– Коробок, говорю, какой?
– Коробка? Оранжевая… пап, я не помню… вроде оранжевая… или жёлтая, пап!
Но Серёга уже не слушал прерываемый всхлипами осипший дочкин голос. Оглушённый и потерянный, он волочил свои одеревеневшие ноги вниз по лестнице.
– Пап, за общагой мусорка!
Он нашел ЕЁ не сразу. Но нашёл. Бережно вытащил холодное мохнатое тельце из коробки и прижимая к груди, как живую, побрел в сторону своей холостяцкой хибары.
Отперев скрипучую дверь, Серёга ввалился в комнату, как был: в бессовестно грязных ботинках, и тяжело плюхнулся на проломленный ещё зимой диван с торчащими в разные стороны пружинами. Завернув Маркизу в дырявый плед, он долго вглядывался в застывшие кошачьи глаза, будто пытаясь разглядеть в них остатки совсем юной жизни, но кошка была мертва. Тихонько, словно боясь разбудить, он положил свою подружку на стол и взял в руки мобильный.
– Анжел, денег займи, – мысленно удивляясь, что телефон работает, хрипло, но твёрдо проговорил Серёга в трубку, – Не ори, друга хороню.
Он пил, не закусывая, весь день, до глубокого вечера, но водка не забирала. Отчаявшись хоть немного отупеть, Серёга взял лопату подмышку, а кошку в пледе на руки, как ребенка, и обречённо вышел в почти кромешную темноту. Ночь выдалась пасмурная, а оттого беззвёздная, но Серёга наметил свой путь ещё днём. Здесь прямо, потом направо, там через дорогу налево – в низине земля мягкая, копать удобнее.
Оглядев аккуратный холмик так некстати заслезившимися глазами, он вдруг вспомнил, что на похоронах принято чтить память усопшего цветами.
– Что ж я, тебе хоть цветочков… что ж я, – засуетился Серега, стремительно пьянея, и, неуверенно шатаясь, выполз на пустую автомобильную трассу. Сквозь обильные пьяные слёзы он едва различил два смутных источника света вдалеке.