– Верь мне

«Элиза»

Стол стоял ровно. Стул был слишком мягкий. Симон, которому в этом году исполнилось двадцать четыре, только и делал, что старался держать спину ровно. Элиза расположилась по центру, наблюдая за поедавшей корм знакомой ей собакой, нервно отрезая «фламандское тушёное мясо» и попивая виноградный сок, ягоды которого эта семья выращивает под домом.

Эти похотливые, но в то же время измученные улыбки, это похабное отношение к служанке, вымывающей всему дому пятки, и глупая лесть Элизе казались ей более, чем омерзительными. Но если бы дом был рядом или она в ту же секунду могла уплыть, то, подумав получше, она всё же осталась бы: нигде, как здесь, её ублажать без образования и работы не будут.

– Ну-с, – положил свою грязную вилку на тарелку Симон, заранее переглянувшись со всеми членами семьи, – узнаешь родной дом?

– Я вам скажу так, – отвечала девушка с набитым ртом, – сначала я и поверить не могла, что всё это время была таких кровей, – вытерла рот тканной салфеткой, – но сейчас я чётко вспоминаю этот кувшин, – указала на него, – эту вазу и вас, мама и папа, – улыбнулась в ответ на их обеспокоенные лица.

– И где же ты была всё это время? – спросила мать Симона.

– Где я только не была! – крикнула она, зарядив свой голос натуральным соком. – Париж, Россия, Амстердам, Нью– Йорк, Лондон, – махала руками по сторонам, – даже Африка!

– Удивительно, – кивал головой отец семейства, охотно поедая содержимое тарелки.

– Эти приезжие возили тебя по всему миру? – спросил парень, испуганно уложивший руки на стол.

– Более чем, – отрезала кусок мяса, – сначала возили они меня, а затем я – их.

– Стоило быть, – строго посмотрела на Элизу «мама», – они здорово запудрили тебе мозги.

– Эти приезжие, – обратился к ней Симон, – только и умеют, что врать, врать и врать, а я ненавижу, когда мне врут! – стукнул кулаком по столу.

– Я вам расскажу вот что, – уселась в удобную позу Элиза, – мало того, что они сначала таскали меня по всему свету, так ещё и усадили к нам в карету медведя.

– Карету? – усомнившись в правде, спросил «папа».

– А вы что думали? – посмеялась девушка, закинув ногу за ногу. – Это вам не голландцы.

– Это точно, – нервно покивал головой «брат» и принялся доедать завтрак.

На удивление, приём пищи обходился без молитв, к которым привыкла Элиза, но где-то глубоко в сознании она слышала голос матери, затем отвечала на её же вопросы о прошедшем дне и об учёбе, а местами видела её рядом с собой.

– Я думала, – сказала девушка, – здесь едят только рыбу, – в ответ «папа» подавился.

– Рыбу? – спросил Симон. – Мы же не едим рыбу.

– Ребекка, вероятно, говорила не о нашей семье, а о людях вокруг, – ответила «мама», покрутив пальцем вокруг.

– Да, – испуганно начала смотреть в тарелку Элиза, – я ненавижу рыбу, но по приезде заметила, что здесь её полно.

– Это правда, – начал говорить «папа», – до того, как мы начали производить своё вино, мы занимались рыбой, но затем все отказались от неё, иначе ты обижалась.

– Ведь мы же семья, – сказал, успокоившись, Симон.

Всё сказанное за прошедший день складывалось в целое полотно, которое девушка старалась изучать по мере того, что происходит вокруг: никакой рыбы, девочка ходила босиком, любила читать сказки – и бинго.

– Русалки, – прошептала себе под нос Элиза, попивая виноградный сок.

– Мона! – со всевозможной строгостью крикнул отец семейства, подтерев свои страшные усы тканной салфеткой. – Убери грязную посуду, – провёл свою руку чуть ниже её спины.

– Мона, – обратился к ней Симон, – подотрите подо мною, – указал глазами на лужу.

Бедная служанка никак не успевала за приказами своих «хозяев», отчего спешила.

