– Повожу тебя по аду, так сказать, устрою экскурсию. Бесплатно, – заметил Дьявол. – Понимаешь, когда грешники сюда попадают, они же сразу распределяются по точкам. Чего их водить по аду, показывать то или иное место. Типа, выбери себе жаровню, так что ли? Ха, не тут-то было. У меня, Потапыч, всё по закону, всё по правилам. Шаг влево – расстрел, при чём адский, а это, я скажу тебе, та ещё говнятина. Вот смотри, например…
И темнота расступилась, а они оказались на невысокой стене из серого кирпича. Колючая проволока тянулась вдоль стены опасными кольцами, но Толян и Дьявол стояли в таком месте, где проволока была порвана, наверное, здесь кто-то пытался совершить побег. Толян вздрогнул, услышав гулкий звук выстрела и посмотрел вниз. Небольшое пространство, обнесённое кирпичными стенами, покрашенными белой известью, напоминало коробку. У одной стены стояли люди, у другой черти. Бесы, держа в руках винтовки, прицеливались и дружно нажимали на курки. Вырывающиеся из стволов пули, летели точно в цель. Эти пули отрывали от тел куски мяса. Десять человек, подвергшихся расстрелу, уже потеряли частично руки и бока, они стонали от боли, плакали кровавыми слезами, молили о пощаде, просили прощения, но черти были неумолимы. Они заряжали винтовки снова, не торопясь, прицеливались и стреляли вновь. С каждым следующим выстрелом грешники продолжали лишаться плоти: ступни, бедра, кисть руки, части головы…
– Тут в основном военные преступники, – пояснил Дьявол, а Толян отвернулся. Это не расстрел, это пытка. Грешники стонали в мучительной боли, их тела рвали на куски, но они никак не могли умереть, проливали слёзы и вспоминали свои преступления. – Те, которые без суда и следствия, сначала издевались, а потом вели на расстрел и расстреливали людей. Скажешь, жестоко? Но это ад, Потапыч. Ад. Я же говорил, люди не верят в ад, и в тот же момент верят, что смогут замолить грехи в местной церквушки, и далее жить, как жили, а потом, после смерти попасть в рай, потому что они так решили и сами себя убедили в том, что невиновны и что именно для них создали рай. Как так, Потапыч?! Сначала издевался над человеком: морил его голодом, бил, пинал, отрезал от него части тела, травил наркотиками и инфекциями всякими, ну и так далее, потом расстрелял, потому что надоело, наплевав с высокой колокольни на все законы и правила, пошёл поплакал, помолился и живёт припеваючи, считая себя великим мучеником и другие жалеют его и сочувствуют ему, потому что эта тварь сочинила историю о своей нелёгкой судьбе и потому что покаялась и смыла, хрен знает какой кровью, свои преступления. У меня вопрос, Потапыч: он дебил? Или другие дебилы? Почему другие верят ему, даже зная правду? И почему сочувствуют ему, зная, скольких он убил? Почему не ненавидят? Потому что они хорошие? Или потому что они тупые? А может потому, что забыли что такое ненависть? Или же считают, что если горе не моё, тогда можно пожалеть?! А кто пожалеет того, кого уже нет?
Толян почувствовал, что Дьявол вновь закипает. А внизу, черти продолжали расстрел и не обращали никакого внимания на Дьявола и Толяна, на стоны и крики расстрелянных, на куски мяса грешников, которые летели в разные стороны.
– И получается, Толян, что дебил-то, как раз-таки я. Мистер Красавчик ада. Или же дедок на скамейке у второго подъезда. Всё вижу, всё знаю, но ничего не скажу. Все такие умные: и грешники, и те, кто жалеет, и те кто хорошие. Прям святые. А я тут злая обезьяна в зоопарке! Приходите, смотрите на меня, великие грешники, и езжайте в рай. Я вас лично на своём горбу туда отвезу! Ты мне скажи, Потапыч, кто наделил человечишку такой наивной наглостью? Кто?!
