– Нет конечно! Ты… ты больной, ты просто…
– А-а-ай, с-у-у-у-ука! – заревел Дрон, он протянул вперед руку и хотел схватить Рому за брючину, но тот поймал его пальцы и с силой надавил на них. – А-а-а-а! Су-у-ука! Отпусти!!! Пожа-а-а-луйста!!! – тембр голоса вырос и в нем послышались нотки жалости.
– На этих выходных обещают потепление. Мы можем выехать где-то в двенадцать, ближе к часу уже будем у озера. Если будет хорошая погода и если ты не будешь возражать, то обратно можем пойти пешком, – при этих словах Рома надавил еще сильнее на пальцы и все услышали, как с хрустом сломался или вывихнулся один из пальцев. Дрон заорал сильнее, его лицо исказилось в гримасе боли, и сразу два новых прыща лопнули у него на лбу.
– Отпусти его, Рома, прошу тебя, отпусти! – Вика прыгнула к нему и с усилием пыталась разжать эту мертвую хватку руки.
– …но если тебе не нравится парк, мы пойдем туда, куда ты захочешь, – за этими словами последовал еще один звук, в этот раз щелчок. Сломался или вывихнулся еще один из пальцев, судя по всему третий. – Ты только скажи.
– Опусти его, слышишь?!
Снова хруст и снова щелчок. Дрон завизжал как раненый поросенок, и вдруг, видимо начиная терять от болевого шока сознания, его пухлое тело медленно поползло куда-то в сторону.
– Хорошо… хорошо, я пойду куда ты скажешь, только отпусти его, Рома, хорошо?! Прошу тебя, отпусти!!!
Рома вмиг отпустил его руку и Дрон, с залитым кровью лицом, бесчувственно опустился на мокрый песок.
– В субботу без пятнадцати двенадцать я буду ждать у твоей парадной, – проговорил он ей прежним спокойным голосом, и она смогла ответить ему лишь коротким: «хорошо». Во время всей этой сцены, и это подметил Петька рассказывая всё это потом Сане, интонация голоса Ромы, его спокойное выражение лица, нисколько не изменилось. «Он был как робот, блин. Как, блин, робот!!!»
– Теперь… иди! – проговорила она еле слышно и Рома ушел той же дорожкой, по которой еще десять минут назад шел мимо куривших и игравших на гитаре сверстников.
Саня не поверил тогда Пете. Уж слишком всё это было как-то нереально, как-то по-ковбойски, что ли. Несколько раз, не скрывая своего удивления, он посмотрел на лицо Ромы, который с совершенно спокойным видом, как и всегда, сидел за своей партой и, тыкая карандашом в учебник, что-то в нем подчеркивал. – Нет, – ответил он Петьке, окончательно обдумав всё про себя. – Врешь ты всё! Ладно, после школы сам все узнаю.
Но убедиться в правдивости слов Петьки он смог в этот же день и даже не покидая класса. Под конец последнего урока он заметил какую-то необычную активность за дверью. Заметила это и Наталья Петровна, преподаватель биологии. Она открыла дверь и спросила у стоявших там подростков что произошло. «Ничего», – узнал знакомый голос Саня. Это был Дрон и, как вспоминал он потом, именно в тот момент он окончательно убедился в том, что всё, что говорил ему до этого Петька было правдой.
После звонка, он, как правило первый покидавший класс, оставался на месте. Точно так же на месте оставался затаившийся и почему-то до сих пор испуганный Петька. Они все ждали чего-то. И через минуту после того как Наталья Петровна вышла из класса, дверь вдруг широко раскрылась и в помещение вошло несколько парней, последним из которых был Дрон. Они все учились в электротехнической путяги у моста и все имели репутацию подростов не самых приятных в общении.
– Это он? – кивнул первый из них, невысокий но коренастый парень с татарскими чертами лица на Саню. Вид парней был слишком убедительный, отчего Саня невольно вдавил голову в плечи.
– Нет, в конце… с книгой, – Дрон ткнул перебинтованной рукой в Рому и на его опухшем от удара красном лице появилась нездоровая улыбка. – Кранты тебе теперь, придурь!