– Моночка, – позвала к себе прислугу «мама», – будь добра: подлей мне сок.

Взяв кувшин в свою трясущуюся руку, девушку поднесла её к стакану, но отвлёкшись на пса, виляющего хвостом около её ног, уронила, разбив не только его, но и тарелку женщины.

– Мона! – озлобленный Симон резко встал. – Не учат тебя ничему мои слова! – взял её за волосы, приподняв вверх, отчего она запищала, и стал отводить куда-то в неизвестном направлении.

– Постой! – выкрикнула с места Элиза. – Оставь её, – встав, подбежала к нему, разъярённо несущему девушку, – ей же больно.

– Мне тоже больно, – остановился парень, откинув девушку на пол, и, подойдя к столу, вытер своё лицо тканной салфеткой, – поэтому я пойду отдыхать, – пошёл в сторону лестницы, обиженно топая.

Обеспокоенная Элиза опустилась на пол к девушке и стала осматривать её бесившее ещё утром лицо, чуть сверкающее от слёз и крови, стекающей из пробитого об пол лба. Она, подбежав и взяв полотенце со своей стула, стала вытирать служанке лицо, хотя так отмахивалась и не давала трогать её.

– Она не останавливается, – наблюдала за струёй крови Элиза.

– Аптечка, – наконец открыла своё лицо служанка, – наверху в ванной.

– Ребекка, – «папа» подошёл ближе, – оно тебе не нужно, – протянул руку, дабы дочь встала с колен.

– Симон ранил её, – провела указательным пальцем, собрав кровь со лба, и уткнула её в лицо мужчине.

– Это глупость! – крикнул он, поправляя свой халат.

– Оставь их, – подойдя, стала отводить «папу» «мама», – ей же нужно всё– таки кого-то спасать, – и увела в сторону веранды.

Ухватив Мону за руку, девушка приподняла её с пола и повела хромающую на второй этаж, где располагалась ванная с медикаментами. Такое понятие как «спасать кого-то» казалось глупостью для семьи, живущей здесь. Проходя эти старые коридоры, стены звучали слишком пусто, а порой в них можно было услышать струи чего-то манящего и завораживающего.

– Что за звуки? – спрашивала Элиза у Моны.

– Звуки? – посмеивалась она. – Это не звуки, а гипноз.

– Гипноз?

– Да, – покашляла, чуть оставив кровь на ковре, через который мы проходили, – поэтому не вслушивайтесь.

– Как не вслушиваться, если кругом тишина? – удивлённо посмотрела на служанку.

– Напевайте себе что-нибудь под нос.

Тогда она напела Элизе какую– то старую детскую колыбельную на незнакомом ей языке, отчего с трудом могла повторять за девушкой, а лишь проговаривала концы фраз. Эта летающая пыльная песня сочилась в стены «замка» и будто блокировала его «гипноз», успокаивая и возвращаю куда-то назад, когда «мама» Элизы так же читала ей, а бывало, пела.

– О чём эта песня?

– О рыбе, плывущей в гуще воды, но только на поверхности, – повернули в сторону ванной, – а затем она погружается глубже и жалеет о том, что не делала этого раньше из-за страха, – дверь распахнулась – и через панорамные окна на девушек упали лучи утреннего солнца.

Элизу удивляло не столько то, что служанка стала живо разговаривать с ней, а то, как из «злобного робота» она превращалась в простую жертву обстоятельств.

– Нужно обработать? – наивно спросила девушка у служанки.

– Я сама, – ухватилась за коробочку с бинтами и стала перебирать её содержимое.

Пройдя по полу всей ванной и пересчитав её плитки, Элиза остановилась у огромного окна, которое выходила на пустой из-за осени пляж. Он был пустой и пасмурный, приводящий в состояние тоски. Как– то она приметила дедушку, гуляющего в одиночестве, и придумывала в своей голове сценарии, где он, ещё молодой, приезжает в этот город, но по какой-то причине остаётся тут на всю жизнь, а затем вовсе влюбляется и решает гулять по пляжу здесь до самой смерти, ведь здесь умерла его любимая.

