1.
Прошло много лет и детство его осталось далеко позади. Прожил ли он счастливую жизнь и был ли счастлив спустя все эти годы? Пожалуй, что прожил, и, пожалуй, что был. Даже в свои шестьдесят с лишним он чувствовал себя так, как будто ему было каких-то тридцать. Его мужественное, всегда чуть загорелое лицо, с отбеленными как январский снег зубами, его всегда идеально обточенные и обработанные ногти, копна густых темных волос, которые он начал подкрашиваться лишь несколько лет назад, его подтянутый плоский живот, который он, подходя иногда к зеркалу, не без усилий, конечно, и не без задержки дыхания, подработав контрастностью до того состояния, когда появлялись кубики, в очередной раз отправлял с комментарием в виде гантели и руки с напряженным бицепсом в Инстаграмм. Конечно, он не выглядел на тридцать. Да и на сорок, признаться, тоже не выглядел. Его взгляд, его поза, выражение лица выдавали в нем господина все-таки не самых юных лет. Но что поделать, он не мог обратить время вспять, да и мальчиком, при всем его статусе, смотреться ему тоже не очень-то и хотелось.
Несмотря на его возраст, его здоровью и форме могли позавидовать многие. На это он тратил немалую часть своего времени. Раз в неделю он совершал поездку на велосипеде, которую иногда заменял на пробежку по улицам и паркам утренней Барселоны, раз в два дня посещал зал, где жал на грудь шестьдесят килограммов (немного, конечно, но у него и не было планов на губернаторство в Калифорнии) и не переставал удивлять этих «мажоров» своей способностью подтягиваться. Сходу он мог сделать пятнадцать раз. За один заход! В теории, он мог бы и больше. Но как оказалось – только в теории. Однажды (к счастью, в зале в это время почти никого не было) он попытался проверить предел своего организма и шел уже на восемнадцатое подтягивание, не совсем, конечно, уже чистое, дрыгая при этом ногами, как пойманная за шею курица, кряхтя, морщась, силясь изо всей силы дотянуть свой подправленный пластическим хирургом подбородок к планке. Она была уже вот-вот совсем рядом, совсем чуть-чуть, последний рывок, последнее усилие и опять он, Санек, Саня, Санчоус (как называл он иногда самого себя) сломает все стереотипы, лишится оков, вырвется за пределы условностей этого мира, прорвет границы чего-то там, как говорилось в брошюре одного из элитных залов, которая попалась ему на глаза совсем недавно, но… увы… прорыв хоть и произошел, но совершенно не в том месте, где он его ожидал. «Э-э, полегче, батя», – проговорил ему вдруг организм диким гудением в животе на восемнадцатом разу, и как бы в подтверждение своих слов, он вдруг выкинул перед ним такую штуку, после которого он в спешном порядке, бочком, слегка нагнувшись и придерживая свои уже испорченные тренировочные штаны Bosco, был вынужден ретироваться в уборную, озираясь по сторонам и радуясь только одному – в столь ранний час в зале был лишь он и пара каких-то незнакомых ему залетных дрищей.
После того дня он не пытался уже ничего порвать и снова продолжил удивлять местных как дед, который делает пятнадцать, при этом он уже внимательнее прислушивался к своему организму, который иногда уже с тринадцатого раза начинал слегка стравливать газ в системе.
– Ну что ж, Саня, – философски говорил он себе, направляясь в тот день на своем Porsche Panamera в сторону дома, – возраст уже не тот, вот раньше бы…
Но это его «раньше бы» было не более чем оборотом речи в разговоре с самим собой. Раньше он, хоть и занимался боксом и борьбой, никогда не уделял здоровью столько внимания, сколько сейчас. Времена были такие, что здоровый образ жизни далеко на гарантировал тебе долголетие. Раньше он редко ходил в зал, курил как кочегар (курить он стал уже в конце восьмидесятых, ибо по-другому было уже нельзя), пил как черт, и в диете его не было соевого молока и капусты брокколи (он даже не знал, что это такое) до тех пор, пока ему не перевалило за сорок пять лет и перед ним не открылся совершенно иной мир.
