Эпилог
1.
Прошло несколько месяцев и на смену последним теплым дням пришла холодная долгая осень. Листья на деревьях пожелтели и опали. Птицы в лесу давно затихли и последние косяки гусей уже пролетели по серому небу куда-то на юг, заставляя местных собак поднимать кверху носы, нюхать безвкусный воздух подходящей зимы, мечтая, возможно, о том, как хорошо бы было обрести крылья, взмахнуть ими, возвыситься над серым пейзажем дворов и крыш, и улететь вместе с птицами куда-то далеко, туда, где всегда тепло и еда лежит прямо под ногами. А может нет, можем мысли их были о том, чтобы вспорхнуть, догнать летевшую стаю птиц и вцепиться стучащими от утреннего дубака зубами в ароматный пушистый зад какого-нибудь из этих транзитных путешественников. Но крыльев у них не было, были лишь стучащие от мороза зубы, да пустые мечты, навеваемые утренними морозами, и собаки, опустив грустные морды на покрытую инеем траву, выдыхали струями пар из ноздрей и лишь тихо подвывали уходившим вдаль гусиным крикам.
Приходила грустная пора. Дачники уже давно съехали со своих летних резиденций. Они увезли с собой детский смех, караоке до поздней ночи и тот возбуждающий до эрогенного состояние вкусовые рецепторы русского человека запах шашлыка, неотъемлемый атрибут любого пригородного поселка в теплое время года. Ему на смену пришел запах растопленных с утра печек, дым от которых, серый и густой, не покрывал уже ковром соседние участки, а стремился куда-то вверх, подальше от всей этой северной грусти и меланхолии, где над голыми макушками деревьев летали лишь холодные ветра, да окрыленные своими мечтами собаки.
На окраине поселка, на первой линии залива, волны которого становились с каждым днем всё выше, возвышался большой трёхэтажный коттедж. Из трубы его не шел дым, по вечерам в окнах его не загорался свет и лишь реагировавшие на движение по дороге какого-нибудь путника или автомашины сенсоры, активировали пять исправных из шести ламп дворового освещения. Дорожка к этому дому была завалена листьями и ветками, под которыми, сквозь щели в плитке, виднелись проросшие травинки осоки. На стене же дома висела большая надпись «SALE» с номером телефона, которая давала понять всем, кто проходил мимо, что именно он (да, именно ты!), отслюнявив круглую сумму, мог бы стать счастливым обладателем сего шедевра современного архитектурного дизайна.
Но в один день надпись «SALE» вдруг исчезла. Поначалу соседи думали, что ее просто сорвало и унесло в залив порывами урагана, который недавно пронесся по поселку. Но вскоре с дорожки, ведущий к забору, исчезли листья и ветки, потом кто-то поменял перегоревшую лампу в дворовом освещении, и вот в однажды, в один воскресный день, как завершающий этап всех этих подготовительных событий, какая-то незнакомая до этого машина заехала в заскрипевшие от долгого застоя ворота и в доме, в первый раз за долгое время, зажегся свет. Сомнений уже не было – дом кто-то купил. Но кто?
Догадки появились почти сразу. Кто-то из местных пустил слух о том, что дом продали какому-то депутату, который якобы сам себе выписал премию за особую честность в работе, что послужило поводом к тому, что один из прогрессивно настроенных блоггеров по этому поводу даже опубликовал статью под названием «Герой нашего времени» на одном из известных в своей среде сайтов. Но слух в итоге не подтвердился, и развязка оказалась куда более прозаичной – дом был куплен владельцем стоматологической клиники, а именно Столбиковым Матвеем Ивановичем, человеком немолодым, уважаемым и вроде как даже не запятнавшим себя никакими знакомствами с правящими кругами, который, согласно чьему-то комментарию под этой статьей, имел к политике ровно столько же отношения, сколько имеет ершик для унитаза к галактике Андромеда. Политическая активность насчет этого объекта недвижимости постепенно пошла на спад, но статья уже была написана (кто-то говорил, что даже и оплачена) и даже получила определенный резонанс в кругах читателей, поэтому менять что-то было уже поздно и блоггер вышел из положения уже отработанным для себе способом – он поменял регион с Петербурга на отдаленный Ханты-Мансийск, какие-то имена изменил, какие-то добавил, но в общем и целом оставил всё как есть, ибо «какая разница, всё равно же воруют».