Дьявол не ждал от Толяна ответов, а Толян не спешил открывать рот. Дьявол рыкнул, глубоко вдохнул через нос, затем выдохнул, будто успокаивая себя, а потом махнул рукой. Куски мяса собрались в людей, словно по мановению палочки, а черти перезарядили винтовки, а затем дружно нажали на курки. Теперь из дул вылетали не одиночные патроны, а очередь, которая так же рвала на куски плоть, и грешники дёргались в этом припадочном танце, и их тела разрывались на всё те же куски, и они продолжали стонать, кричать от боли, рыдать и молиться. Вспоминать свои преступления и всё равно верить в то, что Дьявол им даст амнистию, и вместо тысячи лет, они проведут тут пару сотен.
– Вот я тебе и говорю, Потапыч, – через мгновение добавил Дьявол, отворачиваясь от расстрельной стены и делая шаг в темноту, и Толян следом за ним. – Безмозглые. Во что верят, не понятно. Наверное, в себя. Сейчас тебе ещё кое-что покажу…
Некоторое время, пока они шли по темноте, Толян то и дело возвращался воспоминаниями к страшному зрелищу расстрела, но к жертвам испытывал лишь ненависть. И правда. А за что их жалеть? За мольбы? За молитвы и слова прощения? За страдания, которые они сейчас испытывают? За слёзы, которые они проливают? Прости и тебе потом воздастся. Что за бред?! Толян никогда в это не верил. А о прощении он думал так: во-первых, прощать надо людей, а во-вторых, прощать надо то, что можно простить. А убийство с причинением увечий, или же убийство спланированное – такое прощать нельзя. И тут Толян подумал, хорошо, что есть ад, ад никогда не совершит такой глупости, как прощение.
– Так, придётся проехать на лифте, то место находится повыше расстрельной площадки, – сказал Дьявол, вырвав его из глубокой задумчивости. Поглаживая большой ладонью лысину, он задумчиво рассматривал панель с цифрами. А потом нажал на три кнопки и замер в ожидании. Будто статуя. Толян моргнул, украдкой окинул место взглядом. Огромный холл, ограниченный высокими серыми, бетонными стенами. На одной из них были выбиты в большом количестве цифры, на другой отпечатки ступней и ладоней, третья была истыкана тонкими кольями, а у четвёртой, находилась длинная волнообразная стойка, за которой стоял взлохмаченный, рыжеволосый чёрт. Он смотрел на Толяна огромными глазами, и казалось Толяну, что он провожает его в последний путь. При этом рожа у чёрта была такая, будто ему ни черта не было Толяна жалко. Он наоборот ждал, когда Толян сгинет в пучине одного из котлов ада.
– Я сегодня немного на нерве, – заговорил Дьявол, когда двери простого лифта со скрипом и дребезжанием разошлись. Толян немного помедлил не спеша входить следом за Дьяволом в душную и тесную кабину. Но через пару секунд переступил порог. Дьявол нажал на кнопку, и двери сомкнулись. Лифт дёрнулся. И не ясно было, ехал он вверх или вниз. – Понимаешь, давно у меня не было отпуска, – Дьявол вздохнул. – Даже выходной был пару тысячелетий назад. Всё работаю и работаю. Эти грешники меня достали. Они у меня уже во где, – и Дьявол упёр ребро ладони в горло, под самый подбородок. – Всё прут и прут. Спасу нет. Ни минуты покоя. И я как белка в колесе кручусь. То туда, то сюда. Так ладно бы только приёмка, эти ж имбецилы побеги иногда устраивают. Ну ты ж видел. Хорошо, когда одна тварь выползет, так отпинал её, раздавил и обратно запнул. А порой и скопом лезут. Бегут бедолажки, аж спотыкаются. Я говорю: ну и куда собрались? Я, Потапыч, сначала по-доброму. Без наезда. Мол, душа моя грешуля, ты далеко побёг, выражаясь Фединым языком? А он мне, мур, пыр, ах, вах, ох. И самое любимое: «Мне надо… у меня дети». А я ему, ничего, без тебя вырастут. Можно подумать они тебе раньше были нужны. И ежели чаво, так позже встретитесь. Ибо яблоко от яблони редко когда далеко падает. Но знаешь, Потапыч, когда начинает разговор заходить о детях, тут нерв у меня и встаёт по стройке смирно. До чего же любят некоторые детьми прикрываться. Как можно прятаться за их спинами? Они ж невинные. И глупые. И зачастую не понимают, что творят они и что творят взрослые. Н-да.
