Егорка
Подхоз, пасеки – всего-то мальчишек и девчонок в школе интерната наберётся полсотни. Все наперечёт, все знают друг друга, но на вкус, на цвет товарищей нет. Кучковались по интересам. К братьям Дементьевым льнули ребята из классов помладше: Егорка и Агафон.
Егорка – белобрысый мальчик лет четырнадцати. Вихрастые его волосы почти белые, с желтоватым оттенком. Из-за них в школе его прозвали альбиносом. Это как белая ворона среди тёмных и чернявых пацанов. Когда Егорка был маленьким, мама ласково называла: «Ты мой блондинчик». Но это давно было – теперь Егорка почти взрослый, и мамка уже не такая ласковая, всё ворчит, всё недовольна, а может и подзатыльник дать.
Сколько себя помнит Егор, вокруг всегда был лес. Лес, изба о четырёх окнах, рядом приземистые сараюшки для скота, которые на Алтае называются стайками. Там, в тёмном хлеву стоит корова Зорька с телёнком. Стоят, пережёвывают жвачку. По утрам мать гремит подойником, бродят по двору куры с крикливым петухом. Молчаливый отец все дни проводит на пасеке, поставленной невдалеке на лесной опушке. Восемь месяцев в году школа в интернате в Столбоухе с отлучкой домой лишь по выходным. Есть у Егорки любимое дело – охота. Да вот времени на неё маловато, да и припасы – дробь, порох – надо добывать. Они денег стоят, а денег в доме всегда не хватает. А ещё у Егорки есть друг – непородистая лайка Байкал. Весёлая, ласковая и, так же, как и Егорка, любительница погоняться за тетерями в берёзовом лесу. Родители ворчат: помогать им всегда надо по хозяйству. А ведь Егорка редко возвращается пустым – то косача принесёт, а бывает, и зайца. Всё родителям подмога, в семье ведь ещё есть младшие брат и сестрёнка. Осенью, в сентябре-октябре, бродит Егорка с Байкалом, гоняет тетеревов в зарослях калины, рябины, шиповника, а как снег в ноябре ляжет – может и из шалаша на берёзах косача сбить или подстеречь с подхода, когда они в мороз под снегом сидят. Конечно, бывает, и рябушки-рябчики попадаются, но так уж они малы, что и заряд на них жалко тратить. Любимые места у Егорки – опушки берёзовых колков по гривам и хребтам над Хамиром или Большой Речкой. Тут уж Егор знает каждый куст, каждую косачиную ухоронку в шипичнике или кисличнике, где они кормятся, пока снегом не засыплет, не заровняет все карагайники. Из всех охотничьих приключений больше всего Егорке запомнился случай, когда он, перебираясь через замёрзший ручей, провалился в яму с водой. Как тогда Байкал сочувствовал ему – скулил и прыгал вокруг, а помочь ничем не мог! В обмёрзшей одежде прибежал он домой и тут уж был руган по первое число, прежде чем разделся и забрался на печь отогреваться.
В школьном интернате ребята все друг друга знают, и хотя Егорка на год младше Стёпы, братья с ним подружились. Рома со Стёпой тоже на косачей хаживали, и тут Егор даже опытнее их. Стёпа весной как-то предложил:
– А что, Егор, ты всё по одним и тем же горам бегаешь, а что если мы летом подальше подадимся? Как ты на это смотришь?
– Это куда ещё и для чего?
– Ну хотя бы побывать в соседних ущельях. Говорят, долина Тургусуна красивая. На Тегерек можно сходить. А ещё мы старину ищем.
– Значит, историей интересуетесь?
– А я думаю, летом надо обязательно в Уймоне побывать, – словно отвечая на вопрос Егора, задумчиво сказал Роман. – Там же был второй центр каменщиков. И не так уж это далеко, надо только Холзун перевалить. Возможно, там лучше старина сохранилась.
– Ура! – обрадовался Егор. – В Уймоне когда-то моя бабушка жила.
