровкины никогда не скупились. Впрочем, зачем я тебе все это рассказываю, – тут Алиев вдруг засмеялся, – ведь ты был там. Ведь ты и показал этим тварям их настоящее место. Но ты, наверное, хочешь спросить, зачем мне-то всё это надо? Зачем сжигаю сейчас всё то, что было с таким трудом собрано и что уже никогда повторно собрать не получится? Ведь это не правильно получается, не по закону. Ведь тот же самый закон, который этот Коровкин так не уважал, требует от меня, чтобы я исполнял свой долг безусловно и безоговорочно! – с этим словами Алиев с силой бросил в костер еще пачку каких-то документов и фотографий. Все они сразу вспыхнули и запылали ярким пламенем. – А потому, брат, делаю, что закон это лишь маленькая часть гигантского айсберга под названием «жизнь», о подводную часть которого разбиваются как маленькие лодочки, так и здоровенные Титаники с золотыми унитазами, и если этот закон по той или иной причине перестает защищать эту самую жизнь, то в жопу тогда этот закон, в жопу тогда и долг со всеми его правилами, приказами, уставами и регламентами. Ведь если закон не уважают, значит его нет, а если его нет, то простой русский мужик, со всей свойственной ему пугавшей нашего друга азиатчиной, закатывает рукава на своих жилистых руках и тут, – при этих словах Алиев достал из пачки оставшихся документов фотографию отрубленной головы Коровкина и повернул ее к костру, чтобы тот, кто был в темноте, мог ее разобрать, – эти слащавые сахарные задницы со своими машинками, яхтами и вертолетными площадками растворяются в небытие как пердеж на ветру. Не цивилизованно? Согласен! Не гуманно? А вот с этим уже поспорить можно, так как с разных сторон на всё это смотреть можно! Не законно? – тут Алиев со злобой бросил фотографию в костер, и она вмиг заполыхала огнем, – но ведь закона-то нет, брат, ведь правила игры уже поменялись. Ведь это война получается, а на войне, как говорят, хороши любые средства. Впрочем, умные головы и войну хотели в систему каких-то ценностей вписать, конвенция Женевская, правила ведения боя, этикет рыцарский из серии «иду на Вас». Но бред это всё, война есть война. На войне есть лишь свой и чужой и больше никого. Но я думаю ты всё это и без меня знаешь!
Алиев замолчал и в этот раз замолчал надолго. Костер почти потух, лишь несколько красных углей, как глаза какого-то поваленного на землю чудовища, смотрели на него своими затухающими глазницами. Температура продолжала падать, но Алиеву по-прежнему было жарко. Он стянул с себя шапку и пар устремился вверх с его мокрых взъерошенных волос. Несколько раз слышался ему со всех сторон хруст или шелест, он поднимал голову и всматривался в темноту, но он не видел там ничего, лишь черные очертания деревьев, лишь мрак, да светившие где-то в вышине звезды. Наконец он снова заговорил, в этот раз уже совсем тихо, будто с самим собой.
