Письма к ближним

1902

Железо, золото, спирт

Два миллиарда

С государственной росписью нынешнего года очень трудно справиться. Как тонкое литературное произведение или сложный ученый труд, она захватывает внимание, не сразу вмещаясь в него. Несколько раз читаешь, отмечаешь важные места, пробуешь уловить какие-то напрашивающиеся огромные выводы, какие-то серьезные предсказания – и не можешь. Среди безобразно-длинных, ползущих цифр выделяется одна чудовищная: 1 946 571 976 р. То есть без какой-то мелочи бюджет наш дошел до двух миллиардов рублей. Эта цифра ошеломляет; хочется верить, и тогда какая гордость! Хочется верить, что этот баланс сведен естественно, закономерно, без разорительных напряжений, – и боишься верить, и чувствуешь свое бессилье разобраться среди невместимых в сознание, почти бесконечных величин. Преобладает главное впечатление: какая быстрота! Как стремительно, стихийно, подобно взрыву, увеличивается наш бюджет и как он перестроился на памяти ближайших десятилетий! Все мы помним, как после франко-прусской войны, всего тридцать лет назад, прогремела на весь мир цифра «пять миллиардов». Это была сверхконтрибуция, нечто фантастическое по размерам, и я помню, что самое слово «миллиард» сделалось у нас только тогда общеизвестным. Думали, что конец Франции: она не вынесет такого разгрома. Но переведите на франки наш нынешний бюджет, – он как раз будет равен французской контрибуции и даже превысит ее. Значит, без нашествия неприятеля, путем мирного внутреннего прогресса мы дожили до того, что ежегодно как бы завоевываем сами себя и облагаем колоссальнейшей, какую помнит мир, данью. Нет сомнения, что в начале семидесятых годов, когда наш бюджет был втрое меньше, все сочли бы сказкой, если бы кто-нибудь предсказал подобное crescendo. И что особенно непостижимо, это то, что Россия, искони бедная, оскудевшая, вынесшая разорительную большую войну и две военные экспедиции, вынесшая очень тяжелую ликвидацию крестьянского выкупа, страшные затраты на оборудование железных дорог, портов, флота и пр., эта Россия в самое бедственное десятилетие, после пяти голодовок, холеры и прочих напастей все-таки находит средства поддержать сказочные бюджеты, и сколько бы из нее ни брали – давать, давать и давать. Прямо что-то необъяснимое. Конечно, очень опытные финансисты, может быть, знают секрет, но для нас – рядовой публики – тут тайна, почти неразрешимая.

– Ваше величество, – сказали однажды Наполеону I, – народ чрезмерно обложен. Народ этого не вынесет.

– О, – отвечал Наполеон, – вы не знаете, сколько народ может вынести. Он все вынесет.

Этот анекдот о неисчерпаемости народной повторяется у нас на глазах. Я говорю это не в суд и не в осуждение нашей финансовой политики. Откровенно сознаюсь, что министерство компетентнее меня и если делает ошибки, то я не в состоянии доказать их документально. Я хочу только уловить главные черты этого колоссального экономического процесса, который, подобно урагану, стихийно развивает свою втягивающую силу.