– Романтично, – произнесла служанка с заклеенным лбом, подойдя к девушке.

– Он одинок, – с досадой ответила Элиза.

– Все мы в какой-то степени одиноки, ведь, в конце концов, мы остаёмся наедине с собой.

– Верно, – кивала девушка, – люди уходят и приходят.

– Я так рада, что Вы приехали.

– Ты забыла моё имя?

– Элиза.

Без сожаления в глазах и дрожи в пальцах

Мы знали, сколько звёзд в солнечно системе, научились решать квадратные уравнения, повторили второй закон Ньютона, но так и не поняли, за что наши родители отдают столько денег на налоги и ездят по грязным дорогам.

В шесть лет я думала, что наш маленький серый городок окутан теми самыми нитями, не дающими выехать за полосу между территорией-соседом и нашей, но дело было в деньгах. Отец приходил домой с зарплатой, затем половину спускал на покер, а другую – на нас – в такие моменты хочется верить, что он был настолько не здоров, что ему не хватало сил и купюр, чтобы расплатиться с нами. Чаши весов, что он использовал, когда на его карту поступали деньги, почему-то недолго качались, а затем останавливались на одном уровне.

Когда у него появилась любовница, вероятно, она тоже, как и я в шестом классе, расстроилась, узнав, что нам с ней оставалось по четверти отцовской зарплаты, а ту самую половину он всё же спускал на глупые фишки. С возрастом всё становится проще: отец оказывается банальным лгуном, мать – его верной игрушкой и служанкой, Арнольду просто не повезло, ведь он не такой, как все, а я каждый день боялась быть похожей на мужчину, забиравшего меня со школы до десяти лет.

Когда Вильгельму стало лучше и он не нуждался в каждодневном наблюдении врачей, я каждое воскресенье встречалась с ним, в отличие от меня, яро любившим географию и шахматы, на втором этаже небольшого дома его семьи. Если бы вы не видели его лицо, то подумали, что я тусуюсь со стариком, но этому деду на момент нашего знакомства было около пятнадцати.

Тогда, в тринадцать лет, я не понимала его маму, думая, что она втайне ненавидит своего сына за то, что он настолько сильно болен и не даёт ей жить полноценной жизнью, но затем я стала понимать, что её жизнь переставала быть такой без него или с таким, но опечаленным из-за расставания с очередной подругой. И в свои шестнадцать, пока мы валялись в его комнате, разглядывая на потолке приклеенные звёздочки, светившиеся в темноте, я не было удивлена тому, как она порой заглядывает в комнату Вильгельма, чуть улыбаясь. Его мама привыкала к моему каждонедельному приходу с пачкой крекеров в форме рыбы, ведь он их обожал, а я к её строгому выражению лица.

За все четыре года, пока я, пробегая пару километров от своего дома к их, отсиживала своё законное место у него на кресле за игрой в шахматы, видела папу Вильгельма лишь десяток. И кажется, я всё поняла, увидев глаза его родителей и сравнив их: отцовские карие, материнские зелёные и голубые, в которые я внимательно вглядывалась, пока Вильгельм в первое воскресенье октября решал сделать ход.

– У тебя есть детские фотографии? – спрашивала я, перешагивая его круглую фигурку на доске.

– У кого-то их нет? – посмеялся.

– У кого-то их нет, – утвердительно отвечала я.

– Ты что-то хочешь узнать? – спросил Вильгельм, сбивая три мои шахматы подряд.

– Как?

– Десять лет игры в шахматы, – откладывал их в свою сторону.

– Тебя отец учил?

– Нет, – забрал ещё одну.

– Вы не близки? – мой ход.

– Нет, – очередная в его кучу круглых фигурок. – Ты проигрываешь, потому что отвлекаешься, – строго сказал Вильгельм, твёрдо уложив свою шашку на доску.

Комната моего друга была полностью увешана различными снимками со всего света, контурными картами с пометками, а над дверью висели огромные часы размером с его голову: видимо, сначала он поглядывал на крестики, нарисованные на огромных листках бумаги, затем переключался на стрелки часов и сожалел о том, что время идёт, а он уже девятнадцатый год сидит в клетке под названием «диагноз».

