– Вот здесь ты правильно сказала, – Шишков рассмеялся, перейдя на «ты», – она в большой спорт не тренироваться придёт, а ждать будет, когда её на олимпиаду пригласят. А мне такие – он стал серьёзным, – не нужны. А вот такие как ты – нужны, и даже очень. Целенаправленные и желающие победить.
– Только школу придётся тебе поменять, – добавил молодой человек, – с общеобразовательной на спортивную.
– И лыжи, наверное, – с долей неуверенности сказала Машка.
– Ну, это само собой, – закончил Шишков.
***
…На следующее утро, когда Машка проснулась, она первым делом побежала в комнату, где стояла ёлка. Родителей дома не было; видно, они остались ночевать у родственников. Особого расстройства по этому поводу Машка не испытала, потому что где-то в глубине души она ждала от этого утра чего-то другого, особенного, если не сказать волшебного.
И когда её глаза устремились под ёлку, ей показалось, что сердце её остановилось.
Там, рядом с Дедом Морозом, который всё так же продолжал стоять в своей ватно-белой одежде, Машка увидела… самые настоящие лыжи. Она даже глаза зажмурила: не привиделось ли это ей? Но нет. Эти чудесные лыжи действительно лежали под ёлкой. Заводские, тоненькие лыжи! С креплениями и палками! Машка схватила их в руки, прижала к себе, потом схватила палки и закружилась с ними по комнате. А потом её взгляд упал на Деда Мороза. И вновь Машке показалось, что ватный чародей смотрит на неё каким-то хитроватым взглядом. И, конечно же, радуется вместе с ней. А это означало только одно: Дед Мороз действительно услышал её просьбу!
Она вновь схватила лыжи и продолжила кружиться с ними по комнате. О, она даже несколько раз прикоснулась к дереву носом. Ах, как здорово они пахли! Каким-то составом, в котором смешался запах леса, шишек, лака и чего-то ещё другого.
Новогоднее желание сбылось!
А остальное… Остальное Машке было уже неважно.
Нет слов? Есть !!!
Автобус, который стоял у райвоенкомата, был совсем стареньким. Видно было, что его уже много раз ремонтировали, подкрашивали и подлатывали.
Сидевшие в нём призывники – в отличие от автобуса – были молодыми и, как полагается людям их возраста, говорливыми. Часть из них, немного стесняясь своей новой причёски «под Котовского» были в вязаных шапочках. Другие сидели без курток, в одних только свитерах и без шапок, гордо сверкая бритыми затылками, будто говоря: «Глядите все, я ухожу в армию! На два года ухожу!» И вели себя они по-разному. Одни, подперев кулаком подбородок, смотрели в окно, за которым неугомонный ветер гонял по асфальту жёлто-красные листья. Другие смеялись и рассказывали анекдоты, и вообще вели себя так непринужденно, словно уходили на два года не в армию, а в какой-то увлекательный поход, полный приключений.
Лёшка сидел рядом с Олегом, изредка перекидывался с ним парой-тройкой фраз, а в глазах всё стояла Она: красивая, в лёгком шёлковом платье, подол которого развевался на ветру и такая милая, что будь Она сейчас рядом, Лёшка, не думая схватил бы её на руки и закружил, закружил в такт ветру. А потом поставил бы на землю и целовал, целовал бы без остановки любимые, чуть пухленькие, губки, бархатные щёчки …
Они познакомились совсем недавно, в начале лета, но, не общавшийся до этого с барышнями, Лёшка сразу понял: это была ЕГО девушка! Словно самими небесами именно для него созданная – милая, ласковая, нежная. Иногда Лёшке казалось, что он видит какой-то волшебный сон – такой воздушно-лёгкой, почти эфемерной казалась ему Леся. Порой он даже терялся в разговоре с ней, а когда наступали вечера, и им приходилось расставаться, он прижимал Лесю к себе и боялся поверить своим рукам: неужели они и вправду ощущают тонкую ткань летней одежды? Он и поцеловать её решился не сразу. А потом, когда целовал, делал это осторожно и бережно, словно опять боялся: а вдруг он сейчас перестанет чувствовать её нежные, мягкие губы?
