Как и предсказывал возница, к вечеру путники добрались до места, называвшегося Калмыцким бродом через Хаир-Кумын, рядом с местом впадения речки Столбоушки. Дальше шла лишь тропа, пересекающая долины небольших речушек Большой и Малой Луговых (ныне Логоушки) и ведущая на вершину Холзуна и в Уймон. Нетронутая тайга окружала путников, и узенькая тропа едва проглядывала в буйных травяных дебрях, почти с головой скрывающих всадников. «Чернь», – пояснил проводник, имея в виду несколько мрачноватый пихтово-берёзовый лес, такой дремучий и густой, что под кроны почти не пробивалось солнце, и здесь стояла вечная тень.
Путешествие было далеко не первым у Геблера. Постепенно он выработал распорядок дня в пути и строго его придерживался. Первое и самое важное, хотя и не всегда выполнимое, – дневник. Как бы ни было тяжело, как бы ни устал, а надо, превозмогая себя, садиться на какой-нибудь пень-колоду и записывать события и впечатления дня. Не запишешь сегодня – завтра забудутся детали и, может быть, самое главное – эмоции. Его спутники развьючивают, разнуздывают лошадей, ломая голову, где найти для них пастбище, собирают дрова для костра, устраивают палатку для начальника, готовят еду.
Костёр, как правило, большой, жаркий – ведь надо обсушиться, обогреться после проливного дождя или вымокнув от росы, так обильной в горах Алтая. Приём пищи только два раза в сутки – ведь было бы обременительно тратить время и усилия, чтобы развьючиваться ещё и днём. Все ложатся спать на сырую землю, подкладывая под себя войлок, Геблер в палатке спит, заворачиваясь в шубу, и чем прохладней ночь, тем крепче сон.
Предмет особой заботы Геблера – барометр. Хрупкий прибор было поручено носить и оберегать его слуге, от этого чувствующему себя важным и значительным. Проводник и сопровождающие Геблера двое рабочих с опаской поглядывали на незнакомый предмет, показывающий высоту местности и предсказывающий непогоду. Он казался им волшебным и таинственным, отчего они называли его колдуном, а крестьяне из деревень даже просили Геблера с его помощью найти нечистых на руку людей, занимающихся воровством скота.
Во второй своей экспедиции Геблер посетил Уймонскую долину и деревни, что образовались там к тому времени. Уймон – загадочная страна, таинственно и само слово, означающее лихое, потаённое место, дремучий лес, скрытый от людских глаз. Не случайно сюда, как и на Бухтарму, уходили от преследования властей беглые русские люди. Интересно, что и река Катунь в этом месте называлась Уймоном, а слово «Алтай» в то время у русских местных жителей означало горы, где живут алтайцы (калмыки) и нет русских.
В Уймоне общались с русскими поселенцами. В селе, образованном бывшими беглыми 1801 году, было не больше 20 крестьянских изб. Хлеб здесь родился плохо из-за сурового климата, но процветали охота и скотовоодство. Жили они неплохо – охота на маралов и продажа китайцам оленьих рогов, называемых пантами, приносили очень хорошие доходы. Староверы, они недоверчиво относились к пришельцам, тем более что из-за акцента видели в Геблере человека нерусского, даже подозревая в нём некрещёного язычника. Геблер с пониманием и спокойно относился ко всему этому, и, будучи в гостях, доставал свою посуду из походного ларца. Как врач, он даже одобрял эту брезгливость, считая, что так люди предохраняют себя от заразных болезней. Кончались русские селения, дальше были встречи с бродячими алтайцами-охотниками, в народе называемыми калмыками. Собравшись в кружок у костра путешественников, они сосредоточенно курили трубки, молча передавая их друг другу, то есть из уст в уста, и тем выражая свою дружбу. Геблер, как врач, да ещё и немец, брезговал этой процедурой, но куда денешься! Преодолевая отвращение, он принимал трубку и делал вид, что всё это доставляет ему удовольствие. Калмыки очень дорожили табаком, с удовольствием принимая его в подарок от русских путешественников, и разбавляли его древесными опилками для экономии. «Огненную воду» большинство уже познало, но Геблер старался ею не пользоваться и тем более не одаривать своих таёжных гостей, вполне обоснованно опасаясь их непредсказуемости.