– Война, брат, страшная вещь. Был там. Знаю об этом не понаслышке. Сразу после академии меня отправили на Кавказ. Долго я там прослужил. До самого конца войны. Много всякого дерьма повидал. Как люди из людей в животных превращались. Как дети, которых собственные родители обвесили тротилом и гранатами, подрывали с собой КПП и участки, как помутневшие рассудком солдаты бросались на своих же сослуживцев и расстреливали их, а потом и себе пулю в лоб пускали. Но среди всех этих куч говна, встречал я там и честь, и достоинство. Не то, о котором мне этот жирный мудак рассказывал, а другого порядка, то, которое за деньги не покупается. Однажды, во время боя за Шатой, когда я из заброшенного дома корректировал огонь батареи, меня заметили бармалеи и взяли в кольцо. Пули лупили по стенам так, что сыпалась штукатурка, в одну из комнат из Мухи пальнули. Со всех сторон они тогда ко мне ползли. Я со штабом связался, но они сказали сидеть и отстреливаться, сказали, подмога будет, но не скоро. Раньше, сказали, ничего сделать не сможем. Одну вертушку нам уже подбили, остальные пока отправлять не будем. «Как так?! – говорю им, – патронов не осталось, ведь убьют же меня!!!» Но они меня уже не слышали, на мою частоту уже чей-то другой голос влез. Не наш. Эй, свинья русская, говорит, сдавайся. Сдашься – убивать тебя не будем, а не сдашься, говорят, голову отрежем, на кол ее насадим и мамке твоей фотографию на память отправим. Сдаваться я и не думал, естественно, всё одно – умирать, но уж лучше как солдат умереть, чем как свинья под ножом. Патроны в автомате у меня давно закончились, в пистолете пол магазина осталось. Попытался я высунуться из окна, чтобы хоть кого-то из них из Стечкина лупануть, но они меня таким огнем обдали, что у меня даже пистолет из руки вывалился и туда, вниз. Ну всё, думаю, кранты. Рацию взял, хотел напоследок этих чертей позлить, чтобы уж точно живым не взяли. Но на частоте уже кто-то другой был. Сиди, говорит, командир, и из окон не высовывайся! Не знал я кто это было, но послушал его, что еще мне оставалось? Лежу на полу, нож в руке, жду когда они ко мне в комнату завялятся. Только слышу сквозь автоматные очереди будто кто-то из мелкашки где-то вдали шмаляет. Выстрелов девять – десять насчитал и вдруг тишина… Ни по окнам больше не бьют, ни в рацию их больше не слышно. Только вдалеке, слышу, САУ наша продолжает работать. Подвинулся я к окну и в дырки от пуль смотреть начал. Только вижу, что один из этих чертей валяется на земле и всё лицо его в крови. Из окна высунулся осторожно – везде трупы, везде кровь. Минут через двадцать и вертушки прилетели, тут я осмелился, вылез и вижу, что все те, кто стрелял по мне, уже трупами валяются. Пока я там сидел и локти свои кусал, кто-то их всех из винтовки с глушителем с противоположной высотки порешал. Взял я рацию, – чем благодарить тебя, говорю. – Меня не надо, – только ответил он мне, – лучше другому кому потом помоги. Что-то еще ему сказал тогда, но он уже мне не отвечал. Его уже там не было. Я, естественно, потом через штаб пытался выяснить, кто он такой, но те мне честно сказали – никого к тебе не отправляли. Сколько ни искал – ничего. И только потом уже, на аэродроме, перед вылетом домой, один старшина рассказал мне, что был у них один такой, который, бывало, уходил вечером куда-то в лес, а под утро с головами бармалеев в сумке обратно возвращался. Да только исчез он в тот же день, как война закончилась и больше о нем ни слухом, ни духом. Пытался я его и после войны найти, вроде нашел даже военкомат из которого он отправлялся, подполковника даже нашел, который ему тогда «путевку» на Кавказ выписал. Поехал к нему в Малую Вишеру, выпили с ним, да он мне тоже мало что поведал. Пожар у них был, говорит, буквально на днях, и дела погорели, за девяносто седьмой год, особенно. Но если найдешь его, говорит, поклонись от меня. Но как я ни искал, так и не нашел. Ни имени его в итоге не узнал, ни фотографии его даже не увидел.
Алиев приподнялся. Тело слегка трясло, может это был уже холод, может злоба, а может и страх. Где-то вдалеке снова ехал поезд и тихий шум от его колес стоял еле слышным гулом в пустом ноябрьском воздухе. Алиев подошел к костру и ногой подвинул в огонь остатки не до конца сгоревших еще документов. Пламя быстро перекинулось с углей на них, спалило их в считанные секунды и снова пространство вокруг погрузилось во мрак. Алиев натянул на голову шапку и отошел от костра. В этой темноте свет звезд стал ярче и где-то слева, оттуда, откуда доносилось до него гудение поездов, висела маленькая северная луна.