– Может, и сейчас там есть кто из родственников? – поинтересовался Роман. – Кстати, у вас в семье не сохранилось что-нибудь из старинных вещей? Иконы, книги?
– Есть самовар медный, утюги чугунные. Какая-то книжка древняя, вся замасленная и потрёпанная, лежит у матери. Но она мне её не даёт.
– Церковная, значит. Возможно, ещё с восемнадцатого века, – высказал догадку Роман.
– Значит, мы тоже живём в стране каменщиков, хотя здесь уже никто не знает об этом и не помнят о своих предках.
– Знают про кержаков, – добавил Стёпа. – Вот, например, Егор наш из кержаков. Правда, Егорша?
– Сам ты кержак! – недовольно огрызнулся тот.
– А-а, извиняюсь, из старообрядцев, – поправился Стёпа. – Совсем забыл, что здесь это слово не любят, даже обижаются.
– А зря, – вступил Роман, – кержаки нормальные люди, и ничего нет обидного в этом слове.
– Такая репутация о кержаках только у нас, здесь, на Алтае, а в России никто бы не обиделся.
Егор, недовольный, произнёс целую речь:
– Кержаки, не кержаки, батька говаривал не раз: «Из местных мы, здесь испокон века обитали». Дед на шахте в Зыряновске робил. Бергал, значит, был. Это уж отец мой крестьянством занялся. Тогда многие из бергалов ушли кто в пчеловоды, кто пахарем – благо земли было навалом. После «горы», шахты значит, земледелие благополучней оказалось. В шахте чахотка губила, ревматизма и всякие другие хвори, а в поле, на пашне, хоть и забот ещё боле, а всё же здоровей на вольном воздухе.
– Я вот что думаю, – сказал Роман, – неплохо было бы поискать следы этих каменщиков здесь у нас на Хамире.
– А как? – не понял Стёпа. – Ни курганов, ни древних руин у нас нет.
– Курганы здесь ни при чём, это древность. Истории каменщиков двести и меньше лет. Следы поселений, землянок надо искать. Расспрашивать стариков. Может, кто что помнит или знает. Ходить, смотреть, искать. Живём и не знаем, что вокруг нас.
– Я люблю бродить, – обрадовался Егор, – особенно с ружьём, а можно и с удочкой.
– Это дело нехитрое – бродить просто так, – а вот заниматься исследованиями куда интереснее, хотя и сложнее.
Филин
Перепрыгивая с камня на камень на броду через Екипецкий ручей и обходя лужи после дождя, друзья подходили к дому.
– Ой, ребята, не поверите, на кого я намедни в лесу наткнулся! – взволнованно сообщил Егорка. – Два дня назад пугало лесное видел. Глазища во-о, клювом щёлкает – не подходи! Вот страсти-то! Рыжий, как наш котяря, и весь растрёпанный. Сам сидит на обломанной лесине, а под ней косточки валяются. Целая куча, и нога заячья в шерсти.
– Ты что, Егорша, неужели гнездо филина нашёл?
Роман заинтересовался не меньше Егорки:
– Сколько хожу по лесу – ни разу не довелось логово пугача найти. Может, ошибся ты?
– Ей-богу, не вру, – божился Егор. – Хотите, сведу самым лучшим образом?
– И далеко ли?
– Далеко, далеко. Екипецким ключом идти, потом логом направо. Там пихтач вперемешку с топольником. Пройдёшь пятипалую пихту, и ещё метров пятьдесят будет.
– Ну и что там, дупло?
– Дупло, не дупло, – настоящее логово на макушке пропащего тополя. Кора лохмами свисает, большой ствол белый, лыко облезло. Филя там сидит, зыркалами своими сверкает. Близко опасно подходить Злой очень.
– Может, птенцы у него? Или яйца…
– Не знаю, я побоялся смотреть. Он сердитый – не знаешь, что у него на уме. Вот образина – немало зайцев передавил. Ночью как гукнет – мороз по телу.