По началу к новому соседу относились настороженно. Очередной богач со своими замашками, смотрящих на всех обычных людей, как на плавающий навоз. «Что это за фрукт?» – задавались вопросом одни. «Денег-то бишь не мало, коли ивоный мавзолей себе прикупил», – говорили другие. «Бандюган, это как пить дать. И рожа-то вон какая, как у хана Батыя!», – говорили третьи. Но Столбиков оказался ни первым, ни вторым и даже ни третьим. Несмотря на свою достаточно комическую форму (он был метр шестьдесят ростом, весил девяносто килограммов и говорил писклявым голоском, как баба, продававшая носки в пригородной электричке Петербург – Сестрорецк), Столбиков оказался человеком весьма простым и в каком-то смысле даже толковым. По поселку на машине он ездил очень аккуратно, с теми, кто попадался у него на пути здоровался первым, ночью на участке никто не пел в пьяном угаре шансон под караоке и не палил из дробовика по воронам (что бывало во времена предыдущих хозяев нередко). В первые пару недель своего пребывания в новом доме Столбиков совершил несколько визитов к соседям, как к богатым, так и не очень с целью установить личный контакт, во время которого доставил всем о себе только самые положительные впечатления, ибо вместе с бутылочкой вина или водочки (в зависимости от визуальной оценки стоимости дома соседа) каждому из них вручил свою визитку, на которой его собственным росчерком было написано «-50% на все услуги» и стояла подпись. В тех беседах с соседями он вел себя честно, просто и откровенно. Каждому он рассказал, что перебрался за город поскольку городская суета ему надоела, что теперь он отошел от врачебной практики и занимался больше управлением своей клиникой, что давало ему больше личного времени, которое теперь он мог наконец-то посвятить своей семье, а именно жене и двум детям. На вопрос одного из соседей, почему он выбрал именно этот дом, ведь «знаете… страшная вещь…» он спокойно ответил, что всё знает, что всё это, конечно, очень прискорбно, но что жизнь продолжается и что цена, о которой они в итоге договорились с агентом наследника, была такая, что он согласился внести всю стоимость чуть ли не в этот же день. Когда же один сосед, худощавый дед с козлиной бородкой, которого за глаза все называли Лениным, а при личной встрече почтительно Владимир Ильич, поинтересовался сколько была эта стоимость в абсолютных числах, Столбиков замялся и тактично ушел от вопроса, сославшись на то, что не совсем помнит точные цифры и что гораздо лучше этими вопросами владеет его жена, с которой как-нибудь потом он обязательно его познакомит; впрочем и здесь наблюдательный человек разглядел бы больше не корыстное желание что-то там утаить, а беспокойство о здоровье соседа, ибо протертые почти до голой задницы штаны Ильича и та сумма, которую заплатил Столбиков за объект недвижимости (по его словам, очень дешево) были настолько несовместимы, что могли бы причинить непоправимый вред психике человека, проработавшего всю свою жизнь машинистом мотовоза на строившейся тогда рядом дамбе.