«Ты становишься фитоняшкой» – смеясь, сказала ему как-то Кати, когда он, вернувшись с зала или пробежки, скромно положил себе в тарелку куриную грудку. В это время оба его пацана уминали за щеки жирные, обжаренные на открытом огне их служанкой, мексиканкой Эстелой, креветки. Что ж, обмен веществ молодых организмов это позволял, он же должен был уже о себе думать. «Ты же не хочешь быть замужем за старым уродом, – парировал он ей, отправляя себе в рот очередной кусочек какой-то невкусной, но полезной дряни, запивая это глотком дорогого сухого вина, – ради тебя я готов жертвовать собой».
Впрочем, никакой жертвы с его стороны здесь не было. Временами, уже без Кати, в компании своей большой семьи, особенно в России, он мог позволить себе и что-то посерьезней сухого вина и грудки с брокколи, но он никогда не позволял празднику затянуться долго, оканчивая все свои забавы в безопасное для здоровья и физической формы время. Однако считать его аскетом было бы неправильно. Себя он любил и любил сильно, но в нем это был гедонизм уже куда более высокого порядка.
Барселона. Ему нравилось жить именно здесь. Из всех городов, в которых он когда-либо был, а был он много где, он любил этот город больше всего. В ней не было столичной толкотни Мадрида, с его толпами туристов на узеньких улочках, миллиардами негров, снующих вокруг и пытающихся толкнуть тебе кучу какого-то не нужного тебе дешевого дерьма, не было здесь и шума Нью-Йорка с его сиренами полицейских машин и бесконечным количеством уличных попрошаек, не было здесь питерского холода, и жары Майами, не было московских пробок и вымерших вечерних улиц всегда дождливой Скандинавии. Здесь было тепло, но не жарко; тихо, но не безлюдно; красиво, но не помпезно. Он любил этот город в любое время года. Любил ходить по его улицам, любил ездить на велосипеде по его пригородам, любил носиться на водном мотоцикле вдоль прибрежной линии. Ему нравилось жить именно так. Он любил звук вылетающей пробки дорогого шампанского на фоне балеарского заката и его журчание в бокалах, смешанное с шумом волн и криком морских птиц. Любил видеть, как отражалось голубое небо в ее глазах, как аромат духов, всегда изящно подобранный ей самой (естественно, на его средства), смешиваясь с морским запахом, касался его ноздрей и пьянил его сильнее любого самого крепкого напитка. Он любил вести Инстаграмм, отправляя туда фотографии своего обнаженного по пояс торса, еды, своего дома, города и, конечно, ее; он любил провоцировать зависть к себе, и то что многие считали его русским олигархом, способным купить чуть ли не половину Испании (хотя это было очень большее преувеличение) доставляло ему какое-то особое удовольствие, которому он не прочь был иной раз и подыграть. В конце концов, что тут такого? Пускай смотрят, пускай завидуют.
Конечно, бывали в его жизни и неприятные моменты, и даже комические. Несколько месяцев назад он взял за правило перед публикацией комментариев к фотографиям на иностранных языках показывать их Кати для проверки. Причиной тому был один неприятный инцидент, который произошел когда он, описывая свои необычайные вкусовые ощущения, вызванные таявшим во рту нежнейшим запеченным кроликом, которого попробовали они в одном из австрийских ресторанов, ошибочно написал на испанском вместо conejo en la boca (кролик во рту) carajo en la boca (половой член во рту), чем вызвал всплеск комментариев даже у самых молчаливых своих подписчиков. И это нововведение, вопреки его изначальным опасениям, в конечном итоге пошло ему только на пользу. С того момента как Кати стала вести Инстаграмм за них двоих, «его» комментарии стали длиннее, поэтичнее, и даже слегка, как он однажды сказал ей, впрочем, сказал в шутку, «пидерастичнее». Но это его не смущало. Особенно после кролика. Ведь это было модно. Ведь времена менялись, менялись и нравы, а он был человеком прогрессивных мыслей, и через пару месяцев такого аутсорсинга, количество подписчиков на его страницу почти удвоилось.