Олег ткнул его в бок: «Твою фамилию называют. Не слышишь что ли?»
– Комаров! – донеслось откуда-то спереди.
– Вот я! – парень заторопился встать.
– Не «Вот я», а «Здесь!» – нахмурился стоявший у передней двери капитан. И, сделав пометку в списке новобранцев, недовольно поглядел на Лёшку, – отвечать надо, когда твою фамилию называют.
– Костров! – выкрикнул он следующую фамилию. Олег вскочил, вытянувшись молнией и чётко, по-армейски, ответил: «Здесь!»
– Вот, – удовлетворенно заметил капитан, – сразу видно, что наш человек.
«Наш человек», довольно улыбнулся во весь рот и сел на своё место. – Учись, салажонок, – насмешливым тоном обратился он к Лёшке, а то «Вот я». Ты бы ещё как бабка твоя говорит «ась?» сказал. Деревня…
– Отвали, – буркнул Лёшка и стал опять смотреть в окно. И зачем только всем провожающим сказали, что новобранцы сразу едут на призывной пункт, не заезжая в военкомат? Она сейчас бы точно была здесь! Стояла бы вон под тем деревом, или около автобуса, а у него появились бы последние минуты полюбоваться на неё. На её милую вязаную шапочку, так идущую к её большим серым глазам, на выбивающиеся из-под этой шапочки волнистые волосы…
Капитан закончил перекличку и громогласно спросил: «Всех назвал?»
– Всех! – зашумел нестройный хор то ли ещё юношеских, то ли уже мужских голосов.
– Ну, – обратился капитан к кряжистому водителю в типичной «шоферской» кожаной кепке,– заводи мотор. Поехали!
– О-о-о-о! Ур-р-р а-а-а-а! – снова зашумели новобранцы, которым уже надоело сидеть в этом видавшем виды автобусе. Капитан между тем вышел. Он, видимо, доверял водителю, потому что, дав ему какие-то указания, оставил всю галдящую гвардию молодых, не хлебнувших ещё армейской службы, ребят, именно на его попечение, а сам исчез в здании военного комиссариата.
И вдруг… Лёшка увидел ЕЁ! Как она догадалась прийти, а вернее – прибежать к военкомату, осталось для него загадкой. Он дёрнулся, хотел встать. Но в этот момент автобус тоже дёрнулся, опрокидывая его обратно на чёрное сиденье, которое когда-то было мягким, а теперь стало до неприличия тонким и поэтому жёстким. Мотор завёлся, и старичок-автобус медленно стронулся с места.
– Леся! – закричал Лёшка во весь голос, прижимая лицо и ладони к холодному стеклу, – Леся! Я здесь!
Кто-то, сидевший сзади, засмеялся: «Ты уже не здесь! Ты в армии!»
– Считай, форму уже надел, – поддержали его другие.
Лёшка изо всех сил забарабанил в стекло, а автобус всё дёргало и качало, пока он подъезжал к повороту.
– Я здесь, Леся! – всё кричал Лёшка, продолжая барабанить по толстому автобусному стеклу.
Наконец Леся увидела его – в смешной синей шапочке, изо всех сил колотившего по окну с той, обратной стороны. Он что-то кричал – её Лёшка, её родной Лёшка, но шум машин и стекло, в котором не было маленького оконца, вроде форточки, не позволяли ей услышать его слова.
Она вскинула руку, успела махнуть ей несколько раз – и всё. Автобус исчез за поворотом, а его место на дороге уже занял какой-то, исходящий противной копотью, грузовик.
– Не судьба, – снова засмеялись парни с задних мест. – Как ведь завёлся, надо же!
Какой-то незнакомец в кепке протянул Лёшке бутылку со снятой пробкой: «Глотни, – вполне дружелюбно сказал он,– успокойся, земляк. Не успел проститься, да? – участливо спросил он.
Расстроенный Лёшка отвёл руку с водкой и каким-то сдавленным голосом произнёс:
– Не успел…
Ему не очень-то хотелось показывать своего окончательно испорченного настроения, поэтому он снова отвернулся к спасительному окну и стал смотреть на мелькающие мимо машины и дома.
