За горными петухами
Медленно и как бы нехотя наступала весна. Но она уже чувствовалась по яркому сиянию солнца и нестерпимому блеску снега. Ещё нигде не проглянула ни одна проталина, а тетерева уже волнуются. Не терпится им поплясать, свою удаль показать. Ходит тетерев-косач туда-сюда по ветке, вниз посматривает: не показалась ли земля? Снег ещё не поплыл, а поверх льда на реках уже выступила вода, днём она расплывается под солнцем, как сахар, поедая снег, а ночью вновь смёрзнется жёлтым блином-наплывом – гладким, как стекло.
От нетерпения сердито бормочет себе под нос тетерев, будто грозит кому-то: «Продам шубу, куплю балахон». Вот заладил: ну и продавай, коли жарко стало. Скок-поскок, спрыгнул на снег, походил по жёсткому насту, опустив крылья и подняв хвост. Нет, несподручно голыми ногами по снегу-то шлёпать – взобрался опять на берёзу. Песенка тетерева вовсе не громкая, а разносится в весеннюю пору во все стороны, далеко по горам, по долам. На что Столбоуха – большое село, а хорошо слышится на всех улицах тетеревиное бормотание, особенно по утрам. И Роме со Стёпой не терпится в лес не хуже, чем косачам. Сидят на уроках, в окна поглядывают.
Майским субботним вечером вся семья Дементьевых сидит у самовара. Назавтра наметили поход за глухарями, и, конечно, разговор только об этом. Можно ли назвать охотой ловлю птиц петлями?
– Во всех книгах пишут, как весной охотятся на глухарей, – делился Пётр Иванович. – Крадутся к токующей птице ночью, подскакивают, когда глухарь точит – шипит и щёлкает. Любовь у него, и он якобы в это время ничего не слышит, глохнет. А вот у нас совсем не так. И глухарь наш совсем другой – черноклювый, горный, и вовсе он не тугоухий. А почему так – не знаю. Может, все врут? Наши ли охотники или российские?
– Да к чему это ночью по тайге шарашиться. заряд ружейный тратить, – встрела в разговор Марфа, – когда петлями куда добычливей охота бывает? Ещё дед мой этих петухов так добывал. И отец, само собой. Потому наш глухарь и называется горным, что на горе его ловят. На равнине в России этот способ не пройдёт, а у нас на Алтае того же косача, бывает, руками ловят.
– Как это? – не поверил Стёпа. – Тетерев – птица! Как его можно поймать, если он летает?
– Летать летает, да вот на ночь в снег зарывается. Если мороз за тридцать, может не только ночь, но и день там просидеть. Под снегом ему тепло, благодатно, да вот беда: когда он с берёзы вниз спрыгивает, на снегу след остается. Охотник идёт, примечает: «Ага, здесь косачи с дерева спрыгнули». Ямки-то, они видны. Тихонько подкрадывается и… кошкой бросается и хватает тетерева. А то ещё и сачком – так ещё сподручнее.
– Да-а, – протянул Рома, – надо и нам попробовать.
– И не жалко вам? – вступила в разговор Надя. – Как-то нечестно получается. Им и так тяжело зимой, а тут вы, будто голодные!
– Ну, не нам, так лисе на обед достанется, – оправдывался Степан.
– Это что, – опять взяла слово мать, – в бытность моего детства косачей было так много, что их ловили, сидя в специально вырытых ямах. Сверху укрыто всё ветками, соломой, и снопики пшеницы – их называли кладью – для приманки расставлены. Тетерева глупые, лезут за поживой, а тут яма. Проваливаются – только успевай хватать.
– Это очень жестоко, и мне не нравится, когда вы называете тетеревов глупыми!
Надя не очень любила рассказы охотников, хотя частенько сопровождала братьев в прогулках по лесу, да и на охоте бывала не раз.
– Тут, Надюша, так, – за всех ответил отец, – или признавать охоту, или нет. А охота, между прочим, человека человеком сделала. На одних корешках да луковичках дикий человек гомо сапиенс бы не стал. А впрочем, Надя, я с тобой согласен. Атавизм эта охота, должна бы отмереть эта страсть, а тянет. Так как, с нами-то завтра пойдёшь?
– Пойду, пойду! – торопливо отвечала Надя. – Эти глухари такие смешные! Ходят важно, вразвалочку, и сердитые бывают, как индюки.