8 июля, переправившись в утлой лодчонке через Катунь на правый берег, Геблер посетил Нижний Уймон и недавно обустроенную Чечулиху. Окрестности Чечулихи, окружённой горами и лесом, были очень живописны, а хозяева, редко видевшие гостей, – гостеприимны. Далее дорога шла берегом Катуни, часто зажатой в каменных берегах. Река здесь становилась бесноватой, с бешеной скоростью крутила воронки у береговых скал, обточенных водой. Кое-где посреди реки виднелись скалистые острова, заросшие лесом. Они хорошо оживляли пейзаж, и проводник рассказал Геблеру легенду, бытовавшую среди местных жителей.
– Гляди, ваше высокородие, калмаки рассказывают, будто в давние времена два богатыря – отец и сын – решили построить переправу. Стали ломать скалы и бросать в реку. Катунь забурлила, вспенилась от гнева, поняв, что её хотят покорить, поднатужилась и размыла плотину, унесла эти камни. Остались лишь вот эти островки да следы этих батыров. Видишь, вот тут след от ноги, а тут лунки, где они сидели, отдыхали.
– Сказка не есть правда, – отозвался Геблер, – но в них бывает смысл, хотя я не вижу никаких следов от ног, а что до этих каменных лунок и желобков, так это понятно, что их выточила вода. Говорят же, что вода камень точит. А я вот думаю: отчего Катунь вьётся вокруг горы Белухи, словно не желая с ней расставаться? На юге, где начинается, огибает с запада, а теперь течёт вдоль северного склона. Владычица Катунских гор царствует над всеми – вот и над реками тоже, не желая отпускать Катунь.
– На всё воля Божья, – согласился проводник. – Вы верно, барин, сказали про Катунь. То она бежала с востока на запад, а теперь с запада на восток. Белуха стоит на своём месте, а Катунь кружит вокруг неё, будто дочка, что не хочет от матери уходить. А ты гляди, другая речка – Берель – начинается там же, но сразу поворачивает и бежит в сторону Бухтармы.
– А Бухтарма впадает в Иртыш, – подхватил мысль проводника Геблер. – Вот и получается, что мы сложили новую легенду. Верная Катунь не изменяет мутер, а Белая Берель побежала в сторону, чтобы встретиться с добрым молодцом Иртышом.
На следующий день Геблеру снова предстояло переправляться через Катунь, бурную в этом месте. С недоверием посматривал он на утлый чёлн, как видно, не один год служивший хозяину.
– Что, барин, боишься? – заметил сплавщик. – Я на реке лучший плаук, доставлю в один миг.
Лодочник, ловко отталкиваясь шестом от дна, быстро погнал лодку вверх по реке вдоль берега, затем вдруг повернул её носом к реке, направив на быстрину, на самый фарватер. Чёлн плавно закачался на волнах, а наперерез ему, хлопая крыльями по воде, стремглав пронёсся выводок крохалей. Бросив шест на дно, перевозчик схватил вёсла и торопливо стал подгребать к противоположному берегу.
Вскоре Геблер любовался видом снежных гор, выглядывающих из глубины ущелья реки Ак-Кем. Сверкая снегами и маня своим величественным видом, Белуха стояла перед ним.
– Да, это она, царица алтайских гор, – признал он. – Хотя до неё далеко, однако не меньше двадцати вёрст, и вид у Белухи другой, но два рога можно различить.
Но, к сожалению, Геблеру не удалось пройти к подножью Белухи – слишком сложным оказался путь по ущелью Ак-Кема, да и время поджимало, а он ещё наметил продолжение маршрута в неизведанные путешественниками места. Тогда он дошёл до реки Аргут и закончил путешествие в Зыряновске, затратив на весь маршрут десять дней.
Вторая страсть Геблера – жуки. Колиаптерос – так по латыни звучит название этого отряда насекомых, а Алтай был для них раем и нетронутой целиной для учёных. Что ни новый горный отрог, ущелье, долина реки – везде разные представители отряда колиаптерос. Геблер открыл не один десяток новых видов, и когда позволяли время, погода и он не валился с ног от усталости, занимался их поисками. Рядом слуга с сумкой, где лежат вата, коробочки, морилки и пинцеты. Он же переворачивает камни, где, как правило, в дневное время прячутся жуки, чаще хищные жужелицы: карабусы и скариды, а сколько на цветах других жуков – навозников, скарабеев, кравчиков, стафиллинов! Бывает, всем в их маленьком отряде приходится ворочать камни в поисках этих быстроногих карабусов.