– Не мытарься, слышь? – раздались голоса, приедешь – письмо напишешь.
– Другую кралю найдёшь, ещё лучше прежней, – послышался чей-то высокий голос. Лёшка вскинулся, убийственно глядя на того, кто произнёс эти слова, и готовый стереть за них с лица земли любого, но бдительный Олег силой усадил его обратно на сиденье.
– Хватит, ребята, – примирительно произнёс он, – ну, поржали – и будет!
– Любовь что ли у него, сердешного? – со смехом продолжал блондинистый парень.
– Отстань, правда, чего прицепился? – хмуро заметил ему Олег, продолжая удерживать извивающегося и всё пытающегося встать на ноги Лёшку.
– А ты сиди спокойно, – прошипел он, пригнувшись к Лёшкиному уху, – мало ли дураков на свете…
Лёшка, на которого подействовали Олеговы слова, уселся, бросив косой взгляд на светловолосого.
– Что зыришь? – моментально съязвил тот, – девку что ли свою тут среди нас ищешь?
Лёшка снова мгновенно вскипел, но в этот момент они подъехали к светофору, и водитель, перегнувшись через низенький бортик, отделявший его кабину от салона, вразумительно и чётко, словно заправский военный, отчеканил:
– Мужики! Кому спокойно ехать неохота, так за ближайшим поворотом как раз яма помойная имеется. Вот сейчас до неё доедем, и я туда скину вас всех, мать вашу! А там – добирайтесь, как хотите, хоть друг на друге езжайте. При этом можете спорить, можете ругаться, да хоть раздеритесь! Я вас вышвырну – и укачу. Прибавив ещё несколько крепких словечек в адрес зелёных юнцов, водитель тронулся, как только на светофоре появился разрешающий сигнал.
Понимая, конечно, что эти угрозы – чисто «липовые», новобранцы, тем не менее, оставшийся путь вели себя тихо, к превеликому удовольствию знающего своё дело, а поэтому очень бдительного, водителя, и даже приехали на областной призывной пункт раньше времени.
Бесконечные тренировки и муштра, которая заключалась в беге, маршировке, подтягиваниях изводили прибывших в часть молодых, не привыкших к физическим перегрузкам, ребят изрядно. Уже целый месяц продолжалась их армейская подготовка, но, видимо, для действительно хорошей закалки требовалось куда большее время, поэтому нещадно гонять по плацу их продолжали ежедневно. Плюс ко всему сборка и разборка автомата Калашникова проводилась на дню раз по пятьдесят, чтобы руки могли это делать так, словно это были руки роботов.
Хитрюга-Олег буквально на одном из первых построений заявил, что умеет якобы прекрасно готовить, потому что у него отец – повар!
Лёшка, услышав это, чуть язык от такой наглости не проглотил! Повар!!! Да этот «повар» регулярно являлся домой «на бровях», и, насколько было известно Лёшке, не умел даже пельменей из упаковки нормально сварить!
Олега же после такого безапелляционного заявления, не теряя времени, отправили на кухню, потому что уходящему в запас повару с армянской фамилией Абелян, требовалась срочная подмена. Тот, конечно, сразу же определил, что повар из Олега был такой же, как из танкиста балерина. Но докладывать командованию об этом не стал. Наоборот – оставшиеся до отправки домой дни неустанно учил Олега всему тому, что умел сам. А научился он за два года службы многому, и теперь все свои умения передавал Олегу, который, к слову сказать, оказался весьма способным учеником. Он не обращал внимания на появившиеся на руках мозоли и готов был сутками не отходить от Абеляна, который вначале подивился нахальству новичка, но, видя его старания, невольно зауважал его.