Смотреть Филю шли всей гурьбой. Всем, и даже Петру Ивановичу захотелось увидеть такую диковину. Долго пробирались через чащу, не переставая удивляться удаче Егора. Такое раз в жизни случается.
Ещё издали Егор указал на мощный ствол мёртвого тополя, белеющего среди леса. Макушки у него не было, один корявый ствол с выгнившей сердцевиной.
– Гляньте на развилку. Там вроде норы, в ней этот пугач и обитает.
– Да-а-а, протянул Роман, – там не только Филя. Соловей-разбойник поместится! Оно, вроде как там и укрытие есть. Серьёзная птица! Подходи осторожно, а ну как вцепится!
Однако ничего страшного не случилось – гнездо без хозяев оказалось. Филин, видимо, загодя слетел, услышав шум и разговоры. В нише, образовавшейся от обломленного ствола, сидели три его отпрыска. Три белых пуховых птенца. Они таращили глаза и громко щёлкали клювами, выставляя когтистые лапы.
– Вот они какие, филинята!
Зимними вечерами крики филина из леса слышались постоянно, и что Роман, что Стёпа даже и в мечтах не смели увидеть этого пугача живьем.
– Может, одного возьмём? – неуверенно спросил Степан отца.
– Боже упаси! – замахал тот руками. – Мяса не напасёшься, да и грех такую серьёзную птицу из природы изымать. Чудо-юдо лесное, без него и лес не лес. Ни сказки, ни Лешего, ни Бабы Яги. Гляди, какие красавцы! А что разбойник – так «на то и щука, чтоб карась не дремал».
Агафон
Агафон – веснушчатый, невысокий мальчик тринадцати лет, с лицом, шелушащимся чешуйками, и огненно-рыжими волосами.
– Давай мы тебя будем звать Рыжиком, – предложил Роман. – Ты у нас самый солнечный человек.
– Зовите хоть горшком, только в печку не ставьте, – отозвался Агафон. – А мамка зовёт меня Гошей.
– А у нас в классе есть рыжий мальчик, так его Солнцедаром зовут, – сказал Егор.
– Нет, Рыжик будет получше, – не согласился Роман. – Правда, Гоша?
– Повезло тебе, Гоша, – девчонки, небось, завидуют?
Теперь уже и Стёпа решил обсудить нового друга.
– Завидуют не завидуют, только больно дразнятся.
– А я знаю как, – сказал Егор. – Чего тут не знать: Рыжий, пыжий, волосатый, убил дедушку лопатой!
– Ну и что ты, Рыжик, обижаешься?
– Обижайся не обижайся, сытым от этого не будешь.
– Я смотрю, Рыжик, ты за словом в карман не лезешь, – поддержал Агафона Роман. – Ты на дураков не обижайся. Они потому и дразнятся, что дураки. Скажи лучше, что ты больше всего любишь?
Агафон насупился.
– Только не упоминай про пельмени и шанежки.
– Люблю смотреть, как муравьи живут.
– Муравьи? Нашёл себе занятие!
Егор искренне удивился и даже возмутился.
– Уж тогда бы сказал про пчёл. От них больше толку.
– А мне нравится, как он мыслит,– вдруг заявил Роман, – во-первых, пчёлы – это материальная категория, нажива, богатство, а муравьи – категория духовная, безгрешная. На редкость бескорыстные и нетребовательные существа. Муравья никто не заставляет трудиться, а он вкалывает, себя не жалея. Таскает жратву на благо общества, посмотришь на него – на горбу ноша, тяжелее самого раза в три, и никакого личного дохода. Это же коммунизм в чистом виде. Может, генетики исправят эту ошибку природы – вместо разума вставят нам муравьиные, пчелиные инстинкты?
– Ну это, Роман, ты слишком высоко забрался, – снова вступил Стёпа. – Ты, Гоша, лучше скажи: горилку пьёшь?
– Какую такую горилку?
– Ну брагу, бражку, медовуху. Кержаки ведь все её пьют.
– Никакие мы не кержаки, – возмутился Агафон. – Мамка сказывала, бухтарминцы мы, а папаня ваш, говорит, уймонский.