– И на кой чёрт твоему барину вся эта нечисть? – ворчат спутники-мужички, обращаясь к слуге Геблера Матвею.
Тот с важностью защищает хозяина:
– Тёмные вы люди, мужичьё! Не дано вам понимать, что это наука! Это вам не щи лаптями хлебать.
– Может, она и наука, да из козявок щи не сваришь, – не сдаются мужики. – Баловство одно всё это.
На следующий год Геблер наметил более длительное путешествие, и начальство Колывано-Воскресенских заводов пошло ему навстречу, даже выделив на эти цели 200 рублей. И тут Геблеру повезло. К тому времени Фролов уже уехал в Петербург, и на его месте был молодой Евграф Петрович Ковалевский, в славе превзошедший самого Петра Козьмича. Надо ли говорить о том, что будущий неутомимый путешественник и писатель благоволил Геблеру и даже чувствовал в нём родственную душу? И опять главная цель исследователя – Белуха, хотя он намеревался пройти и дальше в глубину высоких гор, куда ещё не ступала нога учёных.
Путь нового путешествия начался, как и в предыдущие годы, из Зыряновска, с долины Хаир-Кумина и восхождения на Холзун. Холзун, Холсунский гребень, как называет это хребет Алтая, разделяющий бассейны рек Катуни и Бухтармы, П. П. Семёнов. Тогда, в XIX веке хребет не делили, как сейчас, на две части: собственно Холзун и на восточную его часть – Листвягу. Неугомонный Геблер с присущей ему жаждой новых открытий пересекал этот не достигающий высоты вечных снегов хребет Алтая не меньше шести раз, и почти всегда в разных местах.
На Холзуне Геблер встретился с интересным явлением, когда гребень водораздела Катуни и Бухтармы выражен нечётко, и бывает, что истоки рек, текущих в разные стороны, начинаются в одной мочажине, болотце или озерке, находящемся на плоской вершине. Подсказал ему это проводник.
– Ваше высокородие, – обратился он к Геблеру, – у нас говорят, что здесь живёт рыба с ногами.
– Как это? – не понял Геблер.
– А так, что хайруз кочует с одного Хаир-Кумина на другой, и гора между ними ему не помеха. Словом, переваливает через Холзун. Хайрузята, что поднимаются вверх по ручьям, здесь могут из Катуни перебираться в Бухтарму, или наоборот. Получается, что у рыбы ног нет, а ходить может. Такая вот сказка получается.
«Однако этот неграмотный народ замечает всё», – отметил про себя Геблер, доставая дневник, чтобы записать про этот феномен природы.
Целью экспедиций Геблера было не только изучение массива Белухи, но и всего Катунского хребта и наименее изученных районов бассейна верховий Катуни и впадающих в неё притоков. А это очень сложный горный рельеф с пересекающими его бурными реками. Даже алтайцы избегали этот район, и он оставался абсолютно безлюдным.
Хотя местные лошади приспособились к местным условиям, а по горам ходить всё равно опасно. Сколько их пропало, свалившись под откос! На высоте всюду щебень и острые камни – хорошо, если лошадь опытная и знает, куда поставить ногу, чтобы не поранить копыто острым осколком или не сломать её, попав в трещину. Всё выше по пути на перевал поднимаются путники, всё чаще на пути каменистые россыпи, и уже давно исчезли чахлые деревца кедров и лиственниц, убитые высокогорьем и морозами. А то ещё встречаются тропы над пропастями, где узкая дорожка вьётся у края обрыва, и с какой осторожностью пробираются даже опытные кони, чтобы не оступиться! И тут гляди в оба, сидя в седле: скала, что сбоку тропы, может сбросить всадника в пропасть. Бывает, каждый неверный шаг грозит всаднику гибелью. А комары и мошки! Да разве только они?