– А для тех, кто обижает детей есть спецнаказание в аду? – вдруг спросил Толян. Вопрос возник в голове внезапно, и озвучил его Толян в тот момент, когда лифт дёрнулся, загудел и замер.
– Есть, – просто ответил Дьявол. – И для тех, кто детьми торгует, и кто порнуху с ними снимает, и кто жестоко избивает, и кто убивает, и кто режет их на органы… Для всех есть. У меня, Потапыч, места в аду на самом деле много. Даже очень. Так что всем хватит. Всем.
Двери лифта открылись, и Дьявол шагнул прочь из кабины. Следом за ним Толян. Двери не внушающего доверия закрылись с тем же скрипом, с какими открывались, а сам лифт вновь загудел. Но Толян уже перестал обращать на него внимание. Они оказались… то ли в сарае, то ли в зоопарке, то ли в конюшне. Быстрого взгляда хватило на то, чтобы Толян вновь ощутил отвращение. А потом мельком подумал, что у Дьявола извращённый ум. Или же сам ад предлагает такие услуги, то есть наказания.
– Моё любимое место, – хохотнул Дьявол и пройдя вперёд, вдоль ровных рядов, обернулся, раскинув руки. – А! Ты только погляди, Потапыч. Какая красота! Я прихожу сюда, когда у меня настроение совсем говно. Прихожу и наслаждаюсь этим видом. Да, согласен, отвратительно, но что сделаешь. Когда вдохновение покидает, это я про своё хобби рисовать, или же, когда работа задалбливает, вот как сейчас, и хочется всех в порошок стереть, или когда черти до белого каления доводят… я иду на этот этаж и отдыхаю душой.
– Что это? – всё же спросил Толян, хотя не хотел знать на него ответ. Но сделав пару шагов вперёд, решился.
– Лицемеры, – торжественно объявил Дьявол, подошёл к нему и, обняв его за шею, потянул вперёд. Толяну пришлось смотреть на то, как люди, стоя на коленях, лижут задницы бегемотам. В прямом смысле слова. – Это те, Потапыч, которые слишком сильно унижались и принижались, которые забыв себя, восхваляли других им в глаза, а за глаза их поливали грязью. Это те, кто выслуживаясь, забывал о других. Это те, кто в угоду себе, не пощадил даже близких, кто разрушал то, что не создавал, и кто рыл ямы, а потом толкал туда всех, кто им мешал и без зазрения совести забрасывал их землёй, а потом вновь улыбался соседу, товарищу, другу, дабы однажды вырыть яму ему и столкнуть его туда, чтобы занять его место. Скажешь, лицемерие – это не грех? Грех, Потапыч, грех. Ты спросишь, что плохого в услужении, а я тебе отвечу: ничего. Только служить и прислуживаться разные понятия. И ты и я об этом знаем не по наслышке. Только ты служишь, вернее служил, а я тот, кому служат. И знаешь, Потапыч, терпеть не могу, когда мне лижут задницу, пытаются туда без мыла влезть и зализывают глаза, в попытке быть лучше того другого. Ты даже представить не можешь сколько таких грешников ко мне приходит. Много, но лишь избранные здесь. Вот тут. Самые противные жополизы. Мой любимый грех. Впрочем, скажу честно, сначала они меня раздражали. Но потом я придумал, как наказать их. Чтобы уберечь свою задницу, я выпросил у богов несколько тысяч бегемотов, и теперь лицемеры лижут задницы им. Ну не люблю я, когда они пытаются зализать мне, не люблю.
Толян старался уже не смотреть на картину, что так сильно радовала Дьявола. Он то и дело бросал взгляд в сторону, и при этом ощущал отвращение. Были и у него моменты в жизни, когда пришлось покривить душой и прогнуться. У кого их не было? Отчего-то сейчас эти моменты, словно слайды проносились в голове, и Толян вспоминал даже то, что напрочь забыл и то, о чём бы никогда не подумал, как о лицемерии. Вот только эти действия, тогда и сейчас, шли в разрез с его душевными понятиями. Он наступал на горло своей гордости.
Был момент, который остро засел в памяти и до сих пор мучил его: однажды Толян упрашивал медсестру пустить его в больницу, к маме. Толян приехал поздно с работы и не успел вовремя, до закрытия. Он так сильно хотел увидеть маму, не навещал её дней пять, и в этот раз он пообещал себе, что хотя бы обнимет её. Однако путь перегородила медсестра, с красными губами, и с видом бога, который тут главный, а Толян, чмо общипанное, посмел вломиться к ней в обитель, даже не думала его впускать. Уставший Толян так и хотел свернуть медсестре шею. С одной стороны он понимал её, у неё работа такая, а с другой желал, чтобы и его поняли. Почему только он должен понимать?! Ведь мама одна. И он тоже, как эта женщина работает. И зарабатывает деньги, которые кормят не только его. Он просил мало, всего лишь минуту, только обнять… Шоколадка не помогла, и мама, что стояла по ту сторону двери, тоже не смогла убедить медсестру. Толян ушёл ни с чем, но хотя бы голос мамы услышал. Но противно было не оттого, что ничего не вышло, не оттого, что его не поняли, а оттого, что он унижался перед этой женщиной, а она даже бровью не повела.
– Хочешь попробовать? – вдруг предложил Дьявол, и они остановились у жопы бегемота. Тут никто её не лизал. Правда бегемот справлял нужду, и Толяна от этого вида слегка повело в сторону.
– Нет, – твёрдо и с какой-то яростью ответил он.
– Нет так нет, – Дьявол коротко пожал плечами и потянул Толяна дальше.
К Дьяволу вернулась его привычная лёгкость и простота, а Толяну снова стало больно и обидно. Жалости ни здесь, ни там, где был Ангел, к нему никто не испытывал. А он, первый раз за то время, что оказался в загробном мире, захотел чтобы ему хотя бы кто-то посочувствовал. А то получалось так: было ощущение, что его били со всех сторон, а он как дурак терпел и сдачи не мог дать. Потому что слаб. Потому что умер. И потому что это его наказание. Сейчас ходил бы по облакам, собирал бы их и забыть забыл о боли. Сам себя наказал. За что? Ни за что. Он просто хотел исчезнуть, раствориться, умереть навсегда. Стать частью пустоты.
– Вот такой мой ад, Потапыч, – голос Дьявола снова вырвал Толяна из размышлений. Толян в который раз вздрогнул, посмотрел на Дьявола, который раскинув руки в стороны, потягивался.
Отстранившись от воспоминаний и вернувшись к реальности, Толян отметил, что стояли они на балконе, чёрт знает каком этаже. Внизу тлела земля. Лёгкий дым стелился по ней, открывая Толяну не очень радужную картину. По земле бежали полуобгоревшие люди. Они тоже стенали и кричали, плакали и молились, однако никто сострадания к ним не проявлял. И тут будто по мановению волшебной палочки земля вспучилась ядовитыми пузырями и вверх взметнулись столбы огня. Несколько секунд пламя рвалось в серую небесную гладь, а затем так же резко улеглось, и теперь Толян чётко видел, как на выжженной земле лежали скелеты, с нетронутыми пламенем внутренностями. И грешники при этом оставались живы. Они продолжали издавать стоны, больше похожие на скрип не смазанной телеги. Через несколько секунд набежали другие полугнилые люди и, облепив грешников, начала пожирать их органы. И Толян, сдерживая приступ неожиданно рвоты, поморщился.
– Красоты нет и приятного мало, но всё равно есть на что посмотреть. Особенно таким неприкаянным, как ты, Потапыч, тем, кто что-то ищет, но никак не может найти. Да и навряд ли найдёт, – сказал Дьявол, посмотрел на Толяна, хмыкнул и сунул папиросу в зубы. Пожевал бумагу, чиркнул спичкой о боковую стенку коробка, прикурил. Нимб сверкнул красным, снизу донёсся дикий вой боли, полусгнившие люди кинулись в стороны, а грешники вновь побежали…
– Я хочу настоящей смерти, – отозвался Толян, крепко сжимая косу. Странно, на мгновение, пока они ходили по аду, Толян забыл про неё. А сейчас вспомнил. Она словно приклеилась к нему. Даже если он задумает её бросить и бросит, она всё равно окажется у него в руке. – Хочу исчезнуть навсегда. Это моё желание. Зачем нужна жизнь? Снова страдать, снова плакать, снова терять. Ничего стоящего в ней нет. Какой бы судьба ни была, итог всегда один – смерть. И так по кругу. К чему жить? Что особенного в жизни? Интерес какой? Мы зачастую, люди, ничего особенного и не делаем. Строим дома, потом разрушаем. Сажаем деревья, потом пилим. Рожаем детей, потом убиваем. Воюем – миримся. И так бесконечно. В итоге всё, чего человек достигает, это смерть. Где логика?.. Умирает всё. И люди, и города, и государства, и миры.
– Да-а, обнищал человек, – Дьявол выдул облако сизого дыма. – Раньше для человека жизнь прожить было великим достоянием. Раньше он рос не только в высоту или в ширь, он рос в душе и в голове. Было детство. Было отрочество. Была юность. Молодость, зрелость, старость. Мудрость. Мудрость – вот что отличает прошлого человека от нынешнего. Раньше люди делали выводы и учили уму-разуму подрастающее поколение, а сейчас выводов нет. Бывало придёт грешник, а с ним и поболтать есть о чём. Поговорить о сущем, о глубоком, о правильном и нет. Ведь грешники не только плохие бывают, но и хорошие. Кто сказал, что добрый обидеть не может? Может. Только злой для себя, а добрый во благо другого. И вот от этих грешников столько мудрого можно услышать, что жалко расставаться. А услышать исповедь из уст грешника – это как увидеть солнце в этом мире. Настоящую исповедь. Не ложь, не нытьё, не мольбу, а исповедь. А сейчас? Вон они, грешники. Одни жопы бегемотам лижут, другие куда-то бегут, и сами не знают куда, лишь бы бежать. Дебилы, – Дьявол задавил окурок в ладони и кинул его вниз. – Понимания того, что они в аду и бежать некуда, никакого. Как будто со смертью у них в головах образовалась пустота. Так и хочется рассказать, подойти и научить, как надо отбывать наказания в аду. Не стоит бежать. Прыгать, орать, плакать, умолять… Надо просто принять свои грехи и заплатить цену. Другого здесь не дано. А о жизни, Потапыч… Так это награда. И то, как ты её проживёшь и будет твоей настоящей ценностью. А ты чего хочешь? Миры спасать? Вселенную ваять? Адом заправлять? Так это не жизнь, Потапыч, это существование.
– Хочешь сказать, что жизнь прекрасна, – то ли спросил, то ли констатировал факт Толян, не зная, что именно ответить Дьяволу.
– Хочу сказать, что надо быть мудрым человеком. И ты мог бы им стать, но, увы, не дожил до нужного возраста.
– Вот именно. Не дожил. Кому-то восемьдесят лет, кому-то двадцать, а кто-то рождается мёртвым. Что это? Ценность жизни? Одному всё, другому ничего. Это что? Маленькая погрешность? И о какой ты мудрости говоришь? О той, чтобы быть стариком, которого даже родные дети забывают? Или о той, когда пенсионер прыгает по скалам с телефоном в руке, как обезьяна по деревьям с бананом, и пытается поймать кадр, где он в зависнутом виде «над пропастью во ржи»? Или о той бабке, что сидит на лавочке и перемывает другим кости?
– Это дебилизм, Потапыч, дебилизм. И он даже в аду не лечится. Я сейчас говорю о той самой, Потапыч, о той самой мудрости. Ты её прекрасно знаешь. Вопрос в другом: почему ты хочешь перестать существовать в целом? Если не можешь найти ответа, то это не значит, что жизнь в целом плохая. Хочешь я тебе отвечу?
– Не надо.
– Да, главное принять.
– Я принял многое. И думал я о многом и долго. Согласен, если бы судьба сложилась иначе, то я не задумывался бы сейчас о том, какая жизнь будет у меня после перерождения. Такая же или другая. Может я вообще буду кузнечиком, – Толян, не ожидавший от себя такого, хохотнул. Дьявол спокойно пожал плечами. – Если бы, да кабы… Знать где упасть, так соломку бы подстелил. И да, я боюсь. Боюсь жить. Боюсь новых потерь, боли и отчаяния. Боюсь того, что в другой жизни могу стать вон тем ублюдком, кто сейчас лежит кучей дерьма на обожжённой земле и его потроха жрут такие же ублюдки, как он. – Дьявол фыркнул. – И всё же, не вижу я ценностей. Я слепой. Не знаю. Просто не вижу. Наверное потому что мало было у меня чего-то особенного. А может потому, что за все осознанные годы, я так и не научился жить, принимать жизнь и видеть в ней что-то прекрасное.
Чиркнула спичка, и Толян посмотрел на Дьявола. Тот прикурил новую папиросу. Так было странно видеть то, как Дьявол курит простые папиросы. Курит и молчит. То ли думает, то ли ждёт, что Толян дальше будет говорить. Да впрочем и весь вид Дьявола, вот именно сейчас, был обычный. Человечный. И еле-еле тлеющий над головой нимб ни капельки не делал его особенным, другим.
– Знаешь что, Потапыч, – вдруг нарушил тишину между ними Дьявол, дымя папиросой, – я тебе сейчас скажу то, что ты и так знаешь. Страшно, Потапыч, всем. И в страхе нет ничего плохого. Тот кто не боится, тот не живёт. Его даже не существует.
– Н-да. Я каждый раз говорю себе это. И каждый раз когда ступаю по этому миру думаю, на кой хрен он нужен? – Толян почувствовал лёгкость. Осторожность ушла, отступило ощущение неправильности. Дьявол жевал папиросную бумагу, щурился от едкого дыма и смотрел на него. И Толян снова и снова видел перед собой не владыку ада, а человека. Простого человека, с такой же говняной судьбой, как и у него. И казалось Толяну будто он вернулся к коллегам на стройку и сидели они на недостроенном балконе, отдыхали и вели разговоры о сущности бытия. – Зачем всё это? Можно же было сделать проще: отжил, помер и сразу родился снова. Смысл ада или рая, междуними или ещё чего-то? Душа всё равно будет грешить: в той или иной жизни. Если человек грешен, то мне кажется он будет грешен всегда и везде. И вот этого, – Толян кивнул в сторону вновь бегущих душ, – они всё равно не вспомнят. И я забуду наказание. Забуду, как собирал облака, забуду как шастал по загробщине, и наш разговор с тобой забуду тоже.
– Но будешь знать, что ад существует. Как и рай. Как и я. И тот придурок, что тебя собирать облака определил, – Дьявол вынул изо рта папиросу, сплюнул прилипший к губе кусочек папиросной бумаги. Щелчком отправил папиросу вниз.
– Я убедил себя, что загробного мира не существует. Что все люди, души или что там у нас есть, что питает и тело и позволяет нам жить, исчезаем, растворяемся и другого не может быть. Мы часы. Кто-то смастерил, завёл, механизм отработал, затем остановился. А коль остановился, значит, в утиль. Всё. Конец. Вот он тот отрезок, что зовётся жизнью. И душа, как понятие, всего лишь человеческая фантазия. Были когда-то давно люди, которые фантазировали. Которые придумали, а потом и написали библию. Ведь это сделали люди. Не боги. Не ты, и не Ангел.
– Боги наделили человека верой, – Дьявол потёр в задумчивости квадратный, гладко выбритый подбородок. – Верой наделили боги и нас. Без веры ни одно живое существо не может жить. В вере наша сила. И в вере сила человека. Есть сущее, и из этого сущего мы все выходим и творим и создаём жизнь. Жизнь не просто слово, жизнь – это… Как бы тебе объяснить…
– Вселенная?..
– Не, вселенная – это всего лишь крупица сущего, – Дьявол почесал лысину, пытаясь найти нужное слово, и больше Толян его не прерывал. Ждал. – Ну, скажем… Вечность. Хотя тоже чуть не туда, но ладно… Люди, ангелы, черти, боги… Кто-то ещё. Мы, Потапыч, двигатель. Да, мы механизм. У каждого из нас своя функция и своё отдельное место в этом бытие. Без нас вечность – это пустота, а пустота – это… ПУСТОТА. Там нет ничего. Ни-че-го. И ни-ко-го. Там нет дыхания, нет понятия, там даже времени нет. И мы вот это ничего наполняем и заполняем. Мы создаём то, что зовётся жизнью. И это сущее живёт тоже. Мы не пустое место, Потапыч, мы важный винтик в невероятно большом механизме.
– И что же, одного не будет и механизм сломается?
– Да, – горячо, но тихо сказал Дьявол. – Да. Именно так. Винтиков много, и каждый, и ты, и я, на своём месте – я уже говорил. У каждого своя ячейка, слетит одна, может полететь по бороде всё существование. Поэтому и сменяют люди друг друга: один умирает, другой рождается, и процесс этот бесконечен. Это и называется круговорот. Выражаясь твоими терминами, часы должны тикать. Тикать без остановки, потому как ежели они остановятся, уже не будет жизни вообще.
– Ага. Всего лишь болтик. Износился, прочь. Заржавел, другой есть. Чтобы жило сущее или что там есть, надо чтобы жили другие.
– А ты что думал, трон тебе и коня в придачу?
– Да ничего не думал, – грубо отозвался Толян. – Просто вернулись мы к тому, с чего и начали. Нахрена жить? Вот не хочу быть винтиком, хоть ты тресни.
– Да кончай уже упрямиться. Ты ничего не решаешь. Смысл в том, что ты сейчас копытом бьёшь? Да никакого смысла. Подумай об этом с другой стороны. Подумай и прими.
– О чём я должен подумать?! – резко спросил Толян.
– О том, что в жизни есть много хорошего. Ты просто не хочешь это видеть!
– Ладно. Соглашусь с тобой. Не хочу видеть и боюсь. Но если и в другой жизни у меня будет всё так же, как в прошлой. Если и в другой жизни, я буду таким же, как сейчас? А если и в той жизни я проживу сорок лет?
– А если всё будет иначе? Откуда ты знаешь, что тебя ждёт за поворотом? Я тебе сейчас правду открою, даже я не знаю, что ждёт меня впереди. За нас с тобой уже давно расписали нашу жизнь. И за вон того человека, что жрёт чужую печень тоже. Но надо жить, потому что от этого может зависеть жизнь других. Вот есть вы, людишки, и благодаря вам есть мы. Есть грешники, и благодаря этому существует ад. Есть боги, которые вращают мироздания, и мы живём. Не будет всего этого, и останется лишь… ничего. Так что, Потапыч, кончай уже быть эгоистом.
– В смысле? Я не эгоист? – Толян нервно хохотнул.
– Да все мы эгоисты, Потапыч. Все. Без исключения. Только кто-то до отвращения тщеславный, а кто-то, так, лишь балуется.
Нимб Дьявола загорелся сильнее, а за спиной выросли большие белоснежные крылья. Толян на мгновение потерялся. Дьявол был одет в чёрные брюки, ботинки, рубашку, на шее удавкой висел чёрный галстук. И белоснежные крылья со всем этим никак не сочетались. Но они казались Толяну такими же красивыми, какие были у Ангела.
– Знаешь, Потапыч, жизнь прожить – не поле перейти. Не зависит от тебя ничего: ни рождение, ни смерть, ни какие-то особые моменты, например женитьба или расставания. Мы винтики, это так. Казалось бы, закрутили нас в резьбу, мы и остаёмся там до того, как не состаримся. Вот только каждое существо в этом бытие наделено душой. Душа – это… ветер, что ли. Куда дунешь, туда она и полетит. Человеком быть, это не червяком в говне ползать. Жри дерьмо и о будущем не думай. У червя одна только цель, в говне купаться. Больше ничего. А человек – существо разумное. Ему можно всё. Он волен идти куда угодно. Думать о чём угодно. Мечтать. Желать. Творить чудеса. Он волен прожить свою новую жизнь достойно. Главное не забывать о вере и о том, что душа должна оставаться чистой. И в новую жизнь, ты придёшь как белый лист. И только от одного тебя зависит, насколько изгадишь ты свою душу, проживая отмеренные тебе годы, и как именно ты распорядишься листом: напишешь что-то, нарисуешь или вытрешь им жопу. Ты скажешь, Потапыч, что не понимаешь. Что это не логичность. Судьба создаётся… ничто не решается… но людям можно всё, а чертям и ангелам ничего… душа в полёте… И что такое вообще душа?.. А тут и понимать не надо. Зачем? Зачем знать то, что не сможешь уложить в своей голове. И не сможешь применить в реальности знания, потому что всё слишком масштабное. Наш мозг для мироздания слишком маленький. Узкий… Надо просто жить. Жить тем, что тебе дают. И коль ты родился человеком, тогда будь им. А не уподобляйся червю, что ползает в говне и только и знает, что говно жрать. Наша встреча, Потапыч, подошла к концу. Время вышло. Бывай, друг. Удачи тебе. Береги себя. Хорошая у тебя душа, добрая. Поэтому не греши. Не пачкай её. Хотя знаешь, кажется мне, что в следующий раз ты ко мне даже не заглянешь. С одной стороны, хорошо, а с другой – жаль. Интересно с тобой. Даже расставаться как-то не хочется. За столько лет первый раз нормально так поговорил. Люблю разговаривать с людьми. Есть в вас что-то, что успокаивает мою грешную душу.
Толян кивнул. Хотел что-то сказать в ответ, но ничего не приходило в голову. И да, хотелось ещё поговорить. Понять ту не логичность, о которой говорил Дьявол. Но сам чувствовал, тянет его куда-то. Коса в руке теплеет и дрожит, будто в нетерпении – ждёт, когда он ею взмахнёт.
– Бывай, – только и сказал он. Но взмахнуть косой не успел, крылья Дьявола встрепенулись, нимб загорелся ярким, не алым, а золотистым светом, и не успел Толян моргнуть, как вокруг него образовалась темнота.
12. Библиотека
На этот раз Толян не падал и не летел. У него сложилось ощущение, что он просто сделал шаг, споткнулся о камень и шлёпнулся вниз лицом, впечатавшись носом в землю. Было больно. У Толяна на глаза даже слёзы навернулись. Скрипя зубами от боли и потирая ушибленные колени, щурясь и шмыгая, он кое-как поднялся на ноги. Ощущение того, что он сломал себе пару костей пропало через несколько секунд, а когда он открыл глаза пошире, то отметил знакомую реку, берег и стоявшую вдалеке женщину в белом платье. Красавицу, то ли ангела, то ли жизнь, а может богиню? И только когда подошёл к ней ближе, увидел что у Богини гостья. Высокая женщина одетая в чёрное.
Толян замер в нескольких шагах, украдкой рассматривая гостью Богини. Чёрное строгое платье и гулька на голове из каштановых волос – это всё, что Толян смог увидеть. Она казалась ему офисным служащим. Остальное: черты лица, возраст и прочие нюансы постоянно ускользали от него, но ему казалось, что женщина молода. И красива. От девушки исходила непонятная аура, Толян ощущал и грусть, и печаль, и радость, и счастье. Спектр эмоций и чувств говорил о многом, но мысли в голове Толяна летали, как бильярдные шары по сукну, и он не мог сложить их во что-то дельное. И чудилось ему, что ускользающее нечто могло бы прояснить ситуацию и точно обрисовать картину происходящего. Хотя ему это не надо. К чему Толяну знать кто это? И к чему знать сколько ей лет и какого цвета её глаза. И зачем знать о том, что деловая девушка делает в гостях у Богини? А может она не гостья, а хозяйка? А гостья наоборот Богиня?
Толян прикрыл глаза. Мысли совсем стали хаотичны, и он зачем-то устремился к залу ожидания, чтобы посмотреть на строчку с его именем. Сколько осталось? Девять лет? Как-то маловато по сравнению с тем, сколько было, когда он отправлялся к Дьяволу. Впрочем, уже давно надо было привыкнуть к тому, что время тут по-другому бежит, чем в мире живых. И принимая сейчас этот факт, глядя на то, как цифры неумолимо отсчитывают секунды и минуты, Толян чувствовал нечто такое, отчего хотелось сбежать. Чего хотелось избежать. Это чувство он уже испытывал. Гнилое, гадкое, противное, склизкое, неприятное ощущение. Правда тогда он лежал в больнице, на койке, на которой умер не только он. Лежал один, думал, прощался с миром и людьми, что были когда-то рядом с ними. И сейчас спрашивал себя, почему никто так и не пришёл на его похороны? Или приходили? Как никчёмно он прожил свою жизнь. Как пусто. И уныло!
Зачем он пришёл в тот мир? Чтобы порадовать родителей? И всё. Единственная радость, маленькое счастье, даже когда он стал взрослым. Для родителей мы всегда будем оставаться детьми, несмышлёнышами. А что Толян дал родителям? Ничего. Вот так и прожил жизнь. Ни о чём.