Ловлей глухарей по оттаявшим склонам занимались едва ли не все пчеловоды и жители Подхоза. У каждого свой путик – тропинка, по которой бегают или ходят тяжёлые мошники, как называют глухарей за их солидность и вес. Именно ходят, а не летают. Зиму глухарь кормится в кедрачах на белках, а как горы оттают, летит вниз. Глухарь – птица тяжёлая, летает плохо, но вниз-то чего не лететь! Так разгонится, что и остановиться не может. Планирует, летит, как тяжёлый снаряд. Бах! – сел. Огляделся: «Эх, однако, перелетел, надо возвратиться чуток вверх». Топает на своих двоих, выбирая дорожку, где почище и кусты пореже. Что такое? Какая-то ограда поперёк пути. Бежит вдоль неё, вот, кажется, и проход есть. Как раз то, что надо! Сунулся туда, голубчик, – и готов! Головой прямо в петлю.
– Вот он наш красавец, попался, как кур в ощип! – порадовался удаче Пётр Иванович. – У меня их тут целых пять ловушек, будет ли ещё? Как раз тебе, Надюша, на день рождения плов сделаем.
– Мне и одного хватит! – почти сердито отвечала Надя, жалея краснобрового черныша.
– И когда ты, пап, изладил всё это? Имею в виду ловушки с загородками из хвороста, и петли из чего-то изладил? – спросил Рома.
– А вот пока вы грызли гранит науки, я и потрудился. А кто научил? Так это же соседи наши надоумили. Здесь ведь все пасечники – охотники. Даже мать наша – она же из местных – науку эту знает. А что до проволоки, так голь на выдумки хитра – из брошенных автомобильных шин вынимаем. Стальная, не порвёшь. Этого добра сколько хочешь, и, главное, бесплатно – ничего не стоит.
Во второй ловушке ничего не было, а в третьей и в пятой опять удача. Двух положили в рюкзак, а третьего отпустили, благо он был жив-живёхонек. Обрадованный, быстро-быстро побежал в гору – совсем как это бы сделал домашний петух.
– Ишь, какой у него внушительный, сердитый вид! – весело сказал Пётр Иванович. – Давай, шпарь, да не попадайся больше! На развод, пусть живёт, – добавил он, оборотясь к детям, – а нам, и верно, двух хватит. Бывает, и зайчишка попадается в эти окаянные петли. Вот ведь незадача – лезут почём зря. А может, и правда пора кончать с этими ловушками! Мне ведь, Надюшка, и самому птицу жалко.
Сделав дело, все присели отдохнуть на прогретые сухие кочки. Достали припасы из дома: яйца, сваренные вкрутую, чёрный хлеб и молоко. Со всех сторон, сидя в голых ветвях, рыженькие овсянки тянули свою нехитрую песенку. Бабочка лимонница пролетела, а солнце жгло так, будто на дворе лето.
– Ну вот, ребятки, кажется, неплохо мы провели день, – сказал, вставая, Пётр Иванович, – теперь можно и домой. Глядите, клещей не наберите. Они сейчас дюже голодные – так и лезут, спасу нет.
Экспедиция за ревенем
Снежную лавину, что скатилась с горы, всей семьёй раскидали лишь к июню, да и то не всю. Выше же, по ущельям Юзгалихи и Большой Речки, остатки оплывин всё ещё возвышались обледенелыми снежными грудами.
Ранним июньским утром у пасеки Дементьева остановилась кавалькада всадников с четырьмя лошадьми.
– Едем за ревенем, – после приветствия пояснил бригадир совхоза из Столбоухи Куприян Гордеевич. – Говорят, у вас тут на Юзгалихе его шибко много.
– Много-то много, но надо знать, где его искать. Он же, ревень, таков: где много, а где и вовсе не найдёшь.
– Вот я и хотел попросить тебя, Пётр Иванович, отпустить твоих мальцов, чтобы показали. Уж они-то, твои орлы, всё должны знать.
– Отпустить-то не проблема, да вот незадача: лежит там оплывина, как раз на пути, с зимы не растаяла. Юзгалиха там промыла себе выход, но ледяной свод так и висит над головой. Очень осторожно надо проезжать. Что ты, Марфа, на этот счёт думаешь?
Петру Ивановичу явно не нравилась вся эта затея.
– Не дай бог, может обрушиться в любую минуту! Над головой ледяная глыба тает – никто не знает, когда обвалится. Придавит не хуже бревна в кулеме. Тут недалече по Большой речке лежит куча костей. Так же вот, как бывает в шахте, свод обвалился на коней. Так лошади и пропали. Там, если проходить под сводом, надо порознь, отдельно лошади и люди. А ещё лучше обойти стороной.
– Мы так и сделаем, – согласился Куприян, – авось пронесёт.