А рядовой Костров стал жить по особому расписанию! Вставал, правда, новоявленный кашевар, в половине четвёртого утра, но зато уж после ужина, который в войсковой части был относительно рано, Олег бессовестно заваливался «на боковую» и дрых, пока остальные его товарищи постигали азы армейской дисциплины. Причём, была у Олега своя маленькая комнатка, от которой у него даже имелись ключи! Вот в ней-то новый повар, после того, как Абелян спустя три недели демобилизовался, и проводил остаток дня. А заодно и всю ночь! Ну, а поскольку Олегу полагались в помощники ещё и самые обычные рядовые, не имеющие особых «поварских» навыков, такая армейская жизнь его вполне устраивала.
– Ты письмо-то хоть девчонке своей написал? – спрашивал каждый раз Олег Лёшку при встрече. И, каждый раз получая отрицательный ответ, усмехался: «Ну, ты лапоть!» и добавлял как бы между прочим: «Вот встретит твоя Леся другого, более умного и сговорчивого, и…» При этом Олег присвистывал и махал в неопределённом направлении широченной своей рукой. На этом они и расходились.
Нет, дело было вовсе не в упрямстве и не в усталости, которая, как казалось повзрослевшему за два месяца Лёшке, поселилась в нём навечно. Матери с отцом он кое-как нацарапал коротенькие письма, мол жив и здоров, на армейскую службу не жалуюсь. В общем – всё хорошо! А вот сколько он предпринял попыток написать своей любимой Лесе – он уж и со счёта сбился. Но вот беда: «писарь» был из него никакой. Он и сочинения в школе бессовестно «сдувал» у отличницы Оксанки, которая, как выяснилось на школьном выпускном, была тайно влюблена в симпатичного по её умозаключениям Лёшку. А тут… Тут было совсем другое дело. Ну у кого можно списать мысли, исходящие прямиком из сердца, и тем не менее, никак не желающие превратиться в гладкое повествование о том, как он здесь служит и каждый день свою Лесю вспоминает?
Начнёт, иной раз, Лёшка писать, кое-как собрав разлетающиеся в разные стороны мысли, да кроме «Дорогая Леся!» ничего на бумаге не оставит. Да и над этими словами потом всё думает: «может, надо обратиться не «дорогая», а «любимая», и не «Леся», а «Лесечка»? Вот и превратилась казалось бы такая лёгкая задача для Лёшки в неразрешимую проблему. Он и не предполагал даже, что написать письмо, оказывается, такая сложная штука! Ребята из его роты уж по два или по три письма своим девчонкам накатали, ничуть не задумываясь при этом, что они там пишут. А он возьмёт ручку, ну, а та вместо того, чтобы писать, становится между пальцами колом!
Олег, решивший хоть как-то сдвинуть дело с мёртвой точки, затащил как-то раз друга в свою комнатушку, что была при кухне, и без обиняков предложил свою помощь.
При этом он картинно встал и театрально произнёс, обращаясь к Лёшке: «Пиши давай!» И понёс такую околесицу, что Лёшка, написав под диктовку несколько строчек, с досады зашвырнул ручку в угол и даже искать её не потрудился.
– Ты чего? – опешил Олег от таких Лёшкиных действий.
– А ты – чего? – заорал обычно спокойный и выдержанный Лёшка. – Что это за обращение «Дорогая моя боевая подруга?»
–А что тебе не нравится? – удивился Олег, высоко подняв брови, – ты в армии, значит, она теперь превратилась из обычной девушки в боевую подругу. Я видел письма, в которых дед бабке с фронта так писал!
– Так то с фронта! – продолжал «наезжать» на Олега Лёшка, – и потом, зачем это писать о том, как мы какие-то танковые манёвры выполняем, да из гаубиц стреляем? Кому эта ересь нужна?
– Ой, какой ты дурень! – нравоучительным тоном сказал Олег и при этом покрутил пальцем у виска, – да девчонок всегда в письмах чем-то особенным удивлять надо. Им это, знаешь, как нравится? Да твоя Леся в тебе сразу героя увидит, как только ты ей про танки да пушки напишешь. Будь уверен, её это точно зацепит.
Но Лёшка упорно отказывался писать «ересь» и всё твердил, что врать в письме он не собирается. А уж обращение «боевая подруга» разозлило его так, что он чуть с кулаками на друга не набросился.
– Ну, и пиши сам! – и рассердившийся окончательно Олег выставил друга из своей комнатки.