Саня помнил те чувства, которые были у него тогда. Сначала страх, настолько сильный и дикий, что ему захотелось встать и убежать. Связываться с этими парнями из путяги боялся даже он, в конце концов они были старше его, они уже не прятали сигареты от родителей и вовсю матерились. Потом появилась жалось к Роме, к этому странному парню, который, в принципе, никому ничего плохого у них в классе не сделал. Сегодня на первом уроке (это была химия) он получил пятерку и получил только потому, что он пришел за несколько минут до начала урока и быстро перекатал себе в тетрадку домашнее задание, которое решил Рома, а теперь… теперь этому парню «кранты» и он ничего не мог с этим поделать. И потом… новое чувство! Он осторожно повернулся и посмотрел на Рому. Он ожидал увидеть там испуг, панику, в конце концов раскаяние, но нет! На лице его было всегдашнее спокойствие. С тем же совершенно непринуждённым видом он продолжал вычитывать что-то в учебнике. Будто ничего этого не было, будто не было этих парней, этого толстого рябого Дрона, стоявшего позади и тыкавшего в него своей поломанной пятерней и трясущего своей красной разбитой физиономией.
– Эй, брат! – татарин подошел к Роминой парте плотную. – Пойдем выйдем. Разговор есть.
Казалось Рома заметил его только после этих слов. Он отложил учебник в сторону и посмотрел ему в лицо.
– Извини, нет времени, надо доделать уроки. Завтра тоже не смогу, мне надо будет зайти в парикмахерскую перед субботой, – при этих словах он перевел взгляд на Дрона. Тот понял о чем он говорил, но вместо злобы на лице Дрона Саня вдруг заметил там испуг, искренний и не поддельный. Слишком дерзко отвечал Рома его другу и Дрон, как-то совершенно непроизвольно, запрятался за спину того парня, который стоял за татарином.
– Ты думаешь, я с тобой в игры играть буду? – татарин говорил спокойно и четко, в нем слышался какой-то слабый акцент, который, впрочем, через несколько минут общения с ним был почти не заметен. – Или ты хочешь, чтобы я тебя здесь покалечил?
– Нет, я хочу чтобы ты просто исчез.
Татарин вытянул руку и медленно, не отводя взгляда от Ромы, сбросил на пол всё, что лежало на его парте. У Ромы остался в руке один лишь заточенный карандаш.
– Я не понимаю одной вещи. Ты меня оскорбить хочешь?!
– Давай попробую объяснить.
– Попробуй!
Рома кивнул ему головой и татарин чуть нагнулся вперед, опираясь локтями на парту. Рома сказал что-то совсем тихо, татарин еще больше наклонил вперед и подставил ему свое ухо. Шеи всех тех, кто оставался в этот момент в классе до невозможности вытянулись. Повисла тишина, в которой можно было разобрать даже гудение мухи на окне у учительского стола.
– Я не слышу тебя! – татарин подвинулся еще ближе и тут произошла совершенно жуткая сцена. Она навсегда вписалась фотографической точностью в память Сани как одна из самых диких и непостижимых сцен, которую он только видел в своей жизни. Рома вдруг резко схватил своей левой рукой татарина за мощную шевелюру черных волос. Татарин было рванулся назад, но сильная хватка Ромы не дала ему никакого шанса. Он начал что-то говорить, первый звук самого первого слова, но договорить сказанное он не смог. В этот самый момент правая рука Рома резким движением, со всей силы, вогнала заточенный карандаш ему прямо в щеку. Удар был такой силы, что острый конец пронзил обе щеки насквозь с такой легкостью, что, казалось, это была не человеческая плоть, а какой-то переспелый томат. Кровь полилась на парту, тетрадку и пол. Татарин дико и страшно завопил. Он попытался рвануться прочь, но мертвая хватка за волосы и карандаш, как в капкане, держали его на месте.