До лога с ревенем километров, наверное, пять. Половина пути – тропа, а дальше прямо по руслу. Воды ещё порядком – где-то вброд, где-то по берегу. Серовато-белой глыбой встал на пути снежный арочный мост. Гигантская, частично обледенелая гора снега десятиметровой высоты перегородила ущелье. Настоящая плотина поперёк реки, и хорошо ещё, что вода пробилась сквозь неё и не только нашла выход, но своим дыханием протаяла туннель в виде ледяного грота. Противоположный конец едва просвечивался. Ширина моста по руслу, наверное, не менее 100 метров. Однако проход под оплывиной есть, и высота грота такая, что не слезая с лошади можно свободно проехать.
– И верно, нехорошее место, – остановившись, произнес Куприян. – Что, мужики, будем делать?
Спутники его, крепкие рабочие с Подхоза, посовещались и решили рискнуть; время перевалило на вторую половину дня, и тратить его на обход по горам не захотели. Да и лошади без боязни под мостом прошли. Наломали ревеня на полные вьюки лошадям. Спустились из лога, уже начинало смеркаться и собиралась гроза. Вот и мост – надо бы скорее проскочить, но что это? Лошади прижали уши и встали как вкопанные. Стоят, ушами прядают и ни в какую, как ни понукай.
– Вот ведь, скотина, а чувствует, – недовольно проговорил Куприян. – За день подтаяло, однако, действительно опасно. Держится на честном слове.
– Животная, она лучше человека знает, где можно, а где нельзя, почуяли, что грот может обвалиться, – делились мужички. – К тому же и темно в туннеле – им и страшно. У них уши чуткие – наверное, слышат какие-то звуки, шорохи.
– А что делать? Объехать не получится – по сторонам сплошные скалы.
Куприян недолго думал:
– Придется взбираться на оплывину да по верху как-то переходить. Хотя и это тоже рискованно. А что делать, иного выхода нет. Вот беда: у нас ведь, кроме топора, другого инструмента нет.
Стали готовить вход на мост, на него ведь непросто взобраться. Надо было обрушить часть снега у склона, утрамбовать его. С полчаса, наверное, бились, но с грехом пополам какой-то вход соорудили. Странно, что лошади послушались, пошли на снежную гору. И только вся эта кавалькада взгромоздилась на ледяную верхотуру, как хлынул сильнейший ливень, и вся эта снежная масса рухнула по всей длине. Вместе со снегом кувыркнулись, смешавшись в кучу: кони, люди, вьюки с рассыпавшимся содержимым! Благо остатки моста падали как-то замедленно и никто из людей сильно не пострадал.
Братья шли следом, и Роман не заметил, как ухнул в темноту.
– Стёпа, ты жив?
– Здесь я, здесь! Испугался, а так ничего. Вроде бы цел.
Больше всего досталось лошадям. Испуганные, пытаясь быстро вскочить на ноги, они бились и барахтались, но, слава богу, не покалечились, хотя потоптали то, что весь день собирали.
Вспышки грозовых разрядов ослепляли в темноте – после них ничего не было видно. Молнии втыкались в склоны гор то справа, то слева, и громыхало оглушительно и страшно. Под этот аккомпанемент целый час ушёл на то, чтобы ощупью собрать остатки ревеня.
Тронулись в путь, а навстречу с факелом уже идут Пётр Иванович и Марфа. Ничего не сказал Пётр Иванович в ответ на сбивчивые слова оправдания Куприяна. Только Марфа позже ворчала:
– Впредь не потакай, держи свою линию твёрдо и не сворачивай! Не хотел соглашаться – так и стой на своём. Много их таких. Давят, а ты не поддавайся. Не мужик, что ли!
Дом на солнечной поляне
Слова с делом у Дементьевых не расходились. Через год на широком лугу, полном солнца и света, стояла просторная и светлая новая изба. С одного её бока гора, обращённая к солнцу, с другой – луг с родником у кромки пихтово-берёзового леса. В избе большая горница, отделённая от кухни большой печью. Четыре окна на две стороны, не считая кухонного. Весёлый рубленый дом с цветными карнизами и под железной крышей. Через Большую речку перебираться не надо, и Юзгалиха больше не грозит.
Изба крестьянская, да не совсем. Конечно, батарейными радиоприёмниками не удивишь, а вот стеллажами с книгами Петру Ивановичу можно было гордиться и удивлять любого местного гостя. Тут и художественная литература, и энциклопедия, а уж журналов – уйма. «Огонёк», «Наука и жизнь», «Знание – сила», про «Пчеловодство» можно и не упоминать. А ведь за почтой надо два раза в неделю ходить в Столбоуху, а это почти семь километров в одну сторону. А как же иначе, дети не могут расти неучами, считал Пётр Иванович, а без книг образованным человек не вырастет. И не только образованным, а человеком вообще – так он считал.