На вопрос другого соседа, кто именно из родственников выступал наследником, ведь всю семья, к сожалению, «отправили на тот свет», Столбиков ответил, что наследником была жена покойного хозяина, некая Екатерина Коровкина, но лично он ее не видел, так как всё текущее свое время она проживала где-то за границей и что все действия от ее имени осуществлял по доверенности ее отец со своим адвокатом и что именно с этим адвокатом, женщиной лет сорока пяти, Столбиков сразу свел знакомство, так как она была человеком умным и полезным, а полезных людей, по его собственному жизненному наблюдению, много никогда не бывает. В неформальной беседе этот адвокат, Столбиков называл ее просто Ниной, рассказала ему, что дом это последнее, что оставалось из наследства у Екатерины в России и что таинственная смерть ее мужа шокировала ее настолько, что психическое здоровье ее подорвалось и что она до сих пор не могла принять эту смерть как действительность, однако она всецело доверяла своему отцу и поэтому снабдила его всеми необходимыми полномочиями для того, чтобы он смог распорядиться унаследованным на территории Российской Федерации имуществом, которое включало в себе не только объекты недвижимости, но так же и крупную компанию, на балансе которой числилось несколько предприятий лесопромышленного комплекса в разных регионах страны и в которой работала почти тысяча человек. На вопрос же о том, как вообще продвигалось следствие по этому вопросу, Столбиков заявил, естественно пересказывая услышанное от адвоката, что прогресса в этом деле, несмотря на все усилия, не было практически никакого и что убийца не оставил за собой ни одного следа, но что первоначальная версия о том, что семья стала жертвой случайного маньяка была уже не основной, так как убийства, несмотря на всю свою жестокость и некоторую оригинальность, были произведены все-таки профессионалом. Что же касалось ее личного мнения, то, по словам адвоката, Александр Коровкин, как могла она понять из той информации, которую удалось ей достать, хоть и был уже долгое время человеком порядочным и имевшим бизнес только легальный, когда-то давно, а именно в далеких девяностых, был замешан в ряде неприятных историй и что, вполне возможно, произошедшие страшные вещи как раз и были какими-то отголосками тех самых событий. Но это было ее личное мнение, и, как передал в этом разговоре Столбиков, Нина несколько раз оговорилась, что оно, естественно, могло не совпадать с мнением наследников имущества.
– Пообрывали им головы и поделом, – меланхолично заметил ему Владимир Ильич, засовывая себе в рот дольку соленого огурца и слабо отрыгивая.
– Простите? – Столбиков решил уточнить, не ослышался ли он.
– Говорю, не жалко их мне. Бандиты и воры. И семья у них вся такая была, мда-а-а. Много их тут было в свое время, и все таки хари, аж страшно становится, да вот вишь никого и не осталось. А раньше жили тут они на большую ногу. Иномарки у них тут были, телефоны, понимаешь, такие без проводов всякие, мда-а-а. На охоту тут они ходили, охотники мать такую да растакую тебя за ногу. Дом себе вишь какой отхеракали, наверно мильён рублев заплатил за него, не меньше, да? Но бог-то всё видит, бога-то не просто так выбрали, чтобы он там сидел и свой зад святой мозолил, – при упоминании о штанах Владимир Ильич почесал сквозь протертую дырку свой зад. – И под делом им, разбойником, и по делом.
Столбиков долго думал, что ответить на эту реплику Владимира Ильича, но не найдя подходящих слов он лишь украдкой положил руку на свой новенький Айфон, который он так опрометчиво положил на стол, потом пожал плечами и проговорил тихим голосом что-то вроде «чуть больше миллиона мы заплатили… раз в сорок». Он тут же опомнился и пожалел о том, что проговорился о сумме. Но Владимир Ильич его толи не расслышал, то ли не понял, то ли ему было совершенно всё равно. Он лишь повторил «а и по делом», затем разлил водку по стопкам, придвинул ближе к Столбикову тарелку с солеными огурцами и проговорил фразу, которую Столбиков хоть и не понял тогда до конца, но которая ему очень понравилась: «на каждую хитрую жопу русский мужик всегда винт с левой резьбой найдет».
Столбиков вернулся в тот день домой очень поздно. Его жена, тоже невысокая и полноватая женщина, заметив его состояние, хотела было отругать его за то, что он далеко не первый раз уже за последние две недели возвращался домой «на рогах», но Столбиков прервал ее каким-то дирижёрским жестом и проговорил с порога что-то вроде: «а вот ты знаешь, в чем сила русского народа, Наташа?!»
– Ты бы хоть ширинку закрыл, так и шел что ли?
– Нет! – Столбиков энергично замотал перед собой рукой, – не в ширинке, моя дорогая, дело! Ошибаешься! Все они так ошибались! А в том, что сколько бы этих жоп к нам не лезло, каждому по саморезу в отверстие заднепроходное вкрутим! Каждому, ей бог, ни одного не пропустим мимо! – при этих словах, жестикулирую руками, он проиллюстрировал технический процесс того, что только что описал словами.