Возьмите любого 70-летнего старика. В сущности, что такое семьдесят лет в тысячелетней истории государства? Ничто. Но на самом деле это одна четырнадцатая всей истории, и в учебнике из тысячи страниц по крайней мере сотня таких, которых свидетелем был вот этот не сошедший еще со сцены человек. А так как мы живем в сумасшедшее по быстроте время, то в семьдесят лет вмещается, может быть, работа семи столетий. В 1832 году наши государственные расходы не достигали 142 миллионов, и теперь они дошли до 1.946 миллионов. То есть теперь мы ежегодно тратим около четырнадцати годовых бюджетов николаевской эпохи. Правда, с тех пор население увеличилось более чем вдвое, – но все же, значит, бюджет развивался в шесть-семь раз быстрее, чем росло население. Нет ни одной страны, в которой приходо-расход рос бы с такой тревожной быстротой. В Англии за эти 70 лет бюджет увеличился лишь в два с половиной раза, во Франции – в 23/4 раза. Будучи страною, неизмеримо отставшею от западных стран в смысле культуры и богатства, Россия имеет самый высокий (абсолютно) бюджет. – «Что ж такое, – говорят на это, – зато на каждого жителя во Франции приходится в два раза больше налогов, чем у нас». Но, с одной стороны, француз в среднем во много раз богаче среднего русского, с другой – этот «средний русский» существо весьма неустановленное. Нельзя делить наши 1 946 миллионов на 134 миллиона населения. В числе последних, как надо полагать, миллионы людей ускользают или почти ускользают от обложения, например сибирские, среднеазиатские и кавказские инородцы. Мне кажется, едва ли много участвует в бюджете и деревенский пролетариат. Великое множество людей у нас не потребляют почти ничего кроме хлеба и воды. С них взятки гладки. На платежеспособное население падает, значит, гораздо более, чем «средние» пятнадцать рублей в год. Сказать – сколько именно – нельзя, да этим еще ничего бы не было сказано. Важно знать – тяжело человеку обложение или не тяжело, а это так индивидуально, для всякого своя мерка. Если исключить бродячие, кочевые племена, с которых едва ли что перепадает в казну, если исключить многочисленный класс на рубеже нищеты, исключить общественные группы, содержимые государством, а также детей, стариков, праздных женщин, – если разложить бюджет только на производителей богатства, то сумма получится на каждого весьма внушительная.

Тема для диссертации

Вообще, сколько каждый из нас платит государству? Сколько берет от него? Этого никто не знает, как при вдыхании и выдыхании никто не считает воздуха. А между тем даже в приблизительных цифрах это было бы интересно вычислить. Абсолютные цифры здесь, конечно, невозможны; общество, как атмосфера, необходимо и потому неоценимо для нас в каждую минуту, как и мы ему. Но важно было бы определить отношение хоть в том, что доступно учету. Мы знаем поземельные, сословные, земские, городские налоги и проч., но известно ли кому-нибудь, сколько они платят косвенных налогов на чае, сахаре, пище, одежде, предметах необходимости и роскоши? Чтобы узнать это, каждому пришлось бы вооружиться подробными каталогами тарифных и акцизных обложений и множеством иных пособий. Было бы интересно, если бы какой-нибудь ученый взял известное число реальных семейств из разных классов общества – от поденщика до директора департамента и купца 1-й гильдии – и обследовал бы их статистически, т. е. выспросил бы со всеми подробностями и возможно точно, сколько в среднем данная семья тратит в год провизии, вина, кофе, чаю, сахару, табаку, пряностей, закусок, духов, мыла, сколько изнашивает одежды, сколько, одним словом, платит на всех облагаемых прямо или косвенно предметах потребления. Сюда пришлось бы прибавить приблизительный накладной процент, который купцы перелагают на потребителей, как их долю обложения. Получилась бы, конечно, не абсолютная, но все же красноречивая цифра, которую каждому обывателю следовало бы знать и помнить, как меру его участия в государственной работе. Теперь нечто подобное известно только капиталистам. Если вы имеете в бумагах миллион, то платите казне около двух с половиною тысяч в год. Но сколько мы платим прямыми и косвенными налогами?

Я предлагал одному студенту, нуждавшемуся в работе, заняться этой интересной темой. Если бы обставить ее научно, вышел бы всем нужный и важный труд, могла бы выйти блестящая диссертация, блестящая статья. Юноша сначала взялся было за дело, но потом предпочел давать отчеты о заседаниях ученых обществ. Ужасно мы не любим самостоятельного труда.