– Вот придрались к парнишке, – решил закончить дебаты Роман. – Старообрядцы, хотя и гуляли крепко, но и работали так, как нам и не снилось. Гоша, я смотрю, мы с тобой одной крови. Как ты смотришь, чтобы сделать поход на Тегерек, на Нарымку?
– Да я завсегда, хучь на белки, хучь на саму Белуху готов. Была бы ещё рыбалка.
– Рыбалка будет. Не только хайрузов наловим – тайменя вытащим из его берлоги. Дерзайте, граф, вас ждут великие дела!
– А кто этот граф? – не понял Агафон.
– Ну, это образцовый человек, с которого надо брать пример.
– Из всех нас Рыжик самый что ни на есть из графов граф! – вставил Стёпа. – Он даже лося сумел добыть с ногами и головой.
– А лося больше не будешь убивать? – теперь уже подзуживать подключился Егор.
– Вот ещё скажешь! Сам-то ты с ружьём всё бродишь, а у меня и ружья нет.
– Ладно, кончай базар, – прервал начавшуюся перепалку Роман. – Ты, Рыжик, лучше скажи, хочешь ли пойти с нами на Тегерек? Ночевать будем. Костёр жечь.
– Ещё бы, конечно хочу!
– А мамка отпустит?
– Мамка говорит: «Не водись со шпаной, вон братья Дементьевы – хорошие ребята». С вас советует брать пример. Так что, думаю, тут дело не станет.
Голова лося
А с лосем история вышла такая.
На Покрова Марфа решила навестить соседку. Как там Анфиса живёт, не виделись с самого лета. Пасека Шушаковых едва ли не самая дальняя – Большой Медвежий двор. Места глуше не придумаешь – как раз под стать своему названию. Дано оно потому, что медвежий там угол, не раз говаривал Пётр Иванович. И у самого Гордея кулёма всегда на медведя налажена. Иначе нельзя – балуют мишки, ходят вокруг меда. И верно, усадьба вся у Шушаковых почти что огорожена, на проволоке вокруг двора банки жестяные понавешены для острастки зверя. Только тронет, заденет спиной – звон на весь двор стоит и два полкана-волкодава по цепи бегают. Какие-никакие, а сторожа.
– А всё равно медведь то там разорит улей, то в другом месте, – каждый раз жалуется хозяин. – Он ведь, медведь, тоже не дурак, хитёр бывает.
– Кержак он, этот Гордей, – поясняла Марфа мужу, – а кому, как не мне, знать их жизнь, кержаков этих? Воды напиться не дадут, а если покушал у них – посуду потом песком трут, моют.
– Гигиену соблюдают, – стараясь оправдать местных, говорит Пётр Иванович. – Что в этом плохого? А что прижимистые – так на то они и крестьяне. Мужику трудно хлеб даётся. А тут у них разор полный после тридцатых годов. Разогнали же всех, нарушили вместе с укладом жизни и всё их хозяйство.
– Да уж, порушили, это верно, – соглашается Марфа, – кого сослали, увезли невесть куда, кого сразу порешили. А ведь жили тихо, мирно. Кержаки сами по себе, крестьяне-мужики рядом, по соседству, все пахали, сеяли, трудились. Всё налажено было. На молоканку молоко каждый день свозили. Купец товар привозил по заказу, кому что надо. Каждый мужик хозяином был. Знал: будешь трудиться, работать – и жить будешь хорошо. Все набожные были, смиренные, честные, обмана мало было. А что потом случилось – будто с цепи сорвались!
Путь до Шушаковых неблизкий – не меньше трёх вёрст будет по тайге, по берегу Студёной речки. Потом вдоль Берёзовой. Петру Ивановичу тропа эта памятна по встрече на узенькой дорожке с косолапым. И как он вывернулся, этот зверюга, из-за выступа скалы, как не слышал шаги чуткий косолапый – до сих пор непонятно. Встали друг против друга. Мишка на дыбы поднялся: гора горой. У Петра Ивановича и душа в пятки, думает: «У меня всё оружие – топор, а что он против такого чудовища? Ну стукну раз, а ему это как горошина по лбу». И стояли-то всего каких-то десять-двадцать секунд, а показалось – вечность. Всё же медведь сообразил, что не стоит связываться с этим непонятным, но опасным существом – человеком. Вдруг развернулся и утёк в гору. Наверное, ветерком на него, человеческим духом дохнуло.