– Э-э-эй!!! – заорал он вдруг со всей силы, заорал так, что голос его, разлетевшись по сторонам, еще долго гулял эхом среди стволов сбросивших листья деревьев. – Здесь есть, вообще, кто-нибудь кроме меня?!! Хоть один человек… который… слышит меня… и понимает?! – он замолчал, прислушиваясь как затихал вдали его голос, как рикошетил от голых деревьев и возвращался к нему слабым эхом. Но ответа не было, лишь тихий гудок поезда вдалеке, да слабый шум трущихся друг о друга веток на ветру. – Хотя бы имя свое назови!!!
Костер давно затух, но Алиев не двигался, он всё еще стоял, прислушиваясь и всматриваясь в темноту по сторонам. Временами ему казалось, что здесь действительно он был не один, что где-то в темноте рядом пробегала тень, он направлял туда взгляд, он пытался уловить ее, но тень исчезала так же быстро как и появлялась, и в следующий раз он видел ее уже совершенно в другом месте. Вдруг он громко засмеялся (это было уже что-то нервное), потом нагнулся, подобрал с земли флягу, пистолет, пустую пачку из-под сигарет и медленными шагами побрел обратно к машине. На узкой асфальтированной дороге по-прежнему никого не было, она вела к станции и была тупиковой. По ней редко ездили машины даже в дневное время, а ночью уж и подавно. Он открыл дверь, на секунду задержался, рассматривая в последний раз бескрайние просторы ясного звездного неба и, наконец, залез внутрь. Ярким светом загорелась приборная панель, зажегся дальний свет, машина медленно поползла по дороге вперед и только тогда Алиев заметил, что на стекле его, за щеткой стеклоочистителя, лежал какой-то предмет. Он осторожно остановил машину, вышел из нее и целую минуту смотрел по сторонам, пытаясь кого-то разглядеть. Но никого не было рядом. Тогда он потянул за щетку стеклоочистителя и извлек из нее небольших размеров старую фотографию, с которой, на фоне камней, смотрели на него два молодых парня.
3.
Утром к его дому подъехала машина. Четверо людей в черных куртках с натянутыми почти до самого носа капюшонами вылезли из нее и быстро пошли к калитке. Он знал, что они приедут к нему рано или поздно, не те это были люди, кто привык слышал в свой адрес «нет», и он их ждал.
– Владимир Петрович это вы? – они быстро вошли в комнату и встали полукругом перед столом, за которым он сидел. Он смотрел на них долго и пристально, взгляд перемещался от одного хмурого лица к другому.
– Да.
– Тогда слушайте сюда, Владимир Петрович, – ни приветствий, ни «добрый день», ни «как ваше здоровье», но исключительно на «вы». Их было четверо, но говорил только один, смуглый, который стоял посередине и держал в руке пистолет. – У вас есть два выбора, первый – самый легкий, второй – самый неприятный. Выбор будет зависеть от вас, но результат будет уже зависеть от нас, и я хочу вас сразу заверить, какой бы выбор вы ни сделали, конечный результат для всех будет одинаковым.
– Да вы кто такие, братцы?! Продаете что-то или, наоборот, покупаете?
– Нет, мы помогаем другим людям.
– Да вы хорошие ребята, получается. Нынче это редкость!
– Не очень. И это плохие новости для вас.
– Послушайте, вы подписи что ли собираете какие-то? – Владимир Петрович улыбнулся своей беззубой улыбкой, впрочем, улыбка эта появилась только на его губах. – Я не голосую, поэтому не откажите любезности – идите вон.
– Вы умнее, чем хотите показаться, но вы начали двигаться не туда. Может не будем терять время?
Владимир Петрович замолчал. На минуту. Всё это время взгляд его сверлил стоявшего перед ним человека. Наконец он усмехнулся и тихо покачал головой.
– Нет, не те вы люди, с которыми я буду о чем-то говорить! – он начал медленно подниматься из-за стола и в этот момент все те, кто стоял напротив, увидели, что в руках он держал охотничье ружье. На лице того, кто говорил с ним отпечатался испуг, но он почти сразу прошел и лицо его приняло прежнее выражение: глаза прищурились, рот вытянулся в небольшую тонкую линию. Трое же остальных выхватили пистолеты и каждый из них направил свой в лицо Владимиру Петровичу.