Их жизнь казалась идеальной многим, даже тем, кто знал их лично. Материальное благополучие, яркое солнце и воплощенная в жизнь мечта. Конечно попадались и те, кто говорил, что это всё ширма, за которого прячется грязь, дерьмо и ложь. Но это было не так. Да, были и темные полосы, но смотря в общем и целом, реальность их очень сильно была похожа на то, что хотели они показать всему миру. Они не относились к большой когорте тех морально-ущербных созданий, ненавидящих друг друга и весь остальной мир, но расплывающихся в широкой улыбке лишь только на них нацеливался объектив фотокамеры или очередного купленного в кредит Айфона. Они были натуральными. Такими, как есть на самом деле, такими, какими и должны были быть все те, кто никогда не должен был уже беспокоиться о чем-то таком, что никогда не хотел делать. По крайней мере, так считал он. Впрочем, наверное, и она.
Ее звали Кати, и он любил ее страстно. Любил за красоту, за обаяние, за ум. За то, что она, войдя в его жизнь так поздно, сумела так быстро поменять ее к лучшему. Но любила ли она его? По крайней мере ему она говорила «да!» Испытывала ли в действительности те чувства, которые шептала ему нежно на ухо, лежа обнаженной рядом и опираясь на его волосатую грудь своей тоненькой ручкой? Та тень, которая иногда проносилась в его сознании, когда он украдкой смотрел на ее личико, такое молодое, такое гладкое и нежное, личико, будто созданное для наслаждения куда более высшего, чем он мог ей дать. Да. Наверное… Но при всей той разнице в годах, а эта разница была больше чем в тридцать лет, не возникали ли у нее чувства по отношению к тем загорелым накачанным парням, альфонсам с бронзовой мускулатурой, которые прогуливались по пляжу, мило улыбаясь и слабо повиливая своими накачанными в зале или медицинском кабинете ягодицами. Парням, которые готовы были предложить свои услуги любовника любой или любому, кто открыл бы для них свой кошелек. Она говорила что нет, что всё это ее не интересовало, что в жизни она встречала и таких, но что мужчина для нее это нечто большее, чем красивая оболочка, за которой прячется слабое создание, и что он, Александр, ее муж, ее единственный любимый человек во всем этом мире, как раз и есть воплощение того, каким настоящий мужчина должен быть: сильный, умный, опытный и, конечно же, успешный.
Он хотел верить ее словам, он им даже верил, и снова на несколько дней в жизни его наступала светлая полоса, не затмеваемая больше мрачными сомнениями. Но вот они снова гуляли по пляжу или сидели в ресторане, и снова он ловил на ней взгляд кого-то из этих «мажористых гомосеков», и легкий румянец на ее лице, как ответная реакция, которую он так до конца и не мог разгадать, погружал его опять в то задумчивое состояние, которое оканчивало очередной безоблачный цикл его ранимого в этом вопросе сознания.
2.
Был теплый ясный вечер второй половины мая. Машина повернула с оживленного шоссе на тихую улочку Carrer de la Immaculada и въехала на внутренний двор одного из домов. Это был большой двор (el patio grandissimo 1, как назывался он в рекламном проспекте) с уложенной по всему периметру прямоугольной мраморной плиткой, посреди которой располагались большие клумбы с подобранными по цветовым тонам благоухающими цветами. Автомобиль проехал по вымощенной искусственным камнем дорожке, миновал клумбы, проехал небольшую беседку с находившейся за ней зоной для барбекю и остановился под обвитым декоративным виноградом навесом.
– ¡Buenas tardes, señor Alex! ¿Cómo está? 2– у машины сразу оказался Тьяхо, муж домработницы Эстелы, который занимался тем, что поддерживал двор и бассейн в относительной чистоте и порядке. Его любимым занятием было помогать хозяину таскать сумки и вещи из машины, за что сеньор Алекс, как называл он его, имел свойство щедро благодарить своего «истинного поклонника и друга». Но сегодня сеньор Алекс не попросил его ни о чем, он даже не ответил ему на его приветствие, сегодня сеньор Алекс лишь слабо кивнул ему головой и отвернулся, давая всем своим видом понять, что не нуждается сегодня в его помощи и не имеет желания начинать с ним какой-либо разговор. Александр и раньше держал между собой и Тьяхо порядочную дистанцию, считая его существом странным и даже слегка придурковатым, но до этого он все-таки снисходил до того, чтобы обменяться с ним парой каких-то дежурных фраз про жизнь, про погоду и про здоровье. Тьяхо (чье полное имя было Тьяхо Хосэмария Фернандес де Милагро и кто имел особую слабость к текиле и русской водке) почтительно перемялся с ноги на ногу, глупо улыбнулся своей беззубой улыбкой и поспешил удалиться с глаз долой.