И только сейчас, только при виде брызнувшей на пол крови, только под звуки стонов и каких-то испуганных причитаний всех тех, кто был в этот момент в классе, Саня заметил, что лицо Ромы вдруг стало другим. Вместо спокойствия, вместо того обыденного безразличного выражения с которым он рассматривал формулы и графики в учебниках, или отвечал учителю на очередной вопрос, или стоял в очереди в столовке, или даже разговаривал с Викой Козловой, в лице его появилось что-то иное, какое-то жестокое выражение лица человека, который был готов на всё и который ничего не боялся. Он был похож локомотив, несущийся без тормозов на большой скорости, чьи колеса перемалывали всё, что попадалось у него на пути, не чуждаясь ничем, ничего не замечая. Саня запомнил это выражение лица навсегда. И даже потом, спустя многие годы, стоя над могилой Романа Евстигнеева, который лежал уже там, истлевший до белого скелета, он невольно вспоминал выражение его лица, которое он видел в своей жизни несколько раз, и нервная дрожь, будто поднявшись из глубины могилы, пробегала по всему его телу, от ботинок до самых волос.
Никто не бросился тогда на помощь татарину. Никто не пытался ему даже помочь. С минуту он брыкался, с минуту вякал, скулил, но сильная боль и испуг сделали свое дело. Движения его становились с каждой секундой все слабее, крик и стоны все тише и вот, закатив глаза вверх, он без сознания повалился на залитую кровью парту. Рома еще несколько секунд продолжал держать в своей железной хватке это ослабевшее тело, и наконец убедившись, что это был не мухлеж с его стороны и что он действительно вырубился, скинул его с парты на пол.
Молчание. Полное и глухое. Все смотрели, все боясь проронить даже звук. Рома же вышел из-за парты, нагнулся, поднял с пола учебник, тетрадку, с каплями алой крови на развороте, свой потрепанный пенал. Затем он медленно, будто находя в этом особое удовольствие, вытащил свой карандаш из щеки валявшегося без сознания татарина и тщательно протер его об его же залитую кровью рубашку. Потом он опустился за парту, положил перед собой учебник и с прежним выражением на лице, будто ничего этого и не было, продолжил доделывать то, что не успел доделать до этого.
Татарин очнулся через минуту. Он приподнялся и сел на корточки. Кровь текла по его щекам вниз, на рубашку, на куртку, на засаленные брюки. Его глаза были красные, но он не плакал. В его глазах было больше удивления чем страха, страх не появился и позже, когда он, протянув к продырявленной щеке мизинец, видимо потеряв от болевого шока здравомыслие, почти целиком засунул его туда и провел им по зубам.
Для Дрона же это было последней каплей. Он громко рыгнул, схватил себя за рот, хотел было развернуться и выбежать прочь, к туалету, но не успел. Поток желтой рвоты, какая-то тыквенная каша с огурцами, как из прорванной в период испытаний трубы, полился ему на рубашку, на спину стоявшего перед ним друга, на пол и на сидевшего на полу татарина. Смысла держать руку и рта уже не было и он, не стесняясь уже больше ничем, выбегая из класса, облевал еще две попавшиеся на пути парты. За ним, позабыв про своего раненного друга, бросились и два других его дружбана. Немая сцена продолжалась еще несколько минут – татарин, сидевший на полу и мутным взглядом смотревший на всё, что происходило вокруг; Рома, делавший домашнее задание по биологии и Саня с Петькой, которые сидели на своих прежних местах и не до конца верили, что всё это действительно только что произошло у них на глазах.
Ещё один пострадавший появился на следующее утро. Это была Наталья Петровна, их немолодая учительница по биологии. Она прошла медсестрой всю войну, но даже несмотря на военную закалку, увиденное тем утром в классе поразило ее настолько, что у нее поднялось давление. Она пришла чуть раньше обычного, так как хотела проверить контрольные работы, но то, что увидела он в классе, заставило ее схватиться за сердце и опуститься на стул у первой парты, которая, кстати, больше всего пострадала он выбегавшего из кабинета Дрона. – Матушка моя женщина! – проговорила она тихо дрожащими губами. Потом она протерла глаза (ей начало казаться, что всё это ей только мерещилось) и хотела уже встать и уйти как можно быстрее из класса, чтобы позвать Вячеслава Ивановича, их физрука, или даже позвонить в милицию, или кого там надо было звать в таких случаях, но в этот момент в класс, громко здороваясь, вошли двое учеников – Саня и Петька.