Жена же его не поняла. Она недовольно покачала головой, потом подошла к нему, стянула сначала один, потом второй ботинок (попутно заметив, что это были вовсе не те Ecco, в которых Столбиков из дома уходил, а какие-то деревенские галоши, причем обе правые и разных цветов) и повела его под руку в спальню. По пути Столбиков много чего говорил. Ему казалось, что в этот момент поэтический дар, который сдерживал он в себе долгое время, заталкивая его вглубь своей души ненужной ему стоматологией (занятие, которое он совершенно не любил, но которым занимался, поскольку больше ничего не умел) наконец-то вырвался из его скромного тела (да, насчет внешности своей он никогда не строил иллюзий), расправил крылья и начал кружить над землей, осыпая ее плодами своего красноречия. Ему казалось, что он говорил про Пушкина, про Достоевского, про Толстого, он вспомнил Оскара Уайлда, Сэлинджера и даже этого, как его, который про любовь во время чумы писал. Потом к нему пришел его сосед Владимир Ильич, почему-то во фраке и с бабочкой. Он почтительно взял его под руку, проговорил что-то вроде «вас ждут-с, батенька» и повел на какой-то вечер, организованный в его честь. Только он уже не был ни поэтом, ни писателем. Он был уже каким-то военачальником, с большими звездами на погонах и множеством орденов, который якобы спас Россию от нашествия какой-то саранчи. Хотя нет, не саранчи, а нечисти, впрочем, в том разгоряченном сознании Столбикова это было одно и то же.
В ту ночь он много чего видел и чувствовал. В ту ночь он бился у Прохоровки, на Куликовом поле, в ту ночь он гнал поверженных французов по старой смоленской дороге. Но пока он сражался за честь и достоинство страны, жена его, с которой он был вместе уже больше тридцати пяти лет и которые он искренне считал счастливыми годами, с которой имел двух уже взрослых детей, носила ему тазы, поила его водой и ставила компрессы. На следующее же утро, когда порывы поэта и полководца в нем затихли, жена спокойным голосом попросила его не брать больше с собой водку когда идет к соседями, с чем Столбиков сразу согласился, так как утреннее его состояние, а именно голова, которая как казалось ему, в тот момент раздулась до размеров земного шара, а то и Юпитера, никак не располагало к форсированию Альп, и лишь отвертка и коробка саморезов, которые жена принесла ему, так как ночью он зачем-то всё это слёзно просил, напоминала ему про великое предназначение, приготовленное ему судьбой.
2.
Спичка чиркнула в темноте и береста в костре затрещала слабым желтым огнем. Алиев подтолкнул пальцем к огню сухие ветки, подержал их так несколько секунд и когда они вспыхнули ярким пламенем, положил поверху дрова – наломанные толстые березовые и сосновые ветки. Огонь осторожно лизнул большую сосновую ветвь и подобно пугливому маленькому зверьку, юркнул сразу обратно, продолжая гореть там тусклым пламенем. Но через несколько секунд зверек окреп и осмелел, оттуда показалась уже морда крупного животного, длинный змеиный язык которого нехотя облизал большую палку снизу вверх, посмаковал его несколько секунд, отрыгнул дымом, и вдруг животное, выскочив из укрытия, раскрыло свою огнедышащую пасть и в мгновение ока заглотило весь костер.
Рукам было холодно, и Алиев протянул их к огню. Теплый воздух приятно касался ладоней, от которых пошли вверх струйки пара. Когда руки согрелись, он отодвинулся от костра, сел на большую пушистую кочку рядом и взглянул на часы. Стрелки перевалили уже за десять, то время, которое он указал в записке вместе с координатами GPS, оставленной на стекле своей машины, но кругом было по-прежнему тихо. Лишь над головой висели верные спутники сегодняшнего вечера – звезды, лишь тихим шорохом летал где-то сверху, в голых ветвях деревьев, ветер. «Может он меня не понял?» – пронеслась мысль в его голове. «А может и действительно за мной никто не следил и всё это было только фантазией?»
