«Идиоты»
Начало всему дал школьный драмкружок, куда пригласили мальчишек на мужские роли. И поскольку все было очень ново для нас, интересно и полезно, то за ребятами потянулись их одноклассники. Общение стало вполне легальным. Мы жили поблизости друг от друга. Стали собираться не только в школе, но и по домам, тем более, что многие давно были знакомы и раньше вместе учились. Набралось нас человек 12.
Тем для обсуждения было предостаточно. Книги во время войны и после издавались в малом количестве. Каждая новая прочитывалась в очередь. Потом шел спор. Даже школьная программа могла стать его предметом. Мальчишки были поклонниками Маяковского. Мы были категорически против. Если бы не Ида Геннадьевна, которая донесла до нас сущность его поэзии, так бы все и осталось. Но нашей наставнице удалось показать настоящего Маяковского. Его трагедию мы тогда, конечно, понять не могли, да она и в литературе была представлена в виде бытовых проблем. Мне часто вспоминается наш комсомольский Устав, где присутствует обязательство «бороться с догматизмом и начетничеством». Трудно представить себе общество, где догматизм имел бы большее значение. Все поведение регламентировалось различными указаниями, и каждое было «единственно верным, потому что оно правильное». И мы верили и не видели парадокса.
Наши сборища почти каждый вечер стали для нас необходимостью, потому что в этом возрасте особенно важно общение, тем более на таком интересном уровне. Многие из нас уже закончили музыкальную школу, играли на разных музыкальных инструментах. Откуда было взять хорошую музыку? Приемников в продаже еще не было. Оставалась только радиоточка. О магнитофонах еще и не мечтали. Первый появился у Миши Калмыкова, который для начала записал «Мишку» в моем исполнении. Зато имелся патефон. Он до сих пор еще сохранился у Гены Иванова. На одном из наших сборов недавно он принес его с собой, и мои внуки впервые увидели этот агрегат, а мы «оторвали» «Рио-Риту», по старой памяти. Для ребят это было как визит в Ледниковый период. Кстати, под патефон танцевать тоже было непросто. Наш общий аппарат капризничал, завода у него не хватало, а иногда он раскручивался в обратную сторону, поэтому к ручке привешивали мясорубку, а посреди танца кто-нибудь подбегал и подзаводил его еще раз. Кстати, в 10м классе мы ходили на курсы бальных танцев в старинном Дворянском собрании на улице Карла Маркса. Возле него тогда был большой сад. Высотки еще не изуродовали центр города. В глубине сада стояла единственная приличная танцплощадка, куда можно было пойти, не опасаясь хулиганья.
Шли разговоры и о текущих делах, о политике особо не распространялись. Просто большого интереса она вызвать не могла – сведения были тщательно отфильтрованы цензурой. Мы были совершенно изолированы от международной жизни и реалий современности.
Конечно, была и романтика. Надо сказать, что все отношения держались на позициях самой высокой нравственности. Мы никогда не слышали от наших мальчишек грубости или двусмысленности. Нельзя себе представить, чтобы кто-то мог при нас выругаться. И все симпатии были совершенно платонического свойства. И в этом смысле я вспоминаю юбилей моего соседа по улице Кирова, Марика Фрумкина. Ему исполнялось 65 лет. За столом я увидела незнакомых мне гостей, по виду ровесников юбиляра. Их было 11 человек. Выяснилось, что это одноклассники Марика из нашей семерки. После отмены разделения школ на мужские и женские их объединили уже в 10м классе. Вместе они проучились только один год, но дружат всю жизнь. И когда они вспоминали, как после школы постоянно бежали домой к Фрумкиным и торчали там вместе допоздна, кто-то из молодых в зале с игривой интонацией пропел:
– Ну, конечно! Девочки и мальчики!
Они все вместе, как по команде, рявкнули:
– Не те были времена!
И я вспомнила нас и подумала: вот именно! Не те были времена.
Поженилась из «идиотов» только одна пара, но недаром говорят, что за друзей детства выходить замуж не надо. Брак оказался недолговечным, хотя хорошие отношения сохранились. Об остальной романтике лучше всех сказал Гена Иванов в цикле сонетов, которые он посвятил каждой из наших девочек. Они дышат таким теплом, что хочется жить дальше. Его книжечку я послала Кате Казаковой в далекий Уссурийск. Она написала мне, что читала и плакала. Раньше ей никто стихов не посвящал. А о Геночкиных способностях к стихотворству мы никогда не подозревали, полвека во всяком случае. Они обнаружились в весьма солидном возрасте. Кстати, из его стихов я узнала немало нового о давних временах, кое- чему удивилась, кое о чем пожалела, да только поздно уже.
Прогулки наши зависели от времени года. Весной и летом мы любили посещать Козий загон на Каме напротив дома Мешкова или другие места на набережной. Для сбора ребята посылали нам шуточные послания в виде церемонного приглашения, вроде вот этого.
«У алжирского бея под носом шишка»
Н. Гоголь
Сего 31 мартобря сногсшибательного 47 года
УВЕДОМЛЕНИЕ
Ветер подъемлется к небу прямыми столбами.
Воздух и тепел и чист и не падает мерзкая слякоть.
Дело теперь остается лишь только за вами.
На руку все в этот день идиотам-гулякам.
Ждем вас сегодня на том замечательном месте,
Где и дрова, и буфет, и огромная бочка.
Там соберемся на лестничном длинном насесте,
Чтоб идиотским собраньем поставить огромную точку.
Ждем с нетерпением вас в половине восьмого.
Были б все в сборе, к восьми чтоб все были готовы.
В день сей последний недели вечерних шатаний
«Хочем» отметить последним из всех заседаний.
Вспомните, други, ночную прогулку на Каму,
Как коченели мы все под пронзительным нордом.
Ветер с водою и снегом разыгрывал драму,
Ласково гладил по глупым измученным мордам.
Вспомните все и внемлите, молю, нашим зовам.
Ибо без вас нас не радует серенький вечер.
В сем остаемся на всякую глупость готовым (и).
Жаждем скорейшей горячей и радостной встречи.
Примите наши уверения
В совершеннейшем к вам почтении. Печать!
Умбракул (квартет)
Автор не установлен. Оригинал остался мне из бумаг Миши Калмыкова. Место сбора – давно снесенный очаровательный деревянный, украшенный резьбой домик в Козьем загоне, в наше время пивнушка, на крыльце которой можно было посидеть.
Как-то после окончания 10 класса перед экзаменами отправилась компания на берег, где обнаружились молодые искатели приключений, недвусмысленно давшие понять, что они намерены показать, кто в городе хозяин. Первый вопрос, заданный спокойным тоном нашими ребятами, был о наличии «объективного и реального». У кого-то нашелся кастет, к нашему удивлению. Другого оружия не было. Пришлось запасаться «орудиями пролетариата», проще – булыжниками. Дальше последовала команда: «девчонок гоните в средину». Полетели камни. С обеих сторон. Один из них попал в голову Володи Оборина. Закончилось быстро, но раненому нашему пришлось полежать в больнице. Перед самыми экзаменами на аттестат зрелости. Свою золотую медаль будущий профессор-археолог Владимир Антонович Оборин получил, книгу о пермском зверином стиле написал, в исторические очерки Коми- пермяцкого округа в качестве одного из главных лиц попал, а последствия травмы беспокоили его долго.
Недавно узнали мы и об опасности, серьезно нам угрожавшей, о которой не могли даже подозревать тогда. Во дворе нашем жил осведомитель. Я его знаю. Уверена, что это он донес о наших посиделках. Был 1947 год. Крепко закручивались гайки. Готовились санкции по отношению к молодежным и любым прочим организациям. В компашке нашей были евреи. На них начинались гонения. Получалась организованная группа. Появился документ в компетентных органах. Его нашел В.В.Плешков, когда работал в архивах по истории областной больницы. Даром, что никогда среди нас ни слова не говорилось о существующем строе, что мы были искренними патриотами и сталинистами. Но кто бы нас стал слушать, когда на подобных процессах делали карьеры и спасали свои шкуры. Как я понимаю, выручил нас не участник, а знакомый нашей компании. К нам забегал одноклассник наших мальчишек Славка Дашевский, сын начальника областного НКВД. Он хорошо играл на аккордеоне. Его имя фигурировать не должно было, а оно бы обязательно всплыло. Делу хода не дали. Вот как чуть было мы сами не попали во враги народа.
Пройдет много лет. Среди «идиотов» обнаружатся 2 профессора, доценты, зав. горздравом, главный врач областной больницы, завучи школ, писатель. Чудес не бывает. Очевидно, не из плохого мы были материала. И достойные оказались у нас воспитатели.
На годы мы разошлись – разъехались по распределению, семейным обстоятельствам, другим причинам, но братство свое помнили. И через много лет потянуло нас обратно. Седые мальчики и девочки встретились снова и уже не захотели расставаться. Удивительно, что наши взгляды ничуть не изменились. Как-то мне пришлось поехать с комиссией в Курган. Я знала, что там живет Марк Берман-Шур. Взяла его телефон и позвонила, как только появилось время. Не виделись мы с ним лет 20. Когда я назвалась, он вместо «здравствуй» закричал в трубку:
– Ты где?
– В гостинице.
– Стой на месте, я за тобой иду!
Марк явился через 10 минут. Мы отправились к нему домой и весь вечер проговорили, как раньше, обо всем, будто расстались вчера. Похоже, что с кружка возвращались в 10м классе. Даже книжки прочли за это время одни и те же. Так же было и с остальными «идиотами». Дружат наши дети и внуки. Мы встречаемся на праздниках и юбилеях, и просто так – когда соскучимся. Нам всем за 80 лет. Мы в курсе всех семейных дел, и помогаем друг другу, чем можем. И горюем, когда кто-то уходит. К сожалению, это происходит все чаще.
История одного курса
У меня в руках пожелтевшие газеты. Они вот-вот порвутся на сгибах. Старые черно-белые фотографии, некоторые из них такие маленькие, что рассмотреть можно только с лупой. Программки. Письма. Мои однокурсники, которым так дорог был наш институт, хранили дружбу до конца. Ведущим всегда был Венька – Вениамин Викторович Плешков – душа курса, главный закоперщик, он же и исполнитель. Будущий главный врач сначала областного трахоматозного диспансера, потом – Областной больницы, многие годы заведующий отделением в клинике глазных болезней, основатель династии офтальмологов. Зоя Русских, ассистент кафедры госпитальной терапии, запевала и лидер, хотя и неформальный. Тамара Панченко (Мульменко), одноклассница, главный акушер-гинеколог города, талантливый поэт и замечательный человек. Володя Голдобин, заведующий Облздравотделом, мой друг и напарник в хирургической клинике; его заместитель и моя одноклассница Лиля Амзаева (Князькова). Люся Лонина, тоже одноклассница, главный педиатр области. Ваня Клепче, как и Веня, одногруппник, завкафедрой судебной медицины, многолетний замдекана. Витя Каплин, завкафедрой патофизиологии, проректор по науке, Наташа Коза, зав кафедрой эпидемиологии. Через двадцать лет после окончания института наш курс, по справедливому замечанию Плешкова, занял ключевые позиции в практической и теоретической медицине области. Их много, замечательных специалистов, ученых, организаторов лучшего тогда в мире здравоохранения. Ведь нас на курс поступило 360 человек, закончило 338. Всех сразу перечислить невозможно. Я попытаюсь рассказать как можно больше в дальнейшем о судьбе друзей. Ребята, не обижайтесь, если я что-нибудь пропущу.
Экзамены в институт я не сдавала как медалистка, поэтому знакомиться пришлось уже на занятиях. Однако одиночества, как поначалу в школе, не случилось. Я помню весь день 31 августа 1947 года, когда наша компания «молодых идиотов» в количестве 6 чел. из 7й (женской) и 37й (мужской) школ прибыла на собрание первокурсников. Там составляли списки по группам. В Молотовском медицинском институте было два факультета: лечебный и санитарный, сокращенно лечфак и санфак. Мы были на лечфаке. Принцип формирования групп был основан на иностранных языках. В Перми в те времена в школах преподавали почти исключительно немецкий язык. И вдруг нам объявляют: есть две группы с изучением английского языка, но туда набирают с «нулевыми языковыми знаниями», что обозначало фельдшеров, которых в училище языкам вообще не обучали, и фронтовиков.
Сориентировались мы быстро: по пермской поговорке, «двое-трое не как один». В те времена мальчики вели себя по-мужски и главные заботы брали на себя. Посовещавшись 2-3 минуты, как в КВНе, мы отправили Марка Берман-Шура к регистраторам, и он (куда делись комсомольские принципы?) на голубом глазу сообщил, что мы из англоязычной школы. Ему поверили, не посмотрев, что было 3 девочки и 3 мальчика, т.е. ребята из разных школ, а английского в городе не было вообще. Мы же решили, что в немецком как-нибудь разберемся. В школе у нас была прекрасная учительница, Вера Иосифовна Козловская. Ее дочь Таня училась с нами на одном курсе. А вот английского нам иначе не видать, как своих ушей. Так мы попали, все шестеро, в первую «гвардейскую» группу: Веня Плешков, Катя Казакова, Вера Колокольцева, Коля Сушин, Марк Берман-Шур и я. Вера и Марк после первого курса ушли. Остальные закончили институт.
1 сентября 1947 года наша компания явилась на первую пару по биологии. Большая задача была отыскать аудиторию. Она была в главном тогда корпусе на Коммунистической 26 (ныне Петропавловской). Надо было войти в центральный вход, пройти первый, подняться на второй этаж, дотопать до конца и спуститься в туалетный отсек, устройство которого описать совершенно невозможно, потому что он был создан по образцу захудалого вокзального, откуда в полной темноте на ощупь искать выход в коридор, а уже там – аудиторию. Когда мы туда заглянули, то, увидя ряд гимнастерок с орденами и медалями, а над ними вполне взрослые физиономии, решили, что ошиблись, и дверь аккуратно закрыли обратно. Кто-то из старших понял наше недоумение и пригласил войти. Номер группы был вроде тот, но сомнение нас не оставляло. Робко мы расселись на задних рядах. Вдруг встал парень в гимнастерке с орденом Красной звезды и заявил, обращаясь ко мне: «дочка, а я тебя знаю, ты в нашей школе училась!».
Это был Толя Фридман, сын нашего любимого преподавателя латыни Евсея Моисеевича Фридмана. Он действительно учился в нашей школе, только лет на 8 раньше, и мы еще потанцевали с ним через полвека на 100-летии школы. Остальные мужчины в группе были тоже значительно старше. Разница была большой. Разбирались с этим долго. Кроме того, наша группа была единственной, где мужской и женский состав присутствовали поровну. На курсе было много и чисто женских групп. Мы не сразу адаптировались. Галя Мещерякова позже рассказывала, что, увидев такое количество фронтовиков и еще «двух мымр в очках», т.е. меня и мою подругу Катю Казакову, решила перейти в другую группу. Это желание у нее окрепло, когда в перерыв к нам прибежали повидаться наши одноклассницы, веселые и хорошенькие девочки. Я уже упоминала, что из выпуска нашей школы в количестве 43х человек почти половина поступила в медицинский на оба факультета. Почему Галя осталась с мымрами, она не уточнила, но надеюсь, не пожалела об этом.
Учение наше началось очень серьезно и продолжалось 11 дней. На 12й день мы в полной боевой готовности погрузились на пароход и отбыли по направлению к Осе в колхозы на уборку урожая в составе первых 4х курсов. Плыли долго, ночью, завидуя нашим фронтовикам, которым все было нипочем. Они и потом вспоминали сельхозработы как лучшее время. Маминым дочкам пришлось нелегко. В конечном итоге и нам повезло. Отец Вени, Виктор Васильевич Плешков, наш преподаватель физики, уступил девочкам свою каюту, поэтому мы хоть не замерзли.
В колхозе все зависело от руководителя группы. Ими назначены были старшие ребята. Они должны были договориться о питании, нормах работы, жилье. Хорошо это делал наш Нурислам Нургалиевич Хафизов, только его всегда направляли в другие, девчоночьи, группы. Пробыли в колхозе в первый раз мы до середины октября.
Погода была почти все время отличная, солнечная и сухая с заморозками по утрам. На всех были ватники, традиционная тогда одежка для мирных жителей. На ногах у меня были отцовские сапоги 42го размера, в которых я болталась, как пестик в ступе, и натирала кровавые мозоли. Сначала мальчики копали, а мы собирали картошку. Уродилась она на славу: крупная, розовая, чистая. Ее собирали в мешки. Платить нам было не положено, но трудодни записывали все равно. Видя обильный урожай, правление спохватилось, и выработку стали считать не по валовому продукту, а по площадям. Недаром ребята клянутся, что кто-то своими глазами видел в правлении лозунг: «Товарищи колхозники! Поможем студентам убрать урожай!» Это значительно отодвинуло наше освобождение. Тогда нам дали лошадь в подмогу. И тут появились настоящие трудности. Тягловая сила наотрез отказывалась двигаться. Ее дергали за постромки, пытались легонько хлестнуть веткой, кричали – лошадь стояла как вкопанная. Появился бригадир. Ребята пожаловались на несознательную скотину. Бригадир удивился, взялся за уздечку и на великом и могучем придал лошадке поступательное движение. Она бодро потопала по борозде.
– Ну и что? – вопросил руководитель начального звена.
– Так ведь ты с мату! – ответствовали исполнители.
– А вы чё? Не знаете, ли чё ли?
– Да знаем! Но ведь тут девочки!
Этого бригадир уразуметь не мог – их девочки в деревне хорошо владели рабочим лексиконом – и отбыл по другим, более важным делам. Решать проблему пришлось самим, и решение нашлось.
– Но, скапула торацика! – завопил Толя Фридман.
– Шевелись, ос окципитале! – продолжил Коля Сушин.
Лошадь мотнула головой и пошла. За одиннадцать дней обучения анатомии запас латыни у нас был очень скромным, но его хватило на этот сезон. Боюсь, что переученное на древний язык животное ответило стоячей забастовкой бригадиру после нашего отъезда.
Культуру в массы мы старались нести не только описанным способом. Через неделю мы устроили для сельчан «вечер отдыха». В крохотном сельском клубе, помещенном в бывшей избе какого-то несчастного «кулака», составился концерт из подручного материала. Нашелся аккордеон и исполнитель из наших, спели хором, почитали стихи, показали акробатический этюд, а потом устроили танцы. Деревенская молодь, не старше 16ти (все, что наличествовало из мужского персонала – большинство мужчин с фронта не вернулось), глазела на нас, как индейцы на конкистадоров. Они никогда не видели «городских» танцев. Зато мы впервые ознакомились с «топотушей» и тем приобщились к истинному фольклору.
На втором курсе мы попали в маленькую деревню, где председателем был единственный вернувшийся с войны мужчина средних лет на деревянном протезе, а в помощь ему трудился его семилетний сын. Утром малыш требовал:
– Мамка! Обуй! – мать помогала ему надеть маленькие лапти, обертывала онучи (операция весьма непростая), он садился на телегу рядом с отцом и отправлялся на весь рабочий день. Возвратившись домой, он заявлял:
– Мамка! Отощал! И разуй! – и мать раздевала и кормила его, работника, наравне со старшим.
Кстати, о пользе лаптей. Мой одногруппник, Иван Константинович Клепче, рассказывал уже в солидном возрасте о работе до института:
– Мы на сплаве весь сезон работали в лаптях (первые послевоенные годы). В сапоги наливается вода, и ты мокрый целый день. А в лапти вода как нальется, так и выльется. Они нас от ревматизма спасли.
На следующий год мы поселились в пустой избе всей группой. Хозяйка только попросила не трогать сушившийся на печке «трахмал». Другого жилья найти не смогли. В избах, главным образом одиночек, была такая ужасающая грязь и такое количество живности шевелилось и падало с потолка, что даже представить эти апартаменты в виде человеческого жилища было невозможно. И в то же время, на другом конце села жили кержаки. Мы поражались, как можно было построить и содержать в чистоте и красоте свой дом в то время. К чужим староверы относились недоверчиво, к себе не пускали, из своей посуды пить не разрешали. Для «щепотников» на крыльце стояла кружка. Контактов с чужими они, кроме необходимых по работе, не поддерживали. Мы были для них «перемски пОкости».
Работа наша обеспечивала колхозный план по овощам, однако, не всегда она использовалась на благо людям. В одном из институтов ребята ударно потрудились в очень плохую погоду, убрали всю площадь под картофелем, а когда уезжали, увидели, как собранную ими картошку закапывают бульдозером в большую яму. Разразился скандал. А закончилось дело исключением из института старосты студенческой бригады. И так мы трудились четыре года, латая дыры, нанесенные войной, а больше головотяпством организаторов и полным наплевательством остатков крестьянства на собственную судьбу.
Из учебной программы, однако, ничего не сокращали. Приходилось наверстывать. Надо признать, что помимо заработанной картошки, а при хорошем старосте – и муки, что было немалым подспорьем, у колхозных повинностей обнаружились и другие положительные результаты. С нами вместе поступала Люция Шелленберг. Что означала такая фамилия сразу после войны, может представить себе только наш ровесник, в особенности из «репрессированных». Таких оказалось у нас полкурса, но знали об этом они сами, а мы догадались на встречах лет через 30, когда ребята рассказали, как ходили отмечаться в НКВД, и признали в качестве положительного факта, что теперь этого делать уже не надо.
Нынешние поколения не знают терминов «лишенец», «раскулаченный», сын «врага народа», ЧСИР (член семьи изменника родины), «спецпереселенец». Их не лишают стипендии или общежития по этим признакам. А дети без вести пропавших на фронте тоже были лишенцами, п.ч. их отцы, может быть до сих пор не похороненные где-нибудь в лесах или болотах, считались тоже изменниками. Так вот Люська, которая рада была бы поменять не только фамилию, но и имя, да некуда было их вписать – паспорта у нее не было, сдала на пятерки все экзамены и, естественно, принята не была. Тогда она поехала с нами в колхоз. Там отличилась ударной работой и присутствовала в списках группы. Когда курс вернулся к занятиям, она первой поднимала руку и отвечала на 5, а когда преподаватель искал и не находил ее в журнале, говорила, что, очевидно, ее просто пропустили. Препод, конечно сразу фиксировал такую хорошую студентку в конце списка, благо, фамилия была на «Ш». К концу года она отлично завершила семестр, и как тут всегда и была. Кстати сказать, этот способ проникновения в институт подхватили деловые родственники незадачливых абитуриентов, особенно с глубокой периферии и из Кировской области, и он использовался с неизменным успехом еще долгие годы.
Сходная судьба была и у Лёвы ( Льва Александровича) Гуввы, отец которого тоже имел случай родиться в России, но в немецкой семье. После известного указа в июле 1941 года его немедленно уволили из армии. Он сумел поступить в пединститут, а Лёву приняли к нам на санфак. Он учился отлично и не отказывался ни от какой работы. В конце первого курса нам дали квоту на именные стипендии – Сталинскую и Молотовскую, которые представляли очень существенную сумму (740 и 540 рублей, 40 – хлебная надбавка). Представляли студентов профком и комсомольское бюро курса. Утверждали партбюро факультета, а потом деканат и ректорат. Ребята на курсе и в общаге знали Лёву как отличного парня и серьезного студента. Его в числе первых и подали в списках. Если общественные организации курса могли не взять во внимание или просто не знать о «несмываемом пятне» на Лёвиной репутации, то деканат о беспаспортном спецпереселенце знал все. И тут надо вспомнить о человеческой порядочности, которая еще наблюдалась в те времена. Декан санфака профессор С.И. Гусев взял на себя ответственность и назначил Лёве Молотовскую стипендию, рискуя своей репутацией и карьерой. Не было потом «Встречи-53», когда бы Гувва, прилетев из Туркмении, где он всю жизнь простоял на защите родины от чумы, не посетил бы Сергея Ивановича, уже больного и немощного. А в аспирантуре Лёву все же не оставили. Он написал интересные воспоминания. Он успел переслать их мне и умер от инфаркта, не дождавшись очередной встречи, на которую собирался, как всегда.
Первый семестр прошел быстро. Первые экзамены достались трудно. Надо было привыкать к тому, что ты не в школе. Там мы были дома, каждый на своем месте, а здесь на потоке еще 180 таких же, как ты. И когда офицеры шли в атаку, мы прятали голову в плечи. По недостатку опыта в приобретении высшего образования я решила выучить все, да еще и в таком разлюбленном мной предмете, как неорганическая химия. До сих пор убеждена, что она в институте не нужна, а теперь и руководство пришло к тому же выводу, и курс общей химии и физики сократили до минимума. Фундамент должен быть заложен в школе заранее. У нас этого не случилось.
Первый и единственный раз в жизни я учила ночью. Результатом была четверка у С.И.Гусева. Он о ней помнил всю жизнь, хотя я считала ее справедливой, и мне она погоды не испортила. А вот на «военке» фронтовики мне дорогу перешли. Затвор у винтовки Мосина (1890/30 года) я разбирала прилично (это уже после войны такие навыки мы приобретали), а с пистолетом управлялась плохо – не могла удержать пружину. В билете мне попала винтовка. Я ее разобрала и ждала очереди. Этой очередью пренебрег мой одногруппник – лейтенант Любимов, отодвинул меня плечом и предъявил свой затвор. После этого меня по билету решили не спрашивать и протянули пистолет. Я и запулила пружину в 5ти метровой высоты потолок. Беда одна не приходит. На вопрос о том, кто может арестовать майора, я ответила – «сержант», чем чуть было не вызвала апоплексии у вояки. Это было еще одно бесславное мое деяние на учебном поприще. Кстати, об этом позорище я вспомнила много лет спустя, когда ехала в Свердловск на защиту кандидатской диссертации одна одинешенька, а рядом в купе буйствовал в хлам пьяный майор, собиравшийся сдавать кандидатский экзамен по истории ВКПб. Провожающие хорошо приняли на дорожку. У майора был самый настоящий алкогольный психоз. Он носился по вагону и орал всю ночь. На каждой станции проводница вызывала патруль, и каждый раз старшим был лейтенант. Так и не сомкнули глаз бедные пассажиры в полном соответствии с Уставом.
На экзаменах были и просто смешные моменты. Миля Коровина робко вошла, поздоровалась и села, а С.И. Гусев протянул руку. Она вскочила и протянула свою для рукопожатия, он сердито глянул и рявкнул: «матрикул». Она с перепугу не сразу сообразила, что он требует зачетку. Пришлось ему перевести термин на русский язык, только тогда недоразумение разрешилось. Потом весь курс потешался.
Вообще, не у всех адаптация проходила гладко – очень разной была подготовка. А учиться кое-как у нас было не престижно. Ребятам из села и фельдшерам на младших курсах теоретические предметы давались трудно. В воспоминаниях однокурсников остался вопрос Ильи Кислицына:
– А раздрешите вопросик! Ноль – это сыфра, или што?
Я вспоминаю, как на физхимии одна единственная задача была с логарифмами. Наш Нурислам Хафизов, который закончил 7 классов и затем фельдшерское училище, где общая подготовка в то время была очень сокращенной, о логарифмах ничего не знал. Он попросил меня объяснить ему эту задачу. Я встала в тупик. Решили мы с ним так: он просто выучивает решение и сдает, потому что больше логарифмов нигде не будет. Нурисламу задача не попалась, а институт он закончил с отличием.
Мне привыкать было непросто, хотя фундамент, заложенный в школе, оказался очень основательным. Однако мой одногруппник Ким Гейхман, из старших и будущий Ленинский стипендиат, обнаружил информационный дефект весьма быстро и сразу указал мне на него.
– Фейербах! («Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», поддразнивали они меня). Ты конспекты пишешь подробно, но пользоваться им неудобно. Чтобы найти что-то, тебе надо просматривать весь текст (показывает, как близорукая личность чертит носом по тетрадке). Смотри, как надо! – И Ким протягивает мне свою запись, где текст разделен на абзацы, подчеркнуты и выделены крупными буквами заголовки и главные положения, дополнения вынесены вбок. Вот это конспект!
И до сих пор, когда я объясняю нашим диссертантам, что такое техническое редактирование, вспоминаю с благодарностью Кима Гейхмана.
Наши фронтовики хорошо определили правильную линию поведения на занятиях. Человек занятой должен беречь время. Чтобы хорошо сдать экзамен, чаще всего следует выдать знания соответственно лекциям. С этой целью наши активисты садились на первый ряд и писали все подряд. Лицо при этом выражало высшую степень интереса. Лектор, видя постоянно на одном месте внимательного слушателя, естественно запоминал его, а дальше зачет был делом техники. А книги можно было уже не читать.
Курс был разделен на два потока: санфак и первые 8 групп лечфака составили первый поток, а во второй объединили остальные лечфаковские группы. С тех пор мы и не делились между собой по факультетам и собирались всегда вместе. Первые три курса программа была общей, разниться она стала на четвертом курсе. Расписание у нас было весьма непростым. Здания института были разбросаны по всему городу. Отзанимавшись в главном корпусе на Коммунистической, мы катили на анатомию на заимку, около Перми-2. А обратно – в Санфак на улице Куйбышева.
Трамвай ходил редко. Часто был только один вагон. Надо представить себе, что в него врывался целый поток из сотни студиозов. В то время было правило: входить только с задней площадки, а выходить – с передней. А ведь народ шел и с вокзала! Давка была невообразимая. Двери в вагоне оставались открытыми. На поручнях висели, на подножках стояли пассажиры, кое-кто висел сзади «на колбасе». На крутом повороте можно было вылететь на полном ходу, что и случилось однажды в Витей Каплиным, который имел неосторожность встать спиной к открытой двери. Доехав до улицы Куйбышева, надо было еще умудриться выйти из битком набитого вагона, и только с передней площадки. Около остановки дежурил милиционер и наблюдал за порядком.
А теперь представьте такую сцену. Наш Шахтер (Виктор Косивцов) и Боря Веретенников спрыгнули из задних дверей. Оба одеты в видавшие лучшие времена ватники, подшитые валенки и ушанки, в которых недавно цыплят высиживали. Милиционер тут как тут: «Почему нарушаете?» Парни наши сориентировались сходу. На физиономиях искреннее изумление:
– А чё, Виктор! Этта мы с тобой неладно ли чё ли вылезли-ту?
– А нать-то и вправду неладно! Вишь, надо-то тамо, а мы-то с тобой этта!