Вот отряд переходит через бурную горную реку. Впереди, преодолевая течение, немного наискось реки идёт самая сильная лошадь, чуть отступив, позади, в фарватер, – вторая, за ней третья. Сообща им легче противостоять напору потока. А бывает и так, что пешком легче пройти, нежели сидя верхом на лошадях. Тут и каменистые крутые склоны, и низменные топкие болота, где лошади с трудом вытягивают ноги из вязкой почвы, похожей на смолу, боясь спотыкнуться и переломать ноги. Горные потоки падали по скалистым уступам, разбиваясь на бесчисленные брызги и превращаясь в белую пену. Читая отчёт путешественника Г. Спасского, Геблер удивлялся, что шум, производимый рекой в Коргонском ущелье, такой, что не слышно звука выстрела из пистолета. Теперь он и сам в этом убедился и привык к нему настолько. что находил в этом грохоте даже успокоение и удовольствие.
Вечером усталый отряд устраивается на ночлег. Казаки готовят ужин, а сам Геблер торопливо заносит свои наблюдения в дневник, и ничто – ни непогода, ни дождь, ни позднее время или смертельная усталость – не может изменить эту выработанную в походах привычку, похожую на ритуал. Иначе зачем весь поход?
Преодолев все препятствия, проводники вывели экспедицию к истокам Катуни, и Геблер увидел прямо перед собой исполинскую гору во всей своей мощи, с ледниками, ледопадами и скалами. Если в предыдущем году он наблюдал высочайшую гору Алтая с расстояния в 20 вёрст, то теперь стоял у самого её подножья. Громадные ледники сползали с крутых склонов: западный давал начало Катуни (впоследствии он был назван ледником Геблера), а восточный – Белой Берели. С обрывистого края ледника (языка) беспрестанно падали камни и текли ручьи. Огромные поперечные трещины рассекали тело ледника от самого основания, обнажая лёд прекрасного зелёного цвета. Глыбы ледяных скал опасно нависали, угрожая обрушиться на любого путника, если бы он попытался пройти в этом ледяном лабиринте. Ниже окончания ледника возвышался овальный моренный холм из камней, обросших ягелем. На вершине его виднелись деревянные шесты, поставленные охотниками-алтайцами (теперь это место туристы называют горкой Геблера).
С помощью угломерного инструмента Геблер измерил высоту Белухи, определив её в 3400 метров, однако сам считал это измерение лишь приблизительным, так как плохая погода и тучи, закрывавшие вершину, не позволили сделать более верное измерение с двух точек базиса (ныне высота Белухи определена в 4500 м). Тем не менее он сделал подробное описание и составил карту всего района. Им же были собраны сведения о 60 видах птиц, в том числе он впервые описал алтайского улара. Им же отмечены факты нахождения на Алтае журавля-красавки, бородача-ягнятника, а также ласточки и домашнего воробья, проникших вглубь гор вместе с русскими переселенцами. Геблеру принадлежит честь открытия подвида длиннохвостого суслика (суслик Эверсмана).
Исследуя высокий хребет, названный им Катунским, Геблер дошёл до реки Аргут и далее до нижнего течения реки Яссатер (Джазатер), откуда Белуха виднелась далеко на западе, причем в профиль она была одногорбой. Проследив восточное продолжение хребта, названного впоследствии Южно-Чуйским, Геблер закончил своё самое плодотворное путешествие, длившееся целый месяц.
О результатах своих исследований Геблер сообщал в бюллетенях Московского общества испытателей природы (МОИП) на французском языке, а обобщённый труд по трём поездкам 1833, 1834 и 1835 годов в верховья Катуни, Берели и на Аргут, названный «Обозрение Катунских гор с их высочайшей вершиной Белухой в Русском Алтае», он опубликовал на немецком языке в Мемуарах Академии наук. Этот труд был удостоен Демидовской премии в 2500 рублей.
В последний раз Геблер побывал на Зыряновском руднике в 1844 году, когда вместе с экспедицией известного геолога Г. Щуровского совершил трудный переход из Риддера через белки Холзунского хребта. В своём главном труде о Катунских горах он писал: «Скалы, болота, опасные переправы через реки, грозы, дожди, туманы, густые леса, комары и мошки делают такие поездки очень трудными, но зато чистый воздух, умеренная температура, превосходная вода и в особенности чудесные виды гор, природы и прекрасная растительность – всё это с избытком вознаграждает за такого рода неприятности».