– Почему ты спрашиваешь? – невзначай спросил Вильгельм, перепрыгивая последнюю мою фигурку.

– Потому что ты хорошо играешь, – ответила я.

– Я про твои вопросы об отце, – вставал он, держась за трость, перекладывая палец за пальцем.

– Наблюдения, – рука Вильгельма соскользнула, и я резко повела руку в его сторону.

– Я же тебе не поддаюсь, – сказал он, ухватившись за кресло, на котором сидел последние пару часов. – Какие наблюдения? – Вильгельм продолжил опрос.

– Глаза, – выкатила свои на него, – они разные.

– У меня голубые, – прихрамывая, прошёлся к диванчику посреди его большой комнаты, – у мамы – зелёные, – уложил трость около него, – а у отца – карие.

– Я не уверена насчёт отца, – смущённо встала и я.

– Потому что он появляется здесь не каждое воскресенье?

– Потому что он не живёт с вами? – уселась рядом с ним.

– Живёт, – усмехнулся, – но постоянно работает.

– Порой мне кажется, что всё вокруг крутится вокруг денег, – я хотела перевести тему, нежели заставлять Вильгельма волноваться по поводу отца.

– Мы учимся, чтобы зарабатывать и зарабатываем, чтобы учиться.

– И есть, – я ухватилась за пачку крекеров, лежавших в углу дивана.

– Это уже потребность, – взял пару из упаковки, – как и моё лечение, если его можно так назвать.

– А как ещё?

– Поддержание жизни.

– Но ты же не похож на больного, – удивлённо посмотрела я на Вильгельма, хрустящего рыбками во рту.

Мой новый лучший друг, за которого я держалась больше, чем за своих школьных товарищей, хоть и впечатлял меня своей худобой, но обнадёживал живостью голоса, три года назад ещё писклявого. И это скорее было последствие возраста, чем след выздоровления.

– Мы видимся с тобой каждый седьмой день недели, и все остальные кажутся непохожими на этот. Но ты глянь на меня: время идёт, а я только и делаю, что ем крекеры, смотрю на карты, а потом в окно и жду погоды. Это не жизнь!

От такого человека, как Вильгельм, с которым мы говорили о ценности жизни в последний раз тогда около больницы, такие слова, как «это не жизнь», слышать было особенно больно, будто коготь ёрзает по доске.

– Ты имеешь в виду то, что, если бы у тебя был шанс, ты бы себя убил? – судорожно спросила я.

– Нет, – посмотрел на меня и включил телевизор, – не убил.

– Из-за родителей? – шёпотом спросила я.

Моментами мне казалось, что его мама за нами следит, поэтому некоторые фразы я произносила тихо, пока Вильгельм чуть ли не кричал те самые слова, которые говорить, в общем и целом, вслух не стоит. Видимо, он наконец почувствовал себя взрослым, получив хоть что-то новое – выросший мальчишечий голос.

– Элиза, – постучав в дверь три раза, прервала наш диалог мама Вильгельма, – уже восемь, – произносила своим утомлённым голосом.

Крупная стрелка на часах, указывающая на те самые «восемь» означала то, что мне пора домой, ведь у Вильгельма начинается своя программа: массаж ног, затем приём лекарств и укладывание в койку. Тогда я совсем потеряла счёт времени, отчего испугалась выше положенного внезапного стука в комнату.

– Из-за родителей порой я, наоборот, хочу исчезнуть, – тихо и в шутку прошептал мне Вильгельм. – До встречи, – произнёс так же он и положил свою руку на мою, из-за чего я в очередной раз вздрогнула и быстро отняла её у него вставая.

Мигом выбежав из комнаты под предлогом того, что спешу, и спустившись по лестнице его дома, я, немного конфуженная знаком внимания от своего друга, наконец снова увидела папу Вильгельма, совсем не похожего на моего: никакой лишней заморочки по поводу костюма, никакого гладко выбритого подбородка и шлейфа от рюмки коньяка – обычный трудяга, видимо, работающий по семь дней в неделю и искренне любящий свою семью.

– Алиса? – улыбаясь, обратился он ко мне.

– Элиза, – ответила ему мама Вильгельма, проходя мимо и прокручивая указательный палец у виска, – сотню раз тебе, балбесу, говорила.

– Элиза! – не обратив внимание на свою жену, радостно вскрикнул он. – Какое прекрасное имя!

– Элизе пора, – сказала я, ухватившись за куртку у входа.

– Вы видели весь наш дом?

– Нет, – мне показалось это смешным, – за все четыре года я видела только комнату Вильгельма.

– Ты шутишь? – уставился своими карие глазами, пока я кивала влево-вправо головой. – Пока моя жена, – глянул на часы, – массирует ноги моему сыну грех не показать тебе нашу гостиную!

«Уставший и доброжелательный» – только так можно было назвать папу Вильгельма, ничуть не серьёзного, а скорее, наоборот, смешного и рассеянного. Мы прошли в длинную комнату, напоминающую кладезь сувениров со всего мира и книг, видимо, читающихся матерью моей друга.

– Вы не смотрите телевизор? – удивилась я его отсутствию в комнате.

– Был у нас один, – почёсывал свой затылок, – но они долго у нас не живут, – посмеялся, указав указательным пальцем наверх.

– Сломался? – открыв рот, спросила я.

– Он у Вилли наверху! – придерживал меня за спину, проводя дальше. – Хотя он тоже не любитель смотреть говорящий ящик, – указывал на награды, весящие на стенах дома. – Он чемпион, – я уверена, что он «перечитывал» эту пару листовок в виде грамот каждый раз, когда проходил мимо, чтобы взять книгу в конце комнаты.

– Вы путешествуете? – спросила я.

– Работаю, – достал фигурку в виде Эйфелевой башни с флагом Франции, крутя вокруг, – по всему свету.

– Разве это не есть «путешествие»?

– Путешествуют, когда наблюдают, а я прохожу мимо всего и всех, – поставил обратно, – но зато каждый раз привожу по сувениру!

– А эта? – указала пальцем на цветной маяк. – Откуда?

– Эта, – растерянно стал рассказывать мужчина, – оттуда, куда Вильгельм вряд ли приплывёт, но мечтает.

– И где это? – взяла в руки.

– Он тебе не рассказывал?

– Не-а, – внимательно рассматривала фигурку.

– Эх, забирай! – активно махнул рукой по воздуху, а затем с улыбкой сжал мою руку, в которой находился тот самый маячок.

– Вы столько читаете, – удивлённо поглядывала я на книги, разбросанные по всей гостиной.

– А я похож на читающего? – он отошёл на пару шагов от меня и положил обе руки на туловище.

– Честно говоря, не очень, – смущённо ответила я и спрятала сувенир в карман.

– Конечно, – зевнул, – ведь я археолог, а вот жена учительница начальных классов, – мы проходили всё ближе к полкам с книгами.

– Начальных? – я чуть не подавилась слюной.

– Зануда ведь, – усмехнулся папа Вильгельма, – детей жалко.

– Это точно, – звонко сказала я, улыбаясь от смущения.

– А вот это, – указывал на фотографии в рамках, стоящие на каждой из полок с книгами, – маленький Вилли, – водил по картинке туда-сюда, – я и его бабушка по маминой линии, – плавно перешёл на следующую, – снова он, но маленький и с его мамой.

– Почему ни одной с ним малышом и вами? – невзначай спросила я, как вдруг сразу же пожалела, ведь мужчина переменился в лице.

– Я думал, ты знаешь, – сказал он и добавил: – Видимо, Вилли не любит говорить обо мне.

– Любит, – соврала я, отчего мужчина улыбнулся, – но он не рассказывает ничего настолько, видимо, личного.

Как мне показалось, подобные мелочи в виде мелкой лжи могут выводить людей на эмоции: исправить неудачный день или, наоборот, сделать его куда более ужасным.

– Вилли не мой сын, к сожалению.

– Отец бросил его?

– Не совсем, – стал рассказывать мужчина, – он ушёл из семьи, когда Вилли стал сильно болеть и понадобились деньги на лекарства.

– Он молча ушёл?

– Да, – вздохнул, – но Вилли не знает об этом и до сих пор думает, что мама бросила его отца, из-за чего тот больше не приходит к нему, но ведь, если бы хотел, пришёл бы. Так?

– И винит вас, – мой взгляд укатился куда-то на пол, пока мозг собирает все кусочки информации в полноценный паззл.

– Что бы он не думал, я хочу, чтобы он относился ко мне, как к папе, – положил свою руку мне на плечо, – но мы остановились на том, что он холодно называет меня «отцом» или зовёт по имени, когда что-то его злит.

Никогда не понимала, как можно любить человека, который тебя бросил, и ненавидеть того, кто пришёл его заменить. Я с глубокой жалостью смотрела в эти потерянные глаза папы Вильгельма и вспоминала себя маленькую, яро бегающую за играющим чувствами отцом и ждущую от него банального прихода к кафе-мороженому раз в месяц, но с той встречи у нас дома, когда мама со всей накопившейся ненавистью ударила его по лицу, мы больше не разговаривали, а лишь встречались порой взглядами на общих семейных праздниках.

Тогда вне зависимости от погоды, я была готова встретиться с ним снова на парковке около кафе-мороженого, чтобы считать машины, но он забыл про эту традицию или не хотел вспоминать. Мне почему-то хотелось верить человеку, с котором мы делили всё, начиная любимой женщиной и заканчивая родинкой на шее. Но что-то внутри меня кричало о том, что он так же, как и я, умеет обманывать, не замечая, что напротив него сидит его родной человек, ожидающий правды.

Но я врала, думая, что даю людям того, чего им не хватает, заполняя пустоту в моём или их сердце, а мой отец лгал, чтобы лгать – это была «плохая ложь ради плохой лжи».

– Мои родители в разводе, – сказала я, желая разделить несправедливость, – но мама любит его, а я, кажется, ненавижу.

– Почему?

– Почему мама любит?

– Почему ты ненавидишь?

– У него была любовница, и он умалчивал, – скрестила руки, – о маме, не говоря уже о моём брате и мне. Он хотел вести двойную жизнь, и вторая обходилась без его детей.

– Нужно уметь прощать, – мы двигались в сторону выхода, – как и я простил Вильгельма за то, что он не может принять меня, как и твоя мама простила твоего отца, хоть и не отпустила.

– Это ваша правда, – сказала я, снова накидывая на себя куртку и готовясь выходить на октябрьский мороз.

– Береги себя, Алиса, – посмеялся он, специально произнося моё имя неправильно.

– Передайте «доброй ночи» Винни, – в ответ сказала я, прокручивая ручку двери и наконец выйдя на свежий воздух. В такое время всё по-другому: почти нет машин и людей, не желающих мёрзнуть на улице, никакой беготни и суеты, а лишь ты с паром изо рта. Я одновременно любила и ненавидела осень, поэтому по привычке разогналась и побежала по дорожкам, полным тёмной вечером листвой, к своему дому, где, вероятно, мама злится, ведь я снова задержалась, а Арнольд играет в свои глупые игры после посещения психолога.

Как только я пробежала первую сотню метров, мои ноги отказывались двигаться, ведь я устала: я ненавидела мороз, я ненавидела свою каждый день одинаковую старающуюся казаться идеальной семью, ненавидела школу, в которую завтра мне придётся идти и была готова на всё, чтобы не просыпаться. Ливень, будто услышавший меня, пошёл, как только я остановилась, отвлекаясь на проезжающую мимо медленную машину <…>, и тогда мои слёзы смешались с осенним дождём, освежающим и приводившим в чувства.

Когда родители разводились, я думала о том, сколько лет жизнь они потратили впустую, но через пять лет радостно напомнила себе о том, сколько ещё они могли потерять, но оставили далеко в прошлом. В этом вся суть взросления: уметь прощать и отпускать без сожаления в глазах и дрожи в пальцах.