Пришествие Маруськи

Дорогая пропажа

Утром я опять уехала по своим делам, но вернулась пораньше, часа в два дня. Сразу же зашла в магазин купить для Маруси коробку попросторнее, она за прошедшие полтора месяца подросла, и было заметно, что в её домишке ей тесновато. Мне предложили бесплатно на выбор несколько. Взяв одну из них, я намеревалась сразу зайти в огород, чтобы там её и оставить. Но потом передумала: лучше уж сразу дома переодеться, взять Маруське поесть да и идти там делать разные дела до возвращения мужа.

Маруси в огороде не было. Она не спрыгнула, как всегда, с калитки мне навстречу. Её не было и под крышей соседской беседки, откуда она обычно зорко высматривала, не подходим ли мы к участку. На многократно повторяемые «кис-кис» и «где моя Маруся?» она не появилась, не отозвалась. Ну, ничего, появится. Ушли, наверное, со своим сердитым приятелем к дальним огородам, их вокруг немало.

Я занималась то тем, то этим, а мысли крутились вокруг котят. Скоро совсем она вырастет и тогда уж тут со мной сидеть не будет, у кошек своя жизнь и свои интересы.

Время приблизилось к вечеру. Муж, как нарочно, тоже задерживался на работе, я периодически выглядывала за калитку. Ни того, ни другого видно не было. Наконец, он приехал и самый первый вопрос его был – «Где Маруся?». Рассказала, что и как. Пошли поискали вокруг огорода. Не видно, не слышно. Решили уйти, а потом, попозже вернуться, должна же она появиться.

В восьмом часу уже начинались сумерки: как ни крути – сентябрь. Маруси не было. Вокруг бегал сорвавшийся, грохоча волочившейся следом цепью, охотничий пёс соседа, того, у которого куры. Подумалось, что пёс котейку напугал, и она сидит где-нибудь, дрожа от страха. Мне начали заползать в голову мысли, что раз пёс охотничий, то кошки ему вообще представляются зайцами, а с зайцами у собак разговор короткий. Надеялась только на то, что кошки быстро лазят по деревьям и по крышам. Но бог его знает… Маруся, Марусенька, где ты?!! Ответа по-прежнему не было.

Ночь тянулась долго, рисовались