Исправник с серебряной шпагой
Наконец настал день, назначенный на вскрытие церковной усадьбы. К этому времени от здания остался лишь фундамент на известковом растворе. А день выдался на редкость ярким, солнечным, с бодрящим свежим утром.
– У меня такое впечатление, что мы собираемся на праздник Первого Мая, а на самом деле идем заниматься гробокопательством, – поделился за завтраком Роман с Борисом Васильевичем.
– Ну, молодой человек, не надо так печально и грустно. Как предполагают мои эксперты из краеведческого музея, самая важная персона, покоящаяся на нашем погосте, – это зыряновский исправник, то ли Циолковский Алексей Осипович, то ли Оларовский Эпиктет Павлович, захороненные ещё в 1840–1850-е годы. То есть прошло более ста лет, и теперь это захоронение становится археологическим артефактом, а не каким-то объектом судебной или паталого-медицинской экспертизы.
– В любом случае будьте подальше и ничего не трогайте руками, – забеспокоилась Клавдия Николаевна. – Мало ли что, там может гнездиться инфекция.
– На этот счёт всё предусмотрено, – заверил Борис Васильевич, – там будет работник санэпидемстанции, он примет все необходимые меры. Главное, я думаю, надо действовать сугубо осторожно, чтобы не получилось, как с кладом купца Верёвкина.
– А что там произошло? – спросил Степан.
– А то, что экскаватором раздавили закопанный клад. А там, как на грех, оказался ящик с коллекционной посудой. Естественно, от неё остались одни осколки, и весь клад пропал.
– Да, действительно жалко, – не удержался Роман, всегда остро реагирующий на подобные музейные потери.
– Такой посуды, какая там была, сейчас не делают, – вставила Клавдия Николаевна. – Очень тонкая работа. Борис приносил осколок – одно загляденье! Да вы кушайте, кушайте! – вдруг спохватилась она, накладывая в вазочки сладости. – Это мёд с вашей же пасеки. И варенье малиновое там же варили.
– Да, такого мёда больше нигде в мире нет, – добавил Борис Васильевич. – А самый лучший – дягилевый, горный. И цветок-то так себе и не очень запашистый, этот дягиль, а вот гляди-ка, какой мёд! Мне ещё ваш папа, Пётр Иванович, делился на этот счёт. Любит он это дело – пчеловодство.
– И картошка зыряновская хороша, – вставила Клавдия Николаевна, – и помидоры местные – лучше не бывает. А в общем, нехорошее это дело – тревожить мёртвых, – вдруг снова она вернулась к главной теме дня.
– Согласен, мать, согласен. Но что поделаешь – не закрывать же карьер из-за десятка могилок. Всех перезахороним, как полагается по христианскому обычаю, на кладбище. Вот перенесли же братскую могилу борцов за советскую власть – и мы перенесём. Пора, нам пора! – вдруг заторопился Борис Васильевич.
В конторе их уже ждала сотрудница музея – пожилая женщина, скромно державшаяся в сторонке.
– Наталья Борисовна, – обратился к ней Борис Васильевич, – вот те ребята, что раскопали в тайге клад. Любите и жалуйте!
– А-а, бухтарминские кладоискатели! – живо отреагировала та. – Очень рада познакомиться. Что там у вас? Кузнецовский сервиз? Вот и хорошо. Да, мы возьмём, если вы не возражаете. Денег у нас нет, чтобы заплатить, а грамоту дадим. Оприходуем с резюме: дар братьев… Как? Дементьевы? Будет числиться как ваш дар.
– И ещё надо записать Свиридова. Пахома Ильича, – вспомнил Роман. – А денег нам не надо.
– Хорошо, хорошо, я вас понимаю, – сказала Наталья Борисовна. – Вы когда к себе едете?
– Собирались сегодня. Вот сейчас посмотрим раскопки и пойдём на автостанцию.
– Так зачем, поедем вместе, у меня «газик». Дорога-то есть?
– Есть, хотя и плохая.
– Вот видите, как хорошо всё получилось? – сказал Борис Васильевич и, не глядя на секретаршу, протягивающую ему бумаги, решительно направился к выходу.