Температура продолжала стремительно падать и пламя костра рядом уже не согревало его. Он скрестил руки на груди, уткнул шею в высокий воротник свитера и медленно углубился в свои прежние тяжелые мысли. Вскоре он услышал какой-то новый звук. То было какое-то гудение техногенного характера. Где-то вдали, судя по звуку совсем далеко, послышался еле слышный грохот и затем гудок поезда. В десяти километрах на север проходила железная дорога и даже в этом забытом богом месте чувствовалось присутствие вездесущей ныне цивилизации.
Когда гул поезда окончательно затих и остался лишь свист ветра, он засунул руку во внутренний карман и достал оттуда пачку сигарет. Он сунул одну себе в рот, зажег спичку и поднес ее к кончику сигареты. Она вспыхнула и затлела ярким красным огнем. Алиев сделал большую затяжку, задержал дыхание на несколько секунд и выпустил дым в небо, куда-то туда, в сторону Полярной звезды. Он хотел сделать вторую затяжку, но в этот момент вдруг услышал звук, которого не слышал до этого и который заставил его сначала замереть, а потом приподняться с кочки. Сигарета повисла во рту, рука машинально потянулась к кобуре пистолета, но он сознательно отдернул ее, поднес неловкие трясущиеся пальцы к сигарете, поправил ее и, наконец, сделал вторую затяжку, выпуская дым струей перед собой.
– Пришел все-таки? – крикнул он в темноту, хотя скорее не крикнул, а так – громко проговорил. Орать почему-то ему не хотелось, по крайней мере пока. Ответа же не было, но через мгновение уже где-то в другом месте послышался новый хруст. Должно быть здесь он был уже действительно не один.
Он докурил сигарету несколькими большими затяжками и выкинул окурок в полыхавший костер. Снова послышался треск, в этот раз где-то позади, но Алиев уже не оборачивался. Он снова опустился на кочку и снова потянулся к кобуре. Щелкнула застежка и он, стараясь не делать резких движений, аккуратно извлек из нее пистолет и внимательно осмотрел его при тусклом свете костра. Огонь переливался маленькими светлыми точками в его отполированной поверхности. Алиев взял его второй рукой за ствол и осторожным движением отбросил пистолет куда-то в сторону. Пистолет с еле слышным шумом упал на мягкий мох.
– Очень холодно сегодня, брат! – начал он тихо. Он хотел, чтобы голос его звучал спокойно, но голос его почему-то дрожал. Он снова полез во внутренний карман и достал из него небольшую металлическую флягу – его верное лекарство для смелости и решительности. – Днем, говорят, десять градусов было где-то в центре города. А здесь сейчас минус, хоть и южнее. Минус пять может, минус семь даже, скорее. Руки вон околели, пальцы еле шевелятся! – Алиев не без труда свинтил небольшую пробку и бросил ее на землю, к пистолету. Металл слабо лязгнул по металлу. – Но это ничего, даже самые дубовые холода рано или поздно заканчиваются и за ними всегда приходят теплые дни. У природы-матушки всё просто и всё предсказуемо. И что бы мы ни делали, как бы не лезли из штанов вон, за осенью всегда придет зима, за ней весна и за весной всегда будет лето. Так было и так будет всегда. И только мы, люди, то рождаемся, то умираем, как какой-то универсальный расходный материал.
Он наклонился вперед и бросил в костер еще пару крупных веток. Через несколько секунд пламя охватило их и снова горлышко фляги коснулось его тонких губ.