– ¿Problemas con la señora? 3 – спросила его, лишь только он вошел в дом, наблюдавшая за ними из окна кухни Эстела.
– Y me importa una mierda 4, – огрызнулся ей расстроенный отсутствием легкой наживы Тьяхо.
– Esto sucede cuando se case con una niña 5, – заключила Эстела и снова в руках ее загремела посуда.
Эстела верно подметила, что Александр был не в духе, но в причине такого его настроения в этот раз она оказалась не права. За день до этого действительно произошел один инцидент, который слегка выбил Александра из его душевного равновесия. Вечером предыдущего дня они решили сходить с Кати в ресторан. Обычный вечер обычного воскресного дня, который закончился не совсем обычно. Рядом с ними, через два столика, сидели два парня, оба молодые и веселые, «пидорки», как сразу подметил про себя Александр, но он ошибся, всё оказалось гораздо хуже, и Александр понял это, когда один из них, брюнет с зализанными волосами и с видом Казановы, заметив Кати, начал бросать сначала украдкой, а потом уже и безо всякого стеснения на нее такие взгляды, что казалось, что парень ел ложкой не томатный суп, или что у него там было в тарелке, а разбавленный водой конский возбудитель.
– Мне кажется или этот парень на меня пялится? – спросила тихо Кати у Александра.
– Хочешь я убью его? – ответил он ей с шуткой и повернулся, в открытую уже смотря на этого ходячего тестостерона, который рассматривал его жену таким взглядом, как будто она сидела не в вечернем летнем платье, а полностью обнаженной. Тяжелый взгляд Александра, видимо, оказал какое-то воздействие на парня, он опустил глаза вниз, в стол, и что-то сказал своему другу. Александр посчитал инцидент исчерпанным и снова повернулся к Кати, но по взгляду той понял, что это было не совсем так.
– ¿Disculpe, puedo sentarme un ratito? 6– услышал он через мгновение слащавый молодой голосок уже совсем рядом с собой. Он повернулся и увидел, что Казанова стоял рядом. Он окинул его взглядом с ног до головы, но прежде чем он успел отправить его куда подальше (и в этот раз он не спутал бы уже хер с кроликом), парень опустился на свободный стул и со взглядом, в котором не было уже и доли смущения, обратился к Кати:
– ¿Señorita, permite preguntarle su nombre? 7
– Me llamo Kate 8, – ответила она на английский манер.
– ¿Que quieres? 9– оборвал начавшийся диалог Александр.
– Señor, su hija me parece una mujer bellisima y me gusta… 10 – начал он, но договорить уже не смог, так как вырывавшееся «ч-ё-ё-ё-ё?» Александра громогласно прокатилось по соседним столам, заставив все разговоры вдруг прекратиться в диком ожидании какой-то необычной для столь элитного ресторана развязки.
– No es mi hija 11, баран, б…я! – с гневом бросил ему Александр. Когда он злился, он забывал иностранные слова, но (и здесь надо отдать должное ему врожденному таланту доносить всё до всех предельно ясно), заменял их русскими так хорошо, что даже самый дремучий в этом плане иностранец всегда понимал основной посыл сказанного в свой адрес, – ¡es mi mujer! 12– тут Александр добавил острое словцо, видимо для убедительности, но тут же понял, что по ошибке ляпнул про кролика. В итоге он разозлился еще больше и просто послал неудавшегося бойфренда своей «дочери» по-русски на три буквы, а потом, почти сразу следом и на все пять. Парень, слегка ошеломленный такой реакцией, и, возможно, посчитав это шуткой, продолжал сидеть на стуле. Его взгляд бегал с Александра на Кати, с Кати на Александра.