– Ну, и напишу! – со злостью хлопнул дверью Лёшка.
– Идиот! – мысленно ругал он Олега, шагая к себе в казарму. Разве к Лесе можно так обращаться? К нежной, милой, любимой Лесе?! Ей какие-то особенные слова нужны, а не такие.
Ах, если бы Лёшка, одетый в камуфляжную форму, знал, какие слова нужны его Лесе, он бы давно справился сам с неразрешимой своей задачей! Он был уверен в том, что она нуждается в чём-то лёгком-лёгком, нежном-нежном – в общем, в чём-то таком необычном, чего словами и не выразишь. Вот он и искал эти самые слова. Бегает по плацу в тяжёлых кирзовых сапогах – думает, чистит на кухне картошку – вроде с ребятами разговаривает, а сам думает. Даже, разбирая автомат – всё равно думает! То, что Леся тоже ждёт его письма, он знал точно. Да и не знал – сердцем чувствовал! Но вот написать ей о том, как он скучает по ней и любит – всё как-то не решался. Даже как это письмо начать – и то мучился сомнениями.
Так не до чего и не додумался Лёшка, пока не объявили новому призыву, что скоро их ожидает присяга. А на присягу, как известно, кроме родителей приезжают, конечно же, и девушки. Так что волей-неволей, понял Лёшка, письмо ему писать Лесе придётся. А как же иначе? Ведь о присяге солдату полагается сообщать самому. Не ждать же, когда за него эту задачу командование выполнит! Да и не будет командование об этом каждой девушке, которая у солдат осталась, сообщать. Напишут родителям в лучшем случае – и то уже хорошо. Значит, придётся здесь Лёшке действовать самому. Он так ждал этого слова «присяга»! И ждал, и волновался одновременно…
Но ему внезапно повезло. Новичков обычно в наряды на дежурства не посылают. А Лёшке выпала удача – полдня дежурить в библиотеке. А учитывая то, что остальные ребята в это время нарезали в очередной раз круги по плацу, да строевой подготовкой занимались – можно было считать, что повезло вдвойне!
Сначала рядовой Комаров просто так ходил-бродил меж стеллажей с книгами, посматривая на новые и потрёпанные корешки. И его глаза невольно пробегали по названиям книг. Если же название по какой-то причине отсутствовало, то фамилии авторов стояли практически везде. И вспомнились Лёшке уроки литературы в школе, и ещё про то вспомнилось, как учительница заставляла их читать побольше да почаще, уверяя, что всё это в жизни ещё пригодится. Лёшка же благополучно пропускал эти слова мимо ушей, да и задаваемые произведения «добросовестно» не читал, пропадая или на катке, или на футбольной «коробке». В городскую библиотеку он не ходил, школьная же была не в счёт.
И вот теперь, то ли от нечего делать, то ли от любопытства, а может – от того и другого одновременно – взял Лёшка в руки первую попавшуюся книгу. На обложке стояло: «Куприн. Том II.» Книга была довольно толстая, «одетая» в тёмно-зелёную обложку. Лёшка даже на руке её «взвесил» – ничего не скажешь, книжка действительно была довольно увесистой.
«Надо же, – продолжал размышлять Лёшка, – люди создают целые книги, да не одну (он опять посмотрел на название, где золотистыми выцветшими буквами стояло «Том II») – и где только такое большое количество слов на все эти рассказы да романы находят?»
И, может быть, впервые в жизни пожалел Лёшка, что не читал в своё время того, что рекомендовала старенькая их учительница. «Если бы читал, – с горечью подумал он, – может, и не мучился бы сейчас так. Хоть какое-никакое письмо, а всё же одолел бы написать!»
И вдруг его словно пронзило: «Что это значит, какое-никакое?» Что, у него, у Лёшки Комарова, разве недостаточно слов в голове? Разве их мало в сердце? И что, спрашивается, разве этих слов недостаточно, чтобы написать письмо любимой своей Лесе? Да ему, пожалуй, и листка не хватит!