– Хотя и это всё херня, брат. Природа ведь она тоже не вечна. Все эти леса, все эти поля, мох под ногами, деревья. С этим всё и так понятно, это всё засрать можно до неузнаваемости, спалить, не знаю, в асфальт закатать! Но Земля, Солнце, даже звезды! – Алиев поднял голову к небу и долго, почти минуту ничего не говорил, рассматривая мерцавшие в атмосферных искажениях звезды, – звезды, брат, ведь они тоже не вечны. Тысячи, сотни тысяч, миллионы световых лет отделяют нас и их. Ты не видишь звезд на небе, ты видишь призраки, мертвые тела космических организмов, свет которых летел до нас миллионы лет. Вот эта вот, над этой вот березой здоровенной. Видишь, маленькая такая? – он ткнул пальцем в небо. – До нее, может, миллиарды лет, световых лет, не километров, не миль морских. Ее уже нет, ее инопланетяне спалили может, она превратилась в космическую пыль, в пустоту, в черную дыру, может, в карлика большого там или… маленького. Миллиарды лет. Ты представляешь, что такое миллиард лет, брат? Единица и сзади восемь… нет, девять нулей. Я нет. Я не представляю! Это много, это больше чем жизнь… и смерть… и опять жизнь… и опять смерть! Причем не человеческая жизнь и смерть, а скорее божественная! Кстати, веришь ты в бога? – продолжил он сразу, не останавливая потока своих не до конца последовательных мыслей. – Хотя нет. Стой!!! Не отвечай. Нельзя такие вопросы задавать. Учили нас так. Люди разные, у всех свои в башке тараканы живут. Обидеться могут, ведь бога все по-разному себе представлять могут. Кто такого деда с бородой, кто дуршлаг с макаронами, а кто-то самого себя богом считает, убивать других может, ибо выше по развитию или что еще хуже – по должности!
Алиев снова отпил из фляги, крякнул и повернул голову туда, где снова услышал хруст ветки. Костер освещал пространство метров на десять вокруг. Тот, кто ходил там был дальше и временами, краем глаза, ему казалось, что он видел слабую тень, которая проплывала между светлых стволов берез, но каждый раз присматриваясь, он видел там лишь пустоту и уходивший в бесконечную мрачную даль лес.
– Насчет должности и этих мелких божков. Историю одну тебе расскажу небольшую. Так, посмеяться… или… может поплакать. Есть у нас такой товарищ один, был точнее – выгнали его взашей и вроде как посадили даже. Начальник мой бывший. Вроде Славы Шабаева, только Слава, хоть и взятки брал, но попроще был, поадекватнее что ли. Этот же важный и цену себе знал! Да не просто знал, а так, чуть ли не на лбу ее себе прописал. Позвал несколько недель назад меня к себе в кабинет. А кабинет у него такой, знаешь, не кабинет, а прям музей достижений собственной личности. Портреты везде его висят – один с армии, с усиками такими жиденькими, петушок такой, мать его, но рожа уже кирпичом, с таким выражением, как будто говорит тебе прямо с фотографии – смотрите, смотрите, сучьи дети, вот вырасту и будете вы передо мной раком ползать. И ведь ползали перед ним насекомые всякие, аж противно было! Потом еще куча всяких фотографий. Прямо не кабинет, а уголок эволюции человека – каждый год новая фотография и каждый год рожа всё шире и шире становится. И вот последняя – большая такая, видимо на маленькую фотографию рожа таких размеров уже совсем не влезает. Ну и вот, зовет меня как-то этот персонаж к себе в кабинет, дверь за мной закрывает, садись, говорит, давай, рассказывай, что да как. Да, говорю, что рассказывать-то, работаю, ищу преступников. Ах ищешь, говорит, а что, говорит, с этим делом, где подполковника Шабаева убили, нашел, говорит, кого? Ищу пока, я ему отвечаю. А это, второе, где семейство Коровкиных на капусту порезали, тоже ищешь? Тоже ищу, говорю. А вот мне из-за тебя, сучий ты сын, говорит, выговор уже один прилетел сверху. Премии меня новогодней хотят лишить из-за тебя, такого подонка и бездарности. Это он мне в