– А вот это ты не хочешь трахнуть? – Александр спокойно поднялся со стула, тяжелый Смит и Вессон 500 оказался в его правой руке. Он прислонил холодное дуло ко лбу неудавшегося любовника и с громким щелчком взвел курок. Парень задрожал как мелкая шавка, выброшенная зимой на улицу, капельки пота ползли по блестящему стволу, попадали в щели компенсатора. Парень попытался отодвинуться назад, но револьвер следовал за каждым сантиметром его движения. Парень пытался что-то сказать; его речь, сбивчивая, заикающаяся, оторванная от реальности, посыпалась изо рта как голубиное дерьмо на машину, которую водитель по тупости своей или невнимательности поставил под балкон любящей птичек бабки.
– Хотел легкого секса, да? – Александр нагнулся к нему. Эта нежная кожа маленького мальчика, этот аромат модной туалетной водички и пот, эти уже влажные от слез и пота щечки. Его ужас и трепет вызвали в нем эрекцию без всяких таблеток.
– ¡No, señor! No, no, no-o-o! 13
Последняя «о-о-о» этого мелкого упыренка выдалась слишком длинной, пистолет залез ему по самые гланды, по самый барабан, эти железные яйца его верного друга, наполненные семенами 44 калибра. Сверху, с того места, где стоял Александр, этот парень был похож на дешевую проститутку, которая хотела не напрягаясь срубить баблишка, но которой здоровенный черный парень, что-то вроде Шакил О’Нила, на первом же любовном рандеву засандалил по самые гланды свой бронебойный снаряд. Он хрипел, он бился, он сморкался и большая прозрачная слюна, похожая на материал генетического содержания, потекла изо рта или носа на пистолет, с него на стол и на пол. Александр положил палец на спусковой крючок, привычная упругость металла под пальцем пустила мурашки по его коже, весь мир вокруг него в тот миг будто остановился, он снова чувствовал себя богом, господином, в этот момент здесь и сейчас он, а никто-то другой, мог решать кому жить, а кому умирать. Он был тем, кто мог нажать на курок… И он нажал. Грохот вырвавшихся пороховых газов, брызги крови и прочего дерьма, которым была набита башка этого несчастного ловеласа. Часть черепа, подлетев вверх и сделав какое-то сальто мортале в воздухе, опустилось с громким «шмяк!» кому-то в тарелку. Сеньоры и сеньориты, не хотите попробовать нашего нового блюда от русского шеф-повара? Кто-то вскрикнул, кто-то завизжал, кто-то побежал куда-то прочь. Тело, бездушное и дергающееся лишь безжизненными судорогами, медленно сползло вниз по стулу и опустилось в сок собственной крови и мочи, причем мочи, как оказалось, было в этом молодом организме куда больше, чем крови. Что ж, такие нынче времена! Александр протер пистолет о лежавшую на столе хлопковую салфетку от всей этой дряни и плавно опустился на стул рядом. Его рука медленно опустилась на нежную руку Кати. Проблема решена. He acabado con el problema 14. Решена так, как хотел того он, но тихое «siento señor, no lo sabia 15» и тихие шаги прочь снова опустили Александра на место, окончив вмиг полет его фантазии, и снова он видел этот томный взгляд, бросаемый украдкой этим кроликом на его жену с того соседнего стола.
Это лицо молоденького мальчика запомнилось ему почему-то хорошо. Он помнил его еще утром следующего дня, когда выходил на улицу для своей очередной пробежки. Молодой, красивый, дерзкий. Идеальная мишень для старого и больного на всю голову извращенца вроде него. И этот легкий румянец на лице Кати. Что-то неприятно кольнуло его изнутри при этом воспоминании. Эти глаза, полные страсти и грязи, которыми пожирал он ее лицо, ее грудь, ее тонкие изящные руки. Его прядь волос на таком чистеньком и еще почти совсем детском личике. И снова мечты о том, что сделал бы он с ним, попадись он ему где-нибудь подальше от этого ресторана, где-нибудь там, на холодном русском острове.
Он пробежал пять километров, потом семь, потом увеличил до десяти. Почти рекорд и всё еще оставался запас. Он хотел бегать и бегать. Энергии, которой зарядил его этот парень, хватило бы в нем даже на Бостонский марафон, но уведомление о прилетевшем СМС в кармане нового спортивного костюма, в этот раз от Джорджио Армани, заставило его все-таки остановиться.