– Так, я вижу, все в сборе – едем, не откладывая, на место. А ты, Василий Кузьмич, командуй, – обратился он к начальнику участка, – да предупреди Мартыныча, чтобы поосторожнее действовал, Знаешь, как говорят, опытный экскаваторщик ковшом может гвозди забивать. Пусть метровый слой снимает, а дальше только вручную. Мужики как, готовы?
– Да вот же они стоят с лопатами.
– Вот и хорошо, приступайте.
И, не дожидаясь указаний своего подчинённого, закричал экскаваторщику:
– Мартыныч, копай ювелирно, чтобы ни гу-гу!
– Да не беспокойтесь, Борис Васильевич, всё будет сделано первый сорт.
Громадный экскаватор ожил, заскрипел, ковш пришёл в движение, и через час работы приступили к копке рабочие с лопатами. Через какие-то полчаса лопаты глухо стукнулись о кирпич. Это всех озадачило: почему не дерево? Расчистили – оказалось что-то вроде склепа, в котором и стоял гроб.
– Листвяк, – признал рабочий, опустившийся на колени. – Должно всё сохраниться.
Гроб был из почерневших досок с бронзовыми, литыми ручками.
– Своя работа, – определил рабочий, – местное литьё.
Открыли крышку, рассыпавшуюся на полусгнившие доски. Все молча столпились вокруг могилы.
– Важный чин, – произнёс кто-то из присутствующих, а другой добавил: – В мундире, как военный, и со шпагой.
– Да, так было положено: все имели чины, по образцу военных, – снова сказал первый голос. – Хотя исправник – это полицейский чин, но они в то время представляли собой власть.
Когда все отхлынули, Надя с замиранием сердца и чуть не дрожа от ужаса, тоже заглянула в гроб. Там лежал страшный мертвец в истлевшем мундире, на котором можно было разглядеть ордена и даже шпагу на боку. Пугающе жутким был взгляд пустых глазниц на жёлтом черепе.
Рабочий санэпидемстанции торопливо заворачивал в бумагу перечисляемые музейшиками предметы.
– Не забудьте составить перечень забранных артефактов, – напомнил Борис Васильевич и вдруг, наклонившись,с удивлением произнёс: – А шпага-то, похоже, серебряная! Да, так оно и есть. Не заржавела, хотя и изрядно потускнела. А что, – продолжал он, – Колывано-Воскресенские заводы чеканили свою монету, серебра было навалом – чего им стоило втихаря от Петербурга изготовить такую вот дорогую игрушку? Так что, смотрю, недаром вы, Наталья Борисовна, приезжали к нам. Ценный экспонат, – добавил он, садясь в свой легковой «газик».
Начальник уехал, но до конца дня разрыли и другие могилы – видимо, служителей церкви. К сожалению, не так аккуратно, но предметов нашлось там ещё больше. Кроме останков ряс и одежды были медальоны, называемые панагией, и ещё какие-то блестящие знаки, ни наименования, ни назначения которых никто из присутствующих не знал. Ребятам же запомнилась обувка – штиблеты, видимо, когда-то хорошего качества, с подошвами из нескольких слоёв кожи. Вылезший, чтобы посмотреть на диковинную обувь, экскаваторщик Мартыныч важно и удивлённо произнёс, качая головой:
– Надо же, это для чего столько слоёв? Для скрипа или для гибкости, чтобы легче ходить?
А Станислав, бывший тут же, в задумчивости сказал:
– Где-то здесь похоронен и священник Соколов, и его дочь, разбившаяся при падении с лошади. Но теперь ничего не узнаешь, где их могила. В советское время порушили все надгробия. А ведь ещё француз Ламартин сказал: «На прахе умерших покоится Родина», а у нас повсюду кладбища превратили в парки. Хотя, может быть, это и не самый худший вариант. Сейчас не хотят вспоминать, как год назад чуть ли не посреди карьера раскопали нигде не отмеченное старинное кладбище, о котором не знали даже старожилы города. Из забоев вываливались человеческие кости, сыпалась чёрная труха от сопревших гробов, локоны рыжеволосых красавиц свисали с глиняных откосов. Черепа лежали, разбросанные по полю. Конечно, это было кощунством, но быстро всё кончилось – кладбище-то было небольшое. Это сейчас Борис Васильевич принял меры – выкопанные останки будут захоронены по-человечески.