лицо, значит, всё говорит, не стесняясь в выражениях. Не найдешь, говорит, до Нового года никого, будешь мне половину своей зарплаты отдавать каждый месяц, а то, говорит, и недели здесь больше не проведешь. Понял меня, сука? – такими словами прямо и величал, дословно почти тебе пересказываю. Выслушал я его внимательно, встал, к столу его подошел, он так это на спинку кресла облокотился, руки крестом на груди сложил, слушать мои доводы, видимо, приготовился. Ну я и выложил ему все свои соображения на эту тему – на половину моей зарплаты, говорю ему, ты себя даже колесо на свою машину не купишь, но вот, говорю, если бы ты, пидор, хотя бы четверть тех денег, которые ты за алкашку и сигареты у метро стрижешь своим подчиненным раздавал, то каждый бы давно себе квартиру купил, причем не в ипотеку и не в Колтушах каких-нибудь с Парнасом, а в центре, да еще и с видом на Неву, да еще и с паркингом в придачу. Прихере-е-е-л! Захрипел сначала, потом захрюкал, потом глаза выкатил как каракатица какая-то и смотрит на меня. А я на него смотрю. Минуту мы щами друг друга так любовались. Потом отошел, видимо, язык отлип от… к чему у него он прилип там, и говорит мне голоском таким уже, значит, срывающимся, писклявым – как ты посмел, мразь ты такая-то, драть тебя кверху долго жопой, такого благородного человека как я, который тебя по должности там и по уму хер знает как выше, гомосексуалистом назвать и во взяточничестве обвинить?! А ну, говорит, живо давай удостоверение и оружие сюда! Ну тут уже и мои нервы не железными оказались. Вытащил я пистолет, вот этот самый, – Алиев кивнул головой на блестевший в свете костра пистолет, – с предохранителя снял, курок взвел и ему прямо ко лбу его прижал. Нет, говорю, попутал ты, брат, не называл я тебе гомосексуалистом. Гомосексуалист, говорю ему, это Чайковский Петр Ильич, Фредди Меркьюри гомосексуалистом был, Оскар Уайлд, говорю, из этих ребят тоже вроде как числился, а ты же, говорю, пидор поганый к которому ни один приличный пидорас ни то что жопой, да даже лицом не повернется. Вот тут-то его прихватило не по-детски, в штаны даже нагадил, буквально причем, перднул, а потом и дерьмом запахло. Не знаю, как я тогда сдержался. Не стал я в него стрелять. Пожалел, хотя… не надо было. Батя покойный говорил – если достал пушку – стреляй. Но я не стал. Только портреты его с его поганой жирной харей всё расстрелял, в каждый, прямо в лоб по пуле всадил. Половину зарплаты ему должен отдать, мать его! Стрелял пока патроны не закончились. А потом – на, говорю, тебе мое оружие, и этим же пистолетом ему в рожу и запустил. Бровь ему пробил, кровища потекла. Думал бросится на меня, как пистолет разряжу, тут-то я ему и наваляю – это уже честно будет, по-офицерски. А он лишь в угол забился, да ручонки так к лицу, – пощади, мол. Пощадил в итоге, ушел! – Алиев снова отпил из фляги, потом поставил ее вниз, к ноге, достал очередную сигарету из кармана и раскурил ее. – Пошел я домой тогда, пришел, куртку сбросил. Говорю жене, – приготовь мне харчо. Понимал тогда, что посадят, а там еще и убьют, ведь эта сволота и там власть имеет. В последний раз нормальное что-то, может, в жизни поесть придется. Она меня ничего тогда не спросила, поняла, наверное, по физиономии и молча готовить начала. А я тем временем полку в туалете делать принялся. Целый год меня просила, а я ей всё завтра, да завтра. Да, думаю, настало время, а то кто ей без меня что сделает. Сын? Так ему сколько еще расти. Сделал полку, поел, ванну принял, потом сумку собрал – футболку, носки, трусы, несколько фотографий – всё самое нужное положил и начал их ждать. Долго ждал, напряженно, но… никто не пришел. Ни в этот день, ни на следующий! – Алиев выпустил в небо струю дыма и продолжил, в этот раз смотря исключительно на звезды и не пытаясь больше по звукам определить местонахождение