Но случай такой на пути к пасеке был всего один раз, других не бывало – и туристы заезжие здесь бродили, и ягодники без всякой опаски.
Уже на подходе, когда усадьба открылась, запрятанная в куртине густых пихт, в нос Марфы ударил резкий запах палёной шерсти. «Никак кабанчика смолят, – подумала Марфа, – не рано ли? Морозов нет, как мясо хранить?» Сравнялась с хилой изгородью и увидела, что Анфиса с Гордеем, склонившись, палят над костром вовсе не кабана, а большущую голову с горбатым носом.
«Батюшки, это что же за зверь такой? – подумала Марфа. – То ли лошадиная голова-то? Так она поболе коня-то будет, да и уши длинные, ослиные».
– Здорово, Марфа, – первым приветствовал её Гордей, – мы тут делом заняты, а ты не обращай внимания, проходи в избу. Детишки наши тебе рады будут.
У Анфисы и Гордея целых пять ребят, мал мала меньше, самому старшему – Агафону – тринадцать недавно стукнуло.
Высыпав на стол печенюшки, Марфа мучительно вспоминала всех знакомых ей лесных зверей и кому из них могла принадлежать здоровенная горбатая морда с ослиными ушами.
– Ну вот, теперь и поздоровкаться можно! – шумно войдя в избу, громко произнёс Гордей и с силой хлопнул дверью. Следом вошла Анфиса, бросившаяся обнимать Марфу.
– Как там Пётр Иванович, ребята? Здоровы ли?
– Слава богу, здоровы и учатся хорошо, – отвечала Марфа, догадавшись, что хозяева не очень-то хотят распространяться о своём занятии, свидетелем которого невольно стала она. – А новостей других у нас и нет. Живём, хлеб жуём. Всё в работе да в работе. Как говорится, в поте лица своего.
– Ну вот и хорошо, – певуче не проговорила, а пропела Анфиса, – ну их, энтих новостей! Чем меньше, тем лучше. Без них-то, может, и поспокойней. Боюсь я разных новостей – бывают ведь и нехорошие.
– Боже упаси! – согласилась Марфа.
– Что-то разжарился я, а в избе душно, – вдруг заговорил Гордей. – Ты, Анфиса, угли в печи отгреби в застенок, в загнетку, а то ведь так и полыхает в лицо жаром, – и, оборотясь к Марфе, добавил: – А нам тут грешным делом подарок от лесоохраны привалил. Не ждали, не гадали: Агафон с ребятишками притащил чудо-юдо – голову зверя лесного с ослиными ушами.
– Однако, марал это, что ли? – робко спросила Марфа.
– А вот и не угадала, – отвечал Гордей, – конёк-горбунок, да ещё и с рогами. Но ты, Марфа, не очень-то распространяйся про этого конька-горбунка, хотя мы с Анфисой к этому делу и не причастны, – заранее предупредил он. – Чужие люди это по своему неразумению сотворили. Бог их простит, а ты помалкивай, да и ладно. Так-то оно лучше будет.
Но как не поделиться с мужем? Конечно, Марфа рассказала о странном деле соседей.
– Говоришь, с ослиными ушами?
Пётр Иванович думал недолго:
– Ясное дело: лося завалили! Ах, беда-то какая, такого зверя! Не дадут ведь развестись таким красавцам! Только-только пришли откуда-то из Сибири, а вот как их встречают!
– Да я слышала про этих лосей, – вспомнила Марфа, – старики говорят, больше шестидесяти лет их не встречали в наших краях. А пришли, бают, из Алтайского края.