– Что это? – лицо его прошло через целый ряд метаморфоз и, наконец, замерло в состоянии крайнего удивления. Он подошел к стоявшей рядом скамейке и опустился. Глаза не отрывались от экрана, но в выражении его лица уже появилось что-то другое. Наконец он убрал телефон обратно в карман, приподнялся и двинулся в сторону дома. В этот раз уже медленно. В этот раз погруженный уже в совершенно другие мысли.
Когда вечером этого дня Александр вылез из машины у себя во дворе, лицо его имело угрюмый и недовольный вид. Именно это выражение Эстела и восприняла как признак того, что сеньор и сеньорита имели друг с другом какой-то спор. Но в этот раз ее чуткая проницательность дала сбой. В этот раз причина была в другом. Александр захлопнул машину, зачем-то осмотрелся по сторонам и двинулся ко входу в дом.
На втором этаже, на просторной открытой террасе, с которой открывался вид на старую часть города и бескрайнее светлое в лучах заходящего солнца море, был накрыт стол. Эстела уже была здесь и вовсю суетилась вокруг стола. Она расставляла на нем тарелки, разливала свежевыжатый апельсиновый сок по стаканам и с какой-то искренней улыбкой на лице убирала всё то, что дети, не обращая никакого внимания на ее старания, бросали на стол и на пол. У изголовья стола, чуть ближе ко входу, одетая в светлое легкое платье, сидела Кати. Ее изящные загорелые плечи были оголены и в пышных волосах виднелся цветок только что сорванной во дворе розы. Она оторвала свое красивое личико от телефона, отложила его в сторону и с упреком посмотрела на одного из двух мальчиков, который сидел за столом справа от нее.
– Ты дождешься, что я расскажу всё папе…
– Я не виноват, мам. Это все о-о-он! Он первый на-а-ачал! – округлив пухлые губки, протянул тот жалостливым голоском. На вид ему было лет семь, может восемь.
– Не правда! Не правда! – защищался второй мальчик, который выглядел на пару лет моложе. – Это он! Он начал!
– Я не собираюсь спорить с вами! Но я знаю, что кидаться первым, Платон, начал ты и когда папа узнает…
– Папа что-то должен узнать? – именно в этот момент на пороге появился Александр. – Что вы, пацаны, опять натворили? – он подошел к столу и провел по очереди рукой по волосам сначала одного, а потом и второго мальчика. Близость к семье всегда действовала на него успокаивающе. – А? – через секунду он наклонился над женщиной и коснулся губами ее плеча, которое та, с легкой улыбкой, ему специально чуть приподняла. Потом он опустился на стул и взгляд его остановился на лице старшего из мальчиков.
– Что смотришь, рассказывай!
Платон, на которого слова папы, очевидно, действовали совсем иначе, чем увещевания матери, стушевался и опустил взгляд в тарелку. Его губки надулись и слабо зашевелились. Видимо, он говорил что-то, но говорил про себя, не решаясь сказать это вслух.
– Кидался едой, – Кати ответила за него, – бросил краба в Якоба!..
– Я не бросался! – всхлипнул Платон, и голос его заметно задрожал. – Он сам бросался…
– Краб?
– Да!.. Нет, то есть… Якоб. Он бросался в меня и… и хотел кусить…
– Это не правда!.. Не правда! Это он… он… – начал в раздражении Якоб. Появление отца, видимо, придало ему чуть больше уверенности в себе. Он приподнялся над столом, сотрясая перед лицом своими маленькими ручонками, но гнев его был не долгим. Пролетевшая в тот же миг через весь стол креветка метко попала ему прямо в лоб, оставляя на нем смачный след от соуса Айоли. Якоб вмиг замолчал, опустился на стул, лицо его исказилось в дикой гримасе и рев, не сдерживаемый уже ничем, пронзил тишину теплого летнего вечера.
– Так! Немедленно прекратите. Платон!!! Сколько раз тебе уже говорила, как надо вести себя за столом! – крикнула на него Кати. Но как она ни старалась, голос ее звучал не так как надо, и явно был не убедительным. Она понимала это сама и тут же посмотрела на Александра, ожидая от него какой-то поддержки. Реакция мужа последовала, но не сразу.