Мне кажется, пока никто из нас даже приблизительно не знает, сколько он лично платит государству, сколько платит средний крестьянин, мещанин, купец, эта колоссальная, мистическая цифра – два миллиарда в год – ровно ничего не говорит. Может быть, она страшно трудна, – кое-какие намеки на это чувствуются, а может быть, она совсем легка, и, следовательно, нужно ждать дальнейшего роста миллиардов. Если из заработанной вами тысячи рублей вы платите пятьдесят, шестьдесят рублей в год, то это куда ни шло, не слишком заметно, но если платите сто, двести, то это уже серьезный ущерб. Сообразно своей жертве государству, каждый почувствовал бы необходимость и более серьезного нравственного участия в его судьбе. Теперь мы все беспечны, теперь в государственных делах мы крайне невежественны, совсем равнодушны к ним. В сущности, как живет государство русское – для простого обывателя это столь же чужой вопрос, как то, чем и как живет государство китайское. Ни о том, ни о другом мы ничего не знаем достоверно, и потому ни о чем не заботимся. Может быть, отсюда ряд бесчисленных, непрерывных измен отечеству, совершаемых обывателями в те моменты, когда слепой закон становится им на дороге. Тысячами уловок и военных хитростей мы обходим этого всемогущего, но беспомощного общего врага – общее благо, и все эти бесчисленные измены и маленькие победы над государством где-нибудь слагаются, вероятно, в весьма внушительный итог. Наоборот, – ясное сознание своей реальности, как данника государству, внесло бы более благородные к нему отношения.

Еще раз Петровская реформа

Не стану говорить ни о заслугах, ни об ошибках действующей у нас системы, – я уже доложил, что ровно ничего не понимаю в этом деле. Может быть, никаких ошибок нет, и если нет, то перед нами налицо нечто достойное глубокого внимания. Если нет «ошибок в задании», как говорят математики, то в деятельности министерства финансов перед нами прямо гениальный, методически развиваемый, грандиозный план, который по внутреннему существу очень похож на дело Петра Великого. Пред нами еще раз, и уже, кажется, «начисто», стремительно-быстрое, не на словах, а на деле пересоздание великого варварского государства в культурное. Пред нами стройная, строгая, ясная, холодная система, цель которой – решительный переворот в самых основах национальной жизни. Или я ошибаюсь, или мы нечаянно вошли в самую кипучую струю нашей истории и в лице г. Витте имеем одного из самых решительных реформаторов, какие когда-либо являлись. Как и при Петре I, реформе подлежит наша бедность, наша вопиющая отсталость, наша деревенская первобытная придурковатость, с которыми прямо-таки опасно становится жить на свете. Пошехонцы и головотяпы – этот тип теперь роскошь; это нам уже не по средствам. Положение вещей таково, что если великому народу угодно хлопать ушами и чесать в затылке, то пусть исчезает с этого света, так как теперь не тот век. На Западе стоят у нас плечом к плечу могучие, высокоодаренные, богатые, закованные в броню до кулака включительно добрые соседи – немцы, англичане и подвластные их духу спутники. На Востоке стоит вооруженная с ног до головы культурная Япония и тяготеющий к ней Китай. Быть великой державой между Западом и Востоком ныне вовсе не синекура. Развалиться на пятьсот лет в сладком far niente теперь нельзя. Сто миллионов полуварваров, разучившихся есть суп и уже питающихся чем попало, вымирающих местами, как австралийцы, – это вовсе не сила, это скорее слабость нации, и нужно очень быстро, как при Петре, спасать это заспавшееся племя из исторической трясины, в какой оно завязло. Нельзя, может быть, терять ни одного десятилетия, ни одного года. Пусть этот быстрый переход будет несколько болезненным – что же делать! Он не будет длиться вечно. Но необходимо всему народу стать, наконец, на ноги и зажить новой, деятельной, трезвой, умной жизнью, какою живет Европа. Отставать теперь не время – теперь во что бы ни стало нужно идти вперед, наверстывать упущенное, бежать хотя бы из всех сил, хотя бы задыхаясь. Каждая минута драгоценна, упущенного не воротишь!