Побежал Лёшка к столу, который стоял сбоку от стеллажей, схватил первый попавшийся лист бумаги, ручку какую-то там же в ящике отыскал и как начал писать… Даже книжку забыл на место поставить. Она, эта книжка, всё то время, пока писал Лёшка, рядом лежала. А он сделает передышку, посмотрит-посмотрит на зелёный переплёт да на полуистёршиеся золотистые буквы, и снова писать начинает. И про службу, и про ребят из роты, даже Олега не забыл упомянуть в письме.
Но главное – писал он про любовь свою. Про то, как мысли о Лесе ему первые тяготы переносить помогают, и что он думает о ней постоянно, и что снится она ему каждую ночь… Короче, много чего написал Лёшка. И получилось, что он правильно предположил: не хватило ему листка. Он даже в конце почерк поубористее сделал, чтобы строчек получилось побольше. И всё равно не хватило!
– Ладно, – улыбаясь подумал Лёшка, складывая листок вчетверо и убирая его в карман гимнастёрки, – остальное допишу потом.
А в том, что потом он точно напишет ещё – в этом молодой солдат теперь уже даже не сомневался…
Пока не поздно…
Женщина средних лет вышла на лестничную клетку, и, застегнув верхнюю пуговицу на модном темно-вишнёвом плаще, стала спускаться вниз. Пройдя два пролёта, она вдруг услышала лёгкий цокот каблучков и почти одновременно с ним услышала: «Нонна Борисовна! Нонна Борисовна, можно Вас задержать на минуточку?»
Услышав, как её зовут по имени, Нонна Борисовна остановилась и, медленно обернувшись, увидела очень молодую женщину, даже скорее, ещё девушку, бегом догонявшую её по неширокой детсадовской лестнице:
– Извините! – немного запыхавшись, проговорила незнакомая барышня, и тут же прибавила: «Это ведь Вы мама Лёнечки Чистякова из десятой группы?
– Да, это я, – кивнула та. И тут же задала встречный вопрос:
– А Вы, простите, кто будете?
Молодая женщина, стоявшая на полпролёта выше, немного смутилась, бросив взгляд на красивый блестящий плащ и дорогой шёлковый платок, который по цвету очень эффектно подходил к плащу:
– Я… я музыкальный работник, – голос у неё подрагивал, – у… у меня будет к Вам один только вопрос…
Не успела Нонна Борисовна спросить, в чём же заключается этот самый вопрос, как музыкальный работник сходу огорошила её:
– А можно Лёнечка не будет петь на детском утреннике?
– Т-то есть, как это – не будет петь? – оторопело спросила она, глядя в глаза задавшей ей этот вопрос девушке.
– Да… – на несколько секунд замялась с ответом та и потом продолжила более уверенно – понимаете, у Лёнечки совершенно отсутствует музыкальный слух, и плюс ко всему, он пытается петь, то есть… она снова остановилась, подыскивая слова, – то есть не петь, а перекричать других. И получается, что он портит всю картину. В-вернее, извините, всю песню. А мы репетировали почти два месяца! – чуть ли не в отчаянии закончила фразу музыкальный работник.
Они всё ещё стояли на лестнице, то и дело пропуская мимо торопливо поднимающихся или спускающихся родителей или других работников детского сада. И, хотя Нонна Борисовна стояла на несколько ступенек ниже, со стороны складывалось впечатление, что обе женщины стояли практически наравне: молодая худенькая то ли девушка, то ли женщина, с аккуратно, но совсем не модно зачёсанными назад волосами, и представительная, хорошо, даже можно сказать изысканно одетая мама Лёни Чистякова.
На какое-то время между ними диалог прервался, и молодая особа уже думала, что сейчас вот эта шикарная и стильная по всем параметрам женщина начнёт возмущаться и доказывать, что у её Лёнечки прекрасный голос, и лишить её чадо выступления на детском утреннике – преступление из преступлений! Она уже мысленно начала подбирать слова, которые, как ей подумалось, сейчас придётся произносить в свою защиту, но к её удивлению, дама в безукоризненно сшитом по её фигуре тёмно-вишнёвом плаще, совершенно равнодушно взглянула на неё и таким же равнодушным тоном проговорила:
– Ну и пусть не поёт, раз не может. При этом в глазах её совершенно отчётливо появился вопрос: «От меня-то Вам что надо?»
Опешившая от такой неожиданной реакции, муз.работник несколько мгновений стояла молча, а потом произнесла уже более уверенно:
– Ну, если Вы не против, он тогда во время выступления с Вадиком Сергеевым на стульчике около стены посидит.
Убедившись в том, что ей не возражают, она снова пустилась в объяснения: «А то, понимаете, Вадик болел, слов он всё равно не знает, вот они и…». Она не успела договорить. Нонна Борисовна, изобразив на своём лице полнейшее нежелание продолжать разговор, махнула правой рукой (левой она в этот момент доставала из внутреннего кармана плаща перчатки словно этим жестом она пыталась отстраниться от собеседницы), и недовольно вымолвила:
– Ну, и зачем Вы мне это всё говорите? Про какого-то там Вадика, про то, как он болел… мне-то, простите, это зачем нужно знать? Не считаете нужным, чтобы Лёня участвовал в концерте – значит, пусть не участвует!
И, оборвав разговор, она пошла вниз, надевая на ходу такие же блестящие, как плащ, только более светлые, перчатки с круглыми пуговичками на тыльной стороне.
Хотевшая что-то ещё добавить муз. работник спустилась было ещё на несколько ступенек, но поняла, что догонять Нонну Борисовну – бесполезное дело. А заскрипевшая пружиной и хлопнувшая на первом этаже дверь тут же подтвердила эту догадку.
– Странная женщина, – тихо, почти себе под нос, пробормотала молоденькая барышня, поднимаясь наверх, – такое ощущение, что ей собственный сын совершенно безразличен. А ещё так шикарно одета…
От её взора, конечно же, не укрылись дорогие перчатки, позволить которые купить себе молодая сотрудница детского сада не смогла бы. Да разве ей по карману такая роскошь? Наверняка ей пришлось бы выложить за них половину своей зарплаты. Если не больше.
С мыслью, что «этих богачей никогда не поймёшь» она открыла дверь музыкального зала и зашла внутрь, чтобы через двадцать минут принять малышей из десятой группы на очередную репетицию песенок, сценок и танцев, из которых состоял концерт для утренника, до которого осталось совсем немного – каких-то три дня…
***
Тот кто уверен, что у красивых девушек всё всегда складывается хорошо, глубоко заблуждается. Видимо, русская пословица, вошедшая в обиход сто с лишним лет назад, не потеряла своей актуальности. Да-да, это та самая пословица, которая утверждает: «Не родись красивым, а родись счастливым».
Первая часть этой пословицы к Нонне Чистяковой совершенно не относилась. Большие, привлекательные глаза, тёмные волнистые волосы, аккуратно очерченный нос, точёная фигурка… Но, мало того, что в свои двадцать с небольшим она была первой красавицей на курсе – так она ещё относилась к той породе людей, которых, как говорил её научный руководитель «Боженька поцеловал прямо в макушку». При этом подразумевалась, конечно, не святая во всех отношениях любовь, которую высшие силы проявили к симпатичной темноглазой студентке Чистяковой. Просто она была на редкость умной и сообразительной девушкой, любившей неорганическую химию больше всего на свете. Вот эта любовь к науке её и подвела!
В то время как её однокурсницы, красивые и не очень, одна за другой выходили замуж и создавали семьи, Нонна проявляла интерес исключительно к растворам, которые находились в бесчисленных колбах и других химических склянках. Парней, готовых предложить ей руку и сердце поначалу было очень много. Курсу к третьему их количество заметно поубавилось, но среди юношей всё-таки продолжали оставаться те, кто за огромные карие глаза и балетную фигуру Чистяковой были готовы броситься чуть ли не в ноги объекту своего обожания.
Однако «объект» воспринимал эти ухаживания как само собой разумеющийся факт и с положительным ответом не торопился.
Окончание института было для Чистяковой только шагом на новую научную ступень – ибо в аспирантуру её взяли без колебаний. Из оставшихся «за бортом» молодых людей кто-то устроился работать в лаборатории, другая же часть не особо «перспективных» разъехалась по городам и весям, чтобы преподавать химию в школе. Все они вскорости обзавелись семьями, кто-то даже ухитрился вступить в брак по второму разу, и лишь только Нонна Чистякова, обуреваемая идеей открытия нового элемента, который дополнил бы известную таблицу Менделеева на одну единицу, всё продолжала и продолжала ставить свои бесконечные опыты. Носиться с пробирками по институтским коридорам собственное достоинство ей уже не позволяло, походка у неё стала степенной и важной. Выступления на заседаниях кафедры неорганической химии университета продолжали оставаться яркими и запоминающимися.
Но… годы шли, пробирки и колбы вместе с их содержимым ушли в прошлое, а элемент, до открытия которого оставалось «совсем чуть-чуть» так и не пополнил таблицу знаменитого Дмитрия Ивановича, который с годами стал смотреть на Нонну с явной усмешкой. Причём смотреть с той самой таблицы, внести изменения в которую так мечтала молодая учёная, получившая сначала степень доцента, а потом и профессора. Кстати, в списке университетских светил науки она была самой молодой «профессоршей». Но, к сожалению, так и остававшейся без мужа и без детей.
***
Лёнечка, этот милый кудрявенький светловолосый малыш, был её единственным сыном. Когда Нонна поняла, что годы, потраченные на бесконечные заседания кафедры и проводимые с утра и до вечера опыты, в общем-то пропали зря с точки зрения обустройства личной жизни, в глазах её сама собой нарисовалась безрадостная картина будущей жизни. Вот она, уже старушка, тяжело поднимается в магазин, чтобы купить буханку хлеба. Вот она сидит дома совершенно одна, пьёт чай и отрешённо смотрит в телевизор, где идёт передача, абсолютно её не интересующая. И Нонна, никогда не пасовавшая перед трудностями, в первый раз за свою жизнь испугалась, причём испугалась настолько реально, что несколько дней ей пришлось провести дома, борясь с приступом жуткой мигрени, одолевшей её после того, как сознание нарисовало ей, в общем-то, довольно безрадостное будущее.
Но долго это состояние не продлилось. По характеру Нонна была «железной мадам», а такие женщины, как известно, от единственной невесёлой мысли в себя не уходят и истерик не закатывают. Да и некому их было закатывать, эти истерики. Мама, начавшая потихонечку стариться, продолжала смотреть на свою учёную дочку с обожанием, никогда ей не перечила и вообще старалась вести домашнее хозяйство так, чтобы Нонна, устающая на работе, могла прийти домой и, хорошенько поужинав, сразу могла прилечь на свою любимую тахту и при этом не задумывалась бы, что есть в обиходе такое понятие, как «домашние дела», и что на завтра надо приготовить обед, а ещё – желательно – и ужин…
Нонна же решила действовать, причём действовать напористо и смело. И как всегда, не говоря никому ни слова и ни с кем своей идеей не поделившись. Впрочем, тут ей «подфартило», словно Её Величество Судьба без разрешения вторглась в её мысли и решила исправить ошибку бесспорно умной, но не очень везучей в личной жизни, професорши.
Не любившая искать объяснения всякого рода совпадениям, Нонна совершенно неожиданно обратила внимание на то, что молодой кандидат наук с кафедры химии природных веществ уж очень часто бросает недвусмысленные взгляды в её сторону. По большому счёту это было неудивительно: при своих тридцати восьми годах Нонна выглядела намного моложе. Природа ли так постаралась, или была Нонна обязана своей моложавости тому, что следила за своей внешностью чуть ли не двадцать четыре часа в сутки (несмотря на то, что не собиралась замуж), но её лицо, не поддающееся появлению морщин, характерных для женщин после тридцати пяти лет, сыграло свою роль: «кэхаэн» (так сокращённо называли кандидатов химических наук), косившийся в сторону профессора Чистяковой и не знающий, как подойти к ней и завязать разговор, стал вздыхать и краснеть совершенно без повода слишком уж часто.