– Что… здесь… произошло? – спросила она не отвечая на приветствие. Он любила поорать на своих учеников, но в этот раз сил на крик у нее уже не оставалось.
Переминаясь с ноги на ногу, смотря то на пол, то в окно, Саня торопливым голосом объяснил ей, что вчера вечером они с Петькой были дежурными по классу, и что они хотели сделать влажную уборку, но что резкое изменение атмосферного давления, вызванного температурными колебаниями воздушных масс (знания полученные на предыдущем уроке не прошли для Сани даром), внесли определенные коррективы в их планы, так как Петька резко почувствовал себя плохо, у него потекла из носа кровь и его слегка вытошнило и что они, если она будет так любезна, хотели бы быстро доделать сейчас то, что не смогли доделать вчера вечером.
– Доделать? – Наталья Петровна всё с тем же испугом окинула взглядом залитый блевотиной и кровью класс и тут же задала второй вопрос, – из носа… кровь… потекла?
– Да, самую малость… Из носа!
Она еще раз посмотрела на лужу крови на полу, на брызги, на десятки следов по всему классу, потом еще раз на улыбавшегося Саню и действительно выглядевшего как-то уж слишком бледно Петю. Наталья Петровна больше ничего не сказала. Вопреки убеждениям всей своей жизни, она лишь перекрестилась и быстро покинула класс. Саня же ударил Петьку в плечо и всучил ему мокрую тряпку.
– Давай, Петро! Времени у нас мало!
Окончательно приступ тошноты отпустил Дрона только на следующий день. Всю ночь он валялся на кровати в обнимку с тазом, а на утро, лишь только вышел из комнаты, схватил нормального леща от батьки, за то, что пришел ночью «на рогах и с рожей, как хурма». Впрочем, события того дня оказали сильнейшее влияние на всю его последовавшую жизнь.
Несколько дней он не выходил из дома. Моховик тяжелых и странных мыслей раскручивался в его голове. Поначалу он думал о том, как может отомстить этому Роме за всё, что сделал он (он не называл его уже «придурком» даже сам про себя). Потом он думал про Вику, и про то, что зная ее слабость к крутым парням, она его теперь, наверняка, бросит. Потом он стал думать о татарине Рафе, его друге, вернее друзьями они не были, а так, хорошими товарищами, нашедшими общий язык на почве совместного отжимания денег на завтраки у всякой школьной мелкоты, и о том, кто бы кого поколотил, если бы им все-таки пришлось драться друг с другом в честном бою. Наверняка Рафа, хотя… он вспомнил удар Ромы там, в садике, и челюсть как-то невольно заныла. Удар этого парня действительно был хорош.
На второй день долгих размышлений о Рафе, о Роме, о Вике и о своей жизни в целом, он вдруг понял странную вещь, которая напугала его так сильно, что его снова начало тошнить. Думая о том, что рассказать Вике при первой встрече, он вдруг осознал, что ему не хочется рассказывать ей вообще ничего. Это было странно, еще несколько дней назад эта мысль показалась бы ему абсурдной, но теперь, после всех этих событий, он вдруг понял, что Вика его больше совсем не интересует и что, и вот здесь реально стали происходить странные вещи, которые он поначалу приписал своему ослабленному состоянию, но которые с каждым часом мыслительных созерцаний всё сильнее и сильнее укреплялись в его сознании. Он вдруг понял, что мальчики (тогда он еще называл их «пацанами») интересовали его куда больше, чем девочки, причем интересовали в смысле самом порочном и запретном. Его и раньше посещали эти странные мысли, но никогда до этого они не приходили с такой силой и энергией. Он не понимал еще тогда до конца всех последствий этого осознания и сразу выложил все свои чувства только что вернувшемуся с ночной смены отцу. Он хотел услышать с его стороны какой-то помощи или хотя бы поддержки, но тот, выслушав его молча и внимательно, с минуту помолчал, потом размахнулся и всей своей мощной слесарской пятерней всадил такую оплеуху сыну, что даже через неделю после этого инцидента половина физиономии Дрона имела какой-то разноцветно-радужный оттенок. Впрочем, отец не ругал тогда сына сильно, это всё было уже после. Через пол часа он подошел к плакавшему на диване Дрону, ласково погладил его по голове и проговорил уже совершенно спокойным голосом:
– Кончай ты уж так пить, Андрюша. Ведь так и до греха допиться можно! Ведь если сейчас так, то что же дальше-то будет?!