Таким мне представляется – если нет ошибок в задании – тайный смысл нашей финансовой политики. Она – вся порыв, вся натиск, вся героическое одушевление, которое города берет. Поэтому в ней не может не быть элемента риска, ибо qui ne risqué ne gagne. Только этим можно объяснить стремительно развертывающийся бюджет в стране, где народное хозяйство почти столь же стремительно падает. Когда мне говорят, что рост государственного хозяйства – прямое следствие общего подъема сил в России, – я не в состоянии вместить этой мысли. Извините – отвечаю я, – я этому не верю. Бюджет наш носит чрезвычайный характер, он основан на росте обложений и росте займов, он похож на героическое усилие, предпринятое для исключительной цели. Конечно, всякий государственный человек желает блага родине, – и Алексей Михайлович желал, и Петр I, но Петр почувствовал – как и все его поколение – необходимость крутого перелома и «придал мощно бег державный» корме засевшего тогда на мели корабля России. Вдумайтесь в предприятия нашего министерства финансов. Поражает их молниеносная решительность и необъятный масштаб. Окиньте глазом столь широко разросшееся государственное хозяйство, неслыханно быстрое развитие железнодорожной сети, необычайно смелую золотую реформу и небывалый по размерам опыт винной монополии. Размах прямо Петровской эпохи.

Еще раз повторяю, что мои замечания – как профана – не имеют цены. Оценка деятельности г. Витте принадлежит истории. Но, как профан, я не могу же не видеть, что перед нами совершается нечто поразительное по размерам, нечто полное страшной, совсем как бы не русской энергии и почина прямо богатырского. К чему все это приведет – я не решусь сказать, но без уверток и задних мыслей признаюсь, что не совсем не верю в успех. Почему – если это система ясная и для всех открытая, если народ наш не окончательно погибший, – почему нам не выкарабкаться из теперешнего трудного положения?

Трудные времена

Что нынче очень трудные времена, не скрывает и государственная роспись. В одном истекшем году неурожай в 42-х губерниях вынул из народного кармана четверть миллиарда рублей. А сколько вынули их пожары, болезни, пьянство – и счету нет. На последнем съезде естествоиспытателей доктор Поляк доказывал, что благодаря одной санитарной запущенности, благодаря (есть за что благодарить!) чрезмерной смертности, благодаря потере этих десяти лишних человек на тысячу (у нас умирает 36 против 20-ти на Западе) мы теряем ежегодно более полутора миллиарда, т. е. почти еще один бюджет, и уже безвозвратно. А 20 pro mille еще не крайний предел возможного оздоровления: в иных странах он даже доведен до 16. Мы – обеспеченные классы, стоящие на берегу, неясно представляем себе последствия бурь, разыгрывающихся в народном море. Нам все кажется, что голод – это «ничего», «как-нибудь обойдется», и действительно, он как-нибудь обходится. Но что терпеть крушение не то же самое, что смотреть на него, показывают хотя бы эти жестокие цифры «недобора в населении», вызванного «недобором в зерне». По сведениям медицинского департамента, если взять 1890 год за нормальный (прирост населения 2 274 000 душ), то в следующие семь лет на увеличении смертности и уменьшении рождаемости Россия потеряла:

Сложите эти цифры – получите за шесть лет войны с неурожаями колоссальную потерю в 4 113 000 человек. Самая жестокая из войн за эти сто лет – крымская – отняла у нас только 120 000 человек. Мне кажется, все наши потери убитыми и ранеными в войнах со времен татар все же не достигают четырех миллионов. Надо еще заметить, что и прирост 1890 года нельзя считать средним: он гораздо ниже возможной нормы. Надо и то принять в расчет, что последствия неурожая не отражаются на рождаемости и смертности обеспеченных классов, которых у нас, вероятно, наберется миллионов тридцать. Значит, урон собственно коренного, деревенского люда должен быть еще значительнее. Но даже четыре с лишком миллиона населения: ведь это равняется потере нескольких губерний, потере Финляндии и почти всего Прибалтийского края. Представьте себе, что Швеция покусилась бы отнять у нас не только Финляндию (в сущности, чуждую нам во всех отношениях), но даже один уезд, даже одну деревню на левом берегу Торнео. Вся Россия зашевелилась бы, и мы не пожалели бы миллиарда на войну. Но и тут – «во глубине России, где вековая тишина» – и тут идет война, хотя и бесшумная, и тут жертвы, и тут смерть, только в размерах невероятно более огромных. Народ не выработал для этой борьбы столь стройной системы, как против внешних нашествий, оттого и гибнет в большем числе. Но, может быть инстинктивно, он мобилизуется и заставляет правительство – как при Петре – принимать крайние меры спасения. Не путем петиций, как на Западе, а, может быть, невысказанною болью своего положения, сосредоточенною надеждою народная масса внушает верхам, что нужны быстрые действия. Иначе я не могу найти причин столь внезапной финансовой мобилизации у нас. Если во время войны понятны внешние займы и внутренние переборы, то война, если хотите, уже идет, и с врагом ничуть не менее неумолимым, чем турки или немцы. Война идет с нашею бедственною отсталостью и вытекающим из нее народным разорением. Удачно или нет, это другой вопрос, но министерство финансов в течение ряда лет ведет не «тихое и мирное житье», как лет двадцать и дальше тому назад, а жизнь боевую, полную самых упорных напряжений, полную тактики и стратегии, весьма решительных маршей и диверсий. Борьба, как видно, затяжная, непрерывная, и чем кончится – неизвестно, но она идет, и вся страна до последнего человека вовлечена в нее, и мне кажется, неблагородно было бы уклоняться от участия в ней теперь, не поддержать общего дела. Помимо неустанной и обдуманной работы, нужно живое сознательное участие всех в народном деле. Вместо завистливого злословия нужно побольше трезвой критики и хоть немножко сочувствия. Да что сочувствия – это было бы уже слишком великодушно, не по-русски… Хотя бы справедливости немножко – и то была бы большая поддержка делу. В общественном злорадстве, составляющем рабскую черту наших нравов, гибнут и мелкие, и великие порывы, но, я думаю, злорадство в данном случае, как и слепая вера, питается невежеством общества. Побольше бы света в этой области, побольше нравственного и реального участия в родной жизни – и общая злоба не отравляла бы воздух до степени общего удушья…

Две сети

Железо, золото, спирт – вот три кита нынешней финансовой политики, да разве еще постепенно растущее лесное хозяйство. В одно десятилетие протяжение железных дорог у нас удвоилось, и заявлено желание довести густоту их до западноевропейской. Значит, мы еще только в начале этого огромного строительного процесса, и работы хватит в одном этом направлении на 20 или 30 лет. Значит, рано закрываться нашим чугуноплавильным, рельсопрокатным, железоделательным заводам и угольным копям – они еще в начале своей карьеры. На древний, православный, первобытный мир природы с ее дремучими лесами и безбрежными степями решительно набрасывается железная сеть. Это не только символ, но и действительная сеть, в которую, наконец, будет поймана природа, – это неодолимое, от века дикое существо, над приручением которого измучилось великое племя наше, и само измучилось, и ее, природу, измучило. Опыт огромный, кое-где удавшийся западному человечеству. Почему нам не повторить его?