У Петра Ивановича пчелохозяйство доходило до 400 ульев совхозной пасеки. Умопомрачительное количество, требующее работы от зари до зари. А Пётр Иванович ещё находил время полюбоваться лесом, птичками, цветами и всеми явлениями природы. Работа, работа… Кроме хождения за пчёлами надо ещё кормить себя и семью. А это скот, заготовка сена, ягод и дров на долгую, семимесячную зиму. Летом особенно большая нагрузка, зимой тоже на диване не залежишься: со скотиной забота, с дровами, надо огребаться от снега, иначе задавит и дом, и все постройки. А он всё валит и валит, начиная с начала ноября до самого апреля.
И всё же зимой некоторая передышка. Редкими вечерами, когда семья собирается дома, Пётр Иванович при свете керосиновой лампы или самодельных восковых свечей читает «Войну и мир», Марфа Михайловна что-то штопает и тоже слушает увлекательное чтение.
Весёлая поляна, весёлая гора напротив. Зимой с неё и оплывины не страшны, и хорошо с неё стремглав прокатиться на санях. Сколько хохоту и смеха, когда зарюхаешься под горой в сугроб! Она же, эта горка, и весной первой освобождается от снега – иди и собирай подснежники! А чуть позже, в мае – июне жарками полыхает поляна за домом. Тенистый луг тянется до самого леса. Там, в лесу, птичий гам, а под окном тоже какая-то птаха распевает с утра до вечера.
Посмотришь со стороны – настоящий рай земной! Однако и он имеет свои особенности. Роман хорошо помнил, как мальчонкой пострадал от змеи. Тогда ещё жили в устье Юзгалихи. И было ему лет шесть, ещё не школьник. Родители с утра ушли на пасеку, а для присмотра за детьми приезжала бабушка Лукерья Егоровна. Ну а маленькому Роме поручалось не пускать скотину на сенокосные угодья (склон горы перед домом). Вот он в очередной раз «верхом на коне» – на хворостине, – босоногий, мчится по тропинке. Обо что-то запнулся, упал, вскочил и дальше. Прибежал домой и жалуется бабушке, что больно ноге. К вечеру стало плохо, нога начала пухнуть. Пришли родители с пасек. Отец сразу понял, что укусила змея. Расковырял ранки и пытался выдавить и отсосать кровь, но время было упущено. Перетянули ногу выше колена жгутом, а к утру нога до пояса распухла. Жгут оказался как бы заплывшим так, что его с трудом развязали. Поднялась температура. Приходили бабки-знахарки с Подхоза, заговаривали и совершали всякие шаманские действия, и наконец посоветовали смазать ногу дёгтем. Отец незамедлительно это сделал, за что себя потом много и долго укорял, ибо на следующее утро вся нога стала сплошным волдырём. Какое-то время Рома был без сознания и только через неделю едва сполз с кровати. А ходить начал, наверное, недели через две.
Змеюку эту Пётр Иванович всё-таки укараулил и убил. Размером она была, наверное, с метр. Редкий экземпляр чёрной разновидности гадюки. Да и вообще, змей там самого разного окраса, как и случаев, было великое множество. После того у Романа инстинкт осторожности всегда срабатывал: прежде, чем ступить или взяться рукой, – внимательно осмотрись.
Тогда жил во дворе большой мохнатый пёс Шарик. И сторож отличный, и ребятишкам для забав, как ездовая собака, особенно по насту (чарыму) служил. На ночь его, как правило, с цепи отпускали, и он, наверное, считал своей обязанностью вблизи дома отлавливать змей. Иногда придушенных этих гадов он раскладывал возле крыльца по нескольку штук. Морда его тогда была сильно распухшая. В такие дни на цепь его не сажали, он ничего не ел, пил только воду, ходил к реке и ел какую-то траву, похожую на осоку, – лечился.
А однажды в доме, когда все сидели ужинали, кот Василий вылез из-под кровати с ещё шевелящейся змеёй в зубах. Положил её на пол и сел, взирая на всех и как бы вопрошая: молодец ли он? Конечно, молодец! Вообще, со змеями, медведями и ещё кое-какими зверями и птицами приключений было немало. На то она и дикая тайга вокруг; вот гора напротив называлась Маралухой, хотя эти олени приходили редко.
Всё лето суета, торопливая работа, лишь поздним вечером соберутся все вместе, а уж чтобы посидеть семьёй за одним столом – так это возможно лишь в школьные каникулы. Долги зимние вечера, всего пять часов – до вечера вроде бы далеко, а уже темно, и с каждой минутой всё плотнее сумерки.
Потрескивают дрова в печи, и пламя, пробиваясь в щелки, отражается, играя огненным зверьком на белой стене избы. Там, у печи, ребята отогреваются, накуртавшись по снегу, хлопочет Марфа, гремя чугунками и сковородками.
– Батюшки, темень-то какая! – сетует она и зажигает восковую свечу, вставленную в стеклянную баночку.
Большая печь делит избу на две части – кухню и горницу. Сидя в полутьме, домочадцы дожидаются отца. Вот, кажется, и он гремит и шумит за дверью. Утолкавшись со скотиной, да и мало ли чего надо по хозяйству, Пётр Иванович долго и основательно топчется на крыльце, отряхивая с валенок снег, и, распахнув дверь, вваливается в избу.
– Что-то у вас темнота такая, – говорит отец, – сидите, как мыши в потёмках. Зажигай-ка, мать, лампаду! Свечи – это совсем тускло.
«Лесное электричество» называет отец, керосиновую лампу. Мать достаёт с полки лампу, называемую семилинейкой, долго протирает стекло газетой, зажигает и ставит на стол в горнице.
– Вот это дело! – весело говорит отец. – Как там ужин? Ребята-то уж, небось, заждались.
Почему лампу называют семилинейкой, никто толком не знает, даже отец. Но к этому названию все так привыкли, что и вопросов по этому поводу не возникает. Семилинейка, и всё тут!
Керосиновая лампа – почти роскошь. И керосин надо экономить, его трудно доставать, и стекло – драгоценность – не дай бог, может лопнуть. Чаще освещаются восковыми свечами – пасека же! Можно и каганцом, он же коптилка, жировик – примитивный, самодельный светильничек из баночки с жиром и фитильком из тряпочки.
Хоть и небольшая, но гордость хозяйства Дементьевых – лампа «Летучая мышь». Это чудо техники – тоже керосиновая лампа, но с колпаком, и с ней можно ходить на улице, так как она не боится ветерка. На зависть соседей очень удобная вещь. Семилинейка же, даже стоит только сильно хлопнуть дверью, может погаснуть. А этой хоть бы что – горит себе, был бы залит керосин.
Сидя за большим столом, семья ужинает, перебрасываясь репликами, а то кто-нибудь да и поделится случаем сегодняшнего дня, а то и из древних событий. Отец, побывавший на фронте, служил в военной разведке, но он редко рассказывает о войне. «Страшная это вещь – война, – говорит он, – даже вспоминать не хочется». А если изредка и поделится, то только не о боях и смертях.
– Пап, я вот думаю: как это ты из центра России забрался в такую глухомань? Была ли какая-то причина? – поинтересовался как-то Роман.
– Я-то что, – отвечал Пётр Иванович, – ты бы вот спросил Андрея Фёдоровича Свинина. Он-то как, служа в лейб-гвардии полка капитаном, дворянин, как он, уподобившись отшельнику, поселился не рядом с посёлком, как мы, а за десять километров, в таёжной чаще. Жил, на глаза никому не казался. Интересная у него история, ещё со времён Гражданской войны началась. Сам красавец, метра в два ростом, прихватил с собой служанку. Агафья-то Лукьяновна в молодости недурна собой была. Построил сначала землянку, потом избу, хозяйство завёл, стал жить по-человечески. Кстати, говорят, что фамилия-то его произошла вовсе не от слова «свин», а от имени Свен. Из шведов, выходит, он. – Пётр Иванович задумался, а потом продолжил тихим голосом: – Ты, сынок, понимать должен. Тех, кто из дворян, да ещё и офицеров, советская власть не привечала. Сколько их, горемык, голову сложили в Гражданскую войну. Да и потом не жаловали. Тут загадка скорее другая: как он цел остался. Впрочем, и тут объяснение можно найти. Значит, есть порядочные люди – не тронули. А он человек хороший, тихий, рассудительный, всем поможет, какая бы беда ни случилась.
К тому времени, как состоялся этот разговор, Свинин уже вышел из «подполья», переселившись поближе к людям. Двор его, целая заимка с большим домом, стоял на отшибе близ Столбоухи. Ребята Дементьевы бывали у него не раз в гостях. Там впервые попробовали викторию, как называют в этих краях домашнюю клубнику.
Был у Андрея Фёдоровича и яблоневый сад. Правда, яблоки приземистые, с ветвями, стелющимися по земле. «Иначе замёрзнут, – пояснял хозяин. – Климат наш не очень располагает к садоводству. – Но ягоды – виктория, смородина – растут хорошо».