– Походу у нас тут назревает конфликтная ситуация, – начал тот, кто был из них самый говорливый. – Четверо против одного. Я вижу вы все-таки решили пойти по второму пути.
– Думаете, мне есть разница? – голос Владимира Петровича прозвучал громко и палец его быстро лег на спусковой крючок.
– Не делайте глупостей! Подумайте!..
– А что? Ведь ты правду сказал, – он быстро направил ружье в грудь говорившему. – Результат для вас будет один и тот же!
Последовал выстрел, но выстрел этот был уже не его. Он долго не чувствовал ничего и почти не слышал. Лишь временами, откуда-то издалека, долетали до него какие-то звуки. Он видел свою еще молодую жену, видел маленького Витю, который носился рядом. Он помнил, как в первый раз пошли они с ним на рыбалку. Как Витя, вытащив из воды здоровенного ерша, потянул его к себе. Но ерш, раскрыв свои плавники в разные стороны и летя на него как какая-то хищная птица, напугал его настолько, что Витя, бросив удочку и червей, с плачем и криком побежал куда-то прочь. Потом он видел его лицо сквозь лед и воду, как прыгнул он тогда к нему, как схватил за ворот рубашки и потянул на себя, как Витя, брыкаясь и выблевывая из себя потоки воды, повалился на лед и как он сам, обессиленный, точно так же повалился рядом. Они долго лежали после этого в тишине и рассматривали как пролетал по небу, оставляя за собой длинный тонкий след, самолет. Только нет, какой Витя?! Он всё спутал, это был не Витя, а какой-то другой парень, которого спас он тогда на заливе. Потом он видел своего деда, молодого и свежего, как он, схватив под узды лошадь, несся на санях куда-то в заснеженную даль и след его, подобно следу пронесшегося мимо платформы скоростного поезда, быстро испарялся в яркой белой дымке. Хотя нет. Ведь когда он родился, дед Макар был уже мертв. Он не дожил до победы несколько дней и то что видел он, был лишь додуманный им самим образ из снятых фотографий в семейном альбоме. Вскоре исчез и дед Макар. Отзвенел на бескрайней зимней дороге колокольчик и вот остался лишь свет.
Он помнил, как первый раз открыл глаза. Этот свет слепил его, будто тысяча фар проносящихся рядом автомобилей. От этого света ему было жарко. Он видел чьи-то слабые очертания, слышал голоса, которые не мог разобрать. Тени и голоса не то людей, не то призраков. Кто-то коснулся его лица чем-то прохладным, и влага приятно остудила его пылавшие жаром щеки. «Спасибо, – хотел сказать он им, – так гораздо лучше». Но не смог. Тело его и сознание жили в совершенно разных мирах. Тело его было там, сознание где-то здесь. Полное разделение мыслящего начала и говорящего. А может он умер? Может он уже на небе или, наоборот, где-то в глубинах подземного мира? Не так он представлял себе то, что будет после смерти, не это изображение сбившейся частоты телевизора, когда ярким светом горит экран, до слуха долетают обрывки голосов, но разобрать толком нельзя ничего. Умер? Жаль, ведь это будет обидно. Ведь тогда он не сможет досмотреть эту игру до конца.
Чей-то голос прорвался к нему сквозь пелену этих помех и собственных мыслей: «Владимир Петрович, вы с нами?», и чье-то лицо, не то человека, не то призрака, отделившись от этого света, подплыло к нему.
– Ты… кто?..– с трудом пошевелил он ссохшимся языком во рту, и его собственный голос показался ему странней всех тех, что слышал он до этого.
– Он слышит! – произнес этот голос и гул других голосов вдруг стал громче.
– Я… умер?.. – язык работал так же плохо, но изображение на экране стало улучшаться. Он видел уже отдельные черты лица перед собой – рот, нос, волосы, темные точки глаз. – Ведь если умер, то… это будет неприятно.
– Нет! – послышался голос рядом и этот кто-то в белом халате протянул ему свою руку. – Добро пожаловать в жизнь!