Впрочем, дальше было только хуже и просьбы отца, а в последствии даже и угрозы, никак уже не могли повлиять на менявшееся мировоззрение сына. Он бросил свою старую компанию и у него появились новые друзья, гораздо более образованные и приятные в общении, чем та гоп-компания с путяги, с которой до этого проводил он большую часть своего времени. Он легко пережил расставание с Викой. Он сам позвонил ей через несколько дней и совершенно спокойно объяснил расплакавшейся девушке, что в его жизни произошли изменения (глубину их после удара отца он решил не раскрывать) и что им лучше было бы расстаться раз и навсегда. На ее вопрос «из-за Ромы ли всё это произошло» он ответил неопределенно и уклончиво: «и из-за него тоже».
Через пару лет они с отцом съехали со своей старой квартиры и переехали куда-то в новый район, на самую окраину города, ближе уже к Стрельна. Говорили, что кто-то из его приятелей в цеху узнал однажды об этом странном заболевании его сына и начал рассказывать об этом другим. Долгое время отец пытался опровергать эти слухи, но однажды не выдержал, сорвался, и несколько часов подряд заливался горькими слезами перед станком, на успокоения коллег лишь проговаривая лишь одно слово – «пидарас!» Говорят что потом, не сумев совладать с таким позором, он ушел с завода, устроился охранником в каких-то гаражах и что там продолжал доживать свой век, напиваясь в одиночку до бессознательного состояния, споря в своем воображении с являвшемся ему в пьяном угаре сыном, которого в тех же пьяных видениях своими увещеваниями пытался вернуть на путь истины.
Но сын на путь истины так и не встал. По крайней мере те скудные обрывки новостей, которые долетали до его старых друзей и знакомых спустя многие годы, указывали на то, что новый богемный образ жизни всё больше и больше завлекал его в свои сети. Говорили, что он каким-то образом поступил в институт, откуда его якобы отчислили через несколько лет за непристойное поведение, но где снова восстановили по особому ходатайству какого-то там члена исполкома, и что с членом этим у Дрона были какие-то уж через чур близкие отношения. Говорили, что уже потом, спустя многие годы, он был одним из тех, кто основал первый в новой стране клуб по интересам где-то в районе Гостиного двора, назвав его западным, как было модно в те времена, но никому не понятным названием «Корн-Холл». Уже в двухтысячных, сидя на просторной террасе у залива, Петро рассказывал Александру о том, что где-то слышал, что Дрон, или Эль Дрюччо (как нежно называли его новые друзья), устав биться с системой, уехал куда-то в Англию, где бракосочетался с уважаемым лордом и что якобы сам магистр этих дел Элтон Джон посчитал своей честью поприсутствовать на свадьбе «молодых» и что он, якобы, настолько был умилен красотой и гармонией молодоженов, что согласился исполнить свою знаменитую “Candle in the wind 87”, в которой он якобы заменил слово “candle 88” на что-то куда более анатомическое, чем произвел настоящее ликование у присутствовавшей там публики. Впрочем, этому уже совсем нельзя было верить, и оба лишь смеялись нелепости всей той чуши, которая иногда порождается на свет злыми языками.