того, кто, казалось, ходил вокруг. – Через пару дней звонит мне лейтёха, Карпов. Ну ты, говорит, натворил тут, дружище. Всех с ног на голову поставил. Бегал, говорит, этот мудило тут с окровавленной рожей и всем орал, что ты тут его душевно оскорбил. Сначала на дуэль какую-то хотел тебя вызывать, секунданта искал, дебил, мать его, пересмотрел, видимо, сериалов про всяких мудаков гусарских, а потом поуспокоился – штаны переодел и в высшие инстанции строчить кляузы начал. Каких-то своих корешей уже притащил, чтобы к тебе на квартиру ехать задерживать, да, говорит, позвонил ему кто-то большой из Москвы и намекнул, что не хорошо с тем, кто с войны отличия имеет, такие сцены публичные устраивать. Сразу поутих. Говном опять запахло, видимо пукан от злости опять траванул. Через пару дней пришел я на работу, а к вечеру он меня опять к себе пригласил. Никаких этих понтов его уже нет, и рожа другая – обиженная, как у ребенка маленького. Вы мне, говорит, Дмитрий Заурович, на «вы» и по имени и отчеству прям величает, оскорбление большое нанесли, но, говорит, давайте оставим это в прошлом, эмоции эмоциями, а работа работой; работа, говорит, для нас превыше всего. За низкую результативность в расследовании, говорит, как бы мне не хотелось обратного, вынужден буду снять вас с этого дела и отправить на другое, там где какой-то алкаш жену и любовника в Девяткино порезал. Потом начал мне что-то про честь и достоинство рассказывать. Честь, говорит, самое главное в нашей жизни, честь, говорит, это основа человеческого существования. Да что он, свинья, понимает в чести-то. Не стал я его даже слушать, послал его на хер и ушел. Где он, а где честь? А через пару дней и за ним самим пришли. Видимо знали уже хорошо и о чести его и о достоинстве, но терпели, а когда он уже начал сор из избы выбрасывать, люди, видимо, совсем оскорбились. Сидит сейчас, мать его! Надеюсь, долго еще сидеть будет.
Алиев бросил окурок в огонь и снова отпил из фляги. Речь его чуть изменилась, нервозность в голосе прошла и после долгой паузы он продолжил говорить четко и спокойно. Алкоголь начинал действовать.
– Покупал ли ты когда-нибудь себе, брат, картошку в супермаркете? Обычную картошку, в обычном супермаркете? Вроде берешь пакет в руку – долго смотришь, щупаешь, нюхаешь даже. Всё хорошо, кажется. Вот она, думаешь, картошка твоей мечты. Первый раз в жизни наконец-то купил себе нормального картафана! Приносишь домой, довольный, думаешь, что сейчас испытаешь гастрономический оргазм! Но нет! Не тут-то было! Начинаешь ее чистить, а там черное дерьмо внутри каждой картофелины, причем у каждой без исключения, какую бы ты ни взял. Ей богу, сколько раз картошку в магазине брал – всё одно и тоже. Сорт у них специально, чёрт бы их побрал, выведен такой что ли? Кожура идеальная, а внутри сплошное дерьмо и гниль.
Алиев подбросил в костер оставшиеся палки и снова вытянул на обогрев перед огнем руки.
– У людей, брат, всё точно так же! Всё, как у картошки из супермаркета. Вот вроде видишь человека – и здоров, и машина у него, и дома в разных странах, и жена красавица, и дети, и денег куча, и, в общем, не жизнь, а сплошная обложка журнала. Думаешь, нормальный человек, образованный, приятный, и о Пикассо может поговорить, и по философии пройтись, и языки иностранные вроде знает. Но копнешь чуть вглубь, не в том месте, которое он как раз для копания тебе подставляет, а чуть дальше, чуть в сторону, а оттуда дерьмо прямо фонтаном Самсон бить начинает. Такие вот люди опаснее всего. Грязнее всего. Ведь если говно на дороге встретил, ты его обойти сможешь, да и под слоем говна, в конце концов, и хорошее что-то откапать при желании можно, были и такие кадры в моей жизни; но вот если говно лежит посреди пути и прикрыто чем-то красивым, то уж точно туда полезешь и вляпаешься, это как пить дать!