– Он первый начал…
– Не правда, не правда!!! Это ты! Ты! Я тебя… не люблю! И я не хочу с тобой больше дружить!.. Ты не хороший, ты… ты…
Платон снова схватил что-то с тарелки (это снова был краб) и бросил его в своего ненавистного врага. Он промахнулся и краб, ударившись в графин, упал на стол. Не удовлетворившись, Платон схватил следующий снаряд, в этот раз большую креветку, но бросить ее он уже не успел. Внезапный грохот заставил его вздрогнуть и замереть. Это был удар отца рукой по столу. Удар был такой силы, что тарелки загремели, несколько стаканов с соком подпрыгнули на столе, разбрызгивая желтый с мякотью сок на белоснежную скатерть, а краб, которого Эстела еще не успела убрать со стола, вдруг подпрыгнул как живой и приземлился прямо в тарелку Кати, отчего та даже вскрикнула.
– Тихо! – прокатился над столом громогласный голос Александра и вокруг воцарилась полнейшая тишина. Эстела, хоть она и не понимала совершенно ничего по-русски, сразу сообразила, что ее присутствие начинало быть лишним и быстро ретировалась прочь. Отец взял с тарелки Кати краба и поднес его прямо к лицу Платону. – Знаешь, что это такое?!
– Краб, – тихо и нерешительно промямлил Платон.
– И что такое краб?
– Это рыба, которая ползает в воде! – ответил за Платона Яков.
– Дурак, это не рыба, это…
– Ти-и-и-хо! – крикнул отец еще громче. Платон тут же опустил глаза вниз, на большое желтое пятно под стаканом сока. – Когда говорю я – вы молчите! Когда молчу я, вы… вы так же молчите! Понятно?! – мальчики поняли это и синхронно ответили «да». – Краб это еда! В данном случае это еда, которой ты, – при этих словах Александр почти ткнул крабом в лицо Платону, маленькие ножки краба при этом слабо тряслись при каждом движении его руки, будто он хотел убежать от семейных разборок этих богатых русских сумасбродов как можно быстрее, – и что такое еда?!
– Еда? – вопросом на вопрос ответил Платон. Он не знал, что ответить и пытался тянуть время, – еда это… это… – он замялся и сбился. Воцарилась полнейшая тишина, казалось даже ветер перестал шевелить листву во дворе, даже птицы замолчали, ожидая ответ, который он так бесплодно пытался родить. Непонятно, сколько бы продолжалась эта неприятная для Платона пауза, но тут к нему совершенно неожиданно пришла помощь. Из-за двери вдруг послышался грохот, какие-то ругательства на испанском языке, потом громкий голос Эстелы, спорившей с кем-то и через мгновение на террасу вылетел Тьяхо с сачком для вылавливания листвы из бассейна. Делая пируэты этим сачком, как мариачи гитарой, он оббежал вокруг стола и встал прямо перед столом, вода капала с сачка прямо на белоснежную скатерть. Александр удивленно смотрел на него. Тьяхо смотрел на Александра.
– ¿Y que? 16– спросил его Александр после паузы, которая слегка затянулась.
– ¡Estoy aqui, señor! 17– громко проговорил Тьяхо и подтянул свой живот.
– ¿Y que quieres? 18
– ¡Me llamó, señor! 19
– ¿Quien te llamó? 20 Твою мать за ногу! – раздраженно крикнул на него Александр. – Yo dije «тихо», no «Tiago», comprendes? 21
– M-m-m, no comprendo nada, señor, 22– честно ответил Тьяхо и при этом широко улыбнулся всеми своими восемнадцатью с половиной зубов. – Pero si el señor deseo algo, puedo… 23
– ¡A-a-ah, vete a la mierda! 24– крикнул на него Александр и махнул ему рукой в сторону двери, вся эти глупая сцена его уже утомляла. – Y… и… и сачок этот гребанный свой не надо к нам в дом больше таскать, амиго, – перешел он с ним уже на русский язык. – Иди давай на… куда подальше отсюда. Эстела, – крикнул он уже его жене, которая стояла в дверях, – убери его отсюда нахрен, от него воняет как из пивной бочки! Ей богу, мы же едим тут. Estamos comiendo, entiendes? 25
Эстела и здесь проявила чудеса проницательности. Хоть речь хозяина и была большей частью на русском языке, она, поняв самое главное, подбежала к Тьяхо, схватила его под руку и вместе с сачком утащила его с террасы внутрь дома.