С Рафой же было всё по-другому. Принявшему его в тот день в больнице хирургу он спокойно объяснил, что упал с дерева и проткнул себе острым суком насквозь обе щеки. Хирург начал ему на это что-то возражать, что-то вроде того, что травма в этом случае выглядела бы совсем иначе и что текущие повреждения мягких тканей были нанесены чем-то острым и, очевидно, не без чей-то помощи, на что Рафа спокойным голосом ему заявил: «делай свое дело, доктор, а со своим я сам как-нибудь разберусь». Но разбираться он не стал. Не стал тогда. После того как Саня и Петро сблизились с Ромой, Рафа с Ромой так или иначе начали пересекаться в разных компаниях. Рома первым сделал шаг к примирению. Как-то однажды он подошел к Рафе и проговорил ему что-то, что тот расценил как извинение. Рафа принял это извинение надолго, но не на всегда. И когда спустя годы, в одной из припортовых кафешек, Александр встретился с Рафой и рассказал ему про то, что с Ромой у них назрел серьезный конфликт, из которого, как виделось ему, живым должен был выйти только один из них, Рафа без лишних аргументов и даже как будто с энтузиазмом, выразившимся в какой-то злобной ухмылке на двух его покрытых шрамами щеках, проговорил: «ты только скажи, брат, что мне надо будет сделать и я сделаю». И Александр сказал. Именно Мерседес Рафы стоял тогда не небольшой площадке у водокачки перед домом Ромы, именно его руки крепко сжимали заряженный Стечкин, боясь, но в то же время надеясь в глубине себя на то, что вот дверь забора распахнется и окровавленный Рома вдруг бросится к нему за помощью. И тогда он бы припомнил ему всё унижение, которое он испытал от него тогда, в тот далекий майский вечер. Но Рома не бросился. И через несколько дней он видел его мертвое лицо уже на кладбище.
Петро очень хорошо помнил события того ноябрьского дня. И даже десятки лет спустя, переживая в свой голове всё это снова и снова, он чувствовал, как бегали мурашки по его телу. Он помнил, как вывалился тогда из Роминого дома в прохладу ноябрьского дождливого дня, как тяжелое дыхание выбрасывало в воздух клубы пара, как цепляясь ногой за ногу, подобно пьяному, дошел он до калитки и толкнул ее рукой. Тогда ему почему-то казалось, что всё это еще не закончено, что Рома был еще жив, как был жив и его сын. Ведь не могло же это всё просто так закончиться, ведь он совсем недавно ходил, говорил, смеялся и вдруг – на! Одна минута и их обоих не стало. За ним следом шел Александр. Выражение его лица он запомнил навсегда. Его странный взгляд, в котором он читал одновременно и сильный испуг и дикое возбуждение. Петро помнил, как вышел он тогда на середину дороги и остановился. Всё было как в тумане. Он не понимал, что надо делать, куда надо было идти. Но Александр схватил его за пальто и буквально бросил на заднее сиденье машины.
– Поехали! – крикнул он Рафе, захлопнув заднюю дверь. – Не спеши только, будет подозрительно!
– Хорошо! – ответил ему Рафа и через мгновение машина, рыча своим мощным шестилитровым двигателем, покатила их прочь по мокрому асфальту.
Александр повернулся к Петро. На лице его была улыбка, но губы его дрожали.
– Как ты?
– Мне кажется, мы только что сделали ошибку.
– Нет, мужик! Не-е-т! Мы только что сделали историю! Сегодня величайший день в твоей и моей жизни! Сегодня мы выбросили чужие ноты и наконец-то начали писать свою «Девятую симфонию»!
Петро не ответил ему на эту пафосную реплику, он не мог отвечать, да и не хотел. Он медленно отвернулся к окну, взглянул последний раз на удалявшийся дом, потом закрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья. Но что-то странное показалось ему, будто он только что увидел что-то, чего видеть никак не мог. Он быстро выпрямился, развернулся всем телом и напряженный его взгляд устремился в одно из окон дома. Ужас пробежался по его спине. Там, на втором этаже той комнаты, где были они еще несколько минут назад, где оставили на полу остывать тела их бывшего друга и сына, сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску, будто показалось ему очертание чьего-то бледного лица.
– Что там? – увидел его взгляд Александр и улыбка исчезла с его напряженного лица.
– Хорошая симфония, Саша, – ответил ему Петро после долгого молчания, когда машина уже выехала на шоссе, – вот только в жизни гения она была последней.