– Этот Гордей вовсе не охотник, – рассуждал Пётр Иванович. – У него вроде бы и ружья нет, а ведь могут штраф принести. Ты, Марфа, об этом деле никому не рассказывай. Хотя нехорошо получается.
Марфа уже и забыла об этом разговоре с мужем, а Пётр Иванович между делом весь день нет-нет, да и вспоминал:
– Надо же, такого зверя угробили!
– Да ладно уж тебе, – не выдержала Марфа, – завалили одного, другие остались. Слышала я, что видели целый табунок, голов в десять. Сам-то забыл, как за журавлём гонялся! На корточках подбирался, на животе полз. Совсем как мальчишка.
– Так без ружья же, – оправдывался Пётр Иванович, – диковинная птица – журавль. Разве не интересно посмотреть, как они весной пляшут? Вот ведь какая любовь бывает у птиц! Совсем как у людей. И у тетерева тоже, Я ведь на токах никогда косачей не убиваю. Посмотреть – занятное дело. А с Гордеем я поговорю. Человек-то он хороший, а вот надо же – опять в плохое дело вляпался.
– Так ведь сам посуди, – не соглашалась Марфа, – детишек-то ведь надо кормить. Сидят по лавкам пять голодных ртов. Думать надо, как помочь соседу, а не кляузы разводить.
– Да никто и не собирается докладывать о нём, – оправдывался Пётр Иванович, – а вот поговорить надо бы.
На той же неделе встретился Пётр Иванович с соседом в Столбоухе. Поговорили о том, о сём.
– Ты, я слышал, зверя диковинного свалил, – начал издалека Пётр Иванович.
– Это ещё какого такого зверя? – насторожился Гордей.
– Да такого большого, с ослиными ушами и лошадиной головой.
– А-а, вон ты о чём. Так это ж мой Агафон лосиную голову притащил.
– Откуда же он её взял?
– А вот слушай, если поверишь. С недавней поры над зыряновской тайгой стали летать диковинные железные птицы. Не ероплан, не самолёт – большая стрекоза с лопастями, сверкающими на солнце, как серебряные стрекозиные крылышки. Как все подхозовские дети, дивился Агафон на зелёный вертолёт, и вдруг одна такая железная стрекоза села на Екипецком лугу. Волшебную летающую птицу хотел рассмотреть Агафон, а увидел совсем другое, и оно ужаснуло его. Два человека разделывали тушу убитого лося.
Как все деревенские мальчишки, Агафон видел подобные сцены и никогда не мог согласиться с убийством овцы или коровы, хотя и не отказывался есть мясо.
Пилоты заметили паренька. «Эй, мальчик! – окликнул один из них, – ты чего прячешься, как немецкий шпион? Иди сюда, не бойся!»
Агафон осмелел и подошёл.
«Знаю, что хочешь посмотреть вертолёт. Залазь в кабину, смотри, только ничего там не трожь».
Когда довольный Агафон вылез из кабины, пилоты расспросили его, а потом один из них сказал:
«Вот видишь, какая страшная голова? Забирай её, и пусть мамка твоя холодец для вас сделает. Чего добру пропадать? И ноги вот нам не нужны. А из шкуры отец твой может камус сделать. Пусть придёт и всё заберёт».
А другой говорит:
«А лося этого ты не жалей. Они для того и живут, чтобы нам их кушать. Без мяса никак нельзя. Если бы человек не ел мяса, так обезьяной бы и остался. Так учёные говорят, а нам их надо слушать».
Вот такая получилась история. А ты уж, Петро, сам суди: хорошая она или плохая. А то, может, шкуру с ног на камус возьмёшь – мне она не надобна?
– Да-а уж, хорошего тут мало, – согласился Пётр Иванович, – хотя, может быть, ребята они и не такие уж и плохие, вертолётчики эти. Только вот балуются зря. Наших пчеловодов совращают, скупая казённый мед с дальних пасек. Им всё доступно с их вертолётами. А шкурки я, пожалуй, возьму – как раз собирался камус делать.