– Что за кретин?! – Александр удивленно посмотрел на жену, которая уже с трудом сдерживала смех от всей этой нелепой сцены. Александру же было не смешно. Он еще раз посмотрел на дверь, из-за которой все еще доносились пререкания Тьяхо и его жены и потом перевел взгляд на свою руку с крабом, которую он продолжал держать чуть вытянутой. – Так что это? – снова обратился он к Платону. Голос того звучал уже гораздо бодрее, ибо он подметил, что обстановка начинала разряжаться:
– Это еда, пап!
– Это краб! – проговорил Александр и тут же добавил, совсем еле слышно, будто самому себе, – нахрен только я его взял? – резким движением руки он выбросил краба с террасы куда-то вниз, и через несколько мгновений все услышали громкий «плюх» со стороны бассейна. – А-а-а! – тут он вспомнил, на чем остановился, и снова громко заговорил. – Еду надо есть! Кидаться едой нельзя, это неприлично, это неуважительно по отношению к тем, кто этой еды не имеет в таком количестве как ты, и вынужден дни напролет сидеть с банкой на паперти и просить подаяние, понимаешь?
Платон сразу кивнул головой, хотя он и не имел ни малейшего представление о том, что такое «напролет», «паперть», «подаяние» и зачем с этим всем надо где-то там сидеть.
– Если я еще раз увижу, что вы кидаетесь едой, и не важно, кто из вас начал – ты или ты, – Александр по очереди ткнул жирными после краба пальцами в одного, потом в другого мальчика, – вы будете у меня только геркулесом питаться, понятно?
– Понятно! – почти одновременно ответили оба мальчика, заведомо уже понимая, что это были лишь пустые угрозы со стороны любящего отца.
– И еще, – продолжал он, – вы уже взрослые ребята, по крайней мере хотите ими стать, а ведете себя как какие-то недоразвитые м… младенцы (в своем возбуждении после этого нелепого разговора с Тьяхо он чудом не проговорил «мудаки»). Вы не чужие люди друг другу, не какие-то парни, которые проходят по улице мимо, задевают друг друга плечом и начинают друг с другом ругаться. Вы не должны враждовать друг с другом. Никогда не должны! Вы не друзья, не враги, не знакомые какие-то, вы братья, братья по крови, а брат однажды – брат навсегда! Вы думаете, мы вечно будем с мамой разнимать эти ваши глупые ссоры по поводу и без? Нет, не будем! Я не вечен и мама не вечна. Никто не вечен. Мы не будем с вами всегда. Может быть вы сейчас этого не понимаете, потому что вы еще дети и вам кажется, что вся жизнь впереди, но люди умирают, так же как животные умирают, как птицы умирают, как даже деревья умирают. Рано или поздно умирают все! Таблеток от старости нет, к сожалению, и не будет их никогда. Такова природа всего, что есть в этом мире. И рано или поздно наступит день, когда вы останетесь одни, без нас, ваших родителей, без тех, кто сидит вот сейчас здесь и разнимает ваши эти глупые споры. И вот тогда вы поймете, что в этом мире кроме вас двоих не осталось больше никого, кому вы можете доверять так, как друг другу. Почему? – Александр замолчал на несколько секунд, своим пронзительным взглядом бегая по лицам обоих мальчиков. Оба смотрели вниз, в свои тарелки, почтительно слушая речь отца и боясь даже громко дышать, – потому что мы одна семья! Вы одна семья. А всё остальное – друзья, подруги, кореша… это всё приходит и уходит, а семья, что бы ты ни сделал, как бы ни нагадил себе и другим, остается с тобой раз и навсегда! Я, ты (он обратился к Платону), мама, Яков мы все члены одной семьи и должны относиться друг к другу с соответствующим уважением.