Многие, и я в том числе, смотрят на железные дороги с тревогой, как и на разлив фабричного капитализма, как вообще на культуру Запада. Железные дороги вносят несказанный погром в наше старославянское, первобытное миросозерцание, в суровый, но поэтический строй жизни, сложившийся на земле. Помирить европейские начала с идиллией натурального хозяйства, безусловно, невозможно. Но если так, если все это неотвратимо, если никакими силами не спасешься от доменной печи и железнодорожной станции, то, мне кажется, следует покориться новой культуре, то есть овладеть ею. Поскорее отгадать загадку сфинкса, пока он нас не съел. Может быть, вооруженные новыми условиями, мы снова припомним счастье жить среди природы и будем добиваться его уже сознательно. Что такое железные дороги? До сих пор это желоба, по которым наше богатство течет за границу. Теперь это так, но возможен и иной наклон, когда по тем же желобам чужое богатство потечет в нашу сторону, или еще лучше – возможно равновесие сил, когда эти артерии человечества дадут возможность быстрой взаимопомощи, непрерывного питания всеми всех. Теперь, когда Россия мучительно перерождается, теперь нам все больно, почти все убыточно, все опасно. Но дайте справиться, нарасти новой коже, и нервы перестанут зудеть. И железные дороги и заводы в общем пока разорительны, они не вошли в нравы, не срослись с психологией народной; народ ими не овладел. Овладеет – почнет работать ими с тою же уверенностью и производительностью, как некогда телегой и топором. Говорят: «Железные дороги не по силам столь бедной и малопродуктивной стране. Надо строить их по мере роста народной энергии. Все должно органически развиваться». На это можно заметить, что, может быть, самая спешная-то постройка в наше время и есть самая органическая. Это вопрос сложный. Пока мы двигались в постройке по-черепашьи, дороги давали убыток, теперь несемся вскачь, и они начинают приносить доход. Это все равно как бронхи в легких: одни крупные бронхи были бы в убыток организму, в связи с мелкими они дают ему прибыль. Может быть, чем дальше мы углубляемся в железнодорожное строительство, тем ближе к тому, чтобы вернуть затраченные на него миллиарды. Может быть, всего опаснее теперь раздумывать и оглядываться назад. Железные дороги не нами сочинены и не каприза ради покрыли собою целые материки. Железные дороги – это вновь созданное Богом явление природы, это сеть путей, идущая на смену сети рек и озер, видимо исчезающей с лица земли. Если бы нам с неба упала новая Волга, Ока, Днепр, Дон с их тысячами притоков, мы не отказались бы от них. Странно было бы отказываться и от железных путей. Они, а за ними родственный им мир открытий посылаются тем же Промыслом, и, может быть, нужно только возможно скорее осуществить у себя все эти намерения природы. Мир пересоздается. Жизнь меняется. Может быть, лучшая политика – это не отставать от кортежа наций и войти не позже их в новые условия. Tarde venientibus – ossa. Опоздавшим на пир остаются кости.

Всеми этими рассуждениями я, ничего не понимающий в финансах, стараюсь подавить в себе тревогу за наш бюджет и объяснить себе героическую предприимчивость г. Витте. Железо, золото, спирт – все это далеко не элементы моего мировоззрения. Но я не смею предъявлять к человеческому роду требование, чтобы он чувствовал и думал по моей программе. Человечество упорно стоит за железо, золото, спирт, и я чувствую, что обязан пойти на некоторые уступки. Пусть будут железо и даже золото, лишь бы они были обузданы народной совестью. Если сверх железной сети на Россию наброшена искусно золотая, если денежное обращение наше теперь начинает быть правильным, если государство наконец выполняет свои кредитные обязательства, оплачивая ничего не стоящую бумажку золотом, то с этим помириться еще можно. Или откажемтесь совсем от денег (что вы на это скажете?), или, владея этим опасным средством, будем обращаться с ним честно. Золотое обращение, мне кажется, – просто честное обращение с деньгами со стороны государства. Вы скажете: «Можно и золото народное растрачивать зря». Но мне кажется, что золото слишком благородно для произвола с ним. Его нельзя штамповать без меры, нельзя наводнять им рынок, и раз утечет оно – нельзя вернуть одним почерком пера. Самая природа золота, раз мы решились твердо держаться его, требует крайней осторожности со стороны казны: золото столько же регулирует министра финансов, сколько он его. Пожалуй, даже больше. Во всяком случае, в золотом обращении мы следуем примеру самых обдуманных и строгих насчет денег наций.

Вот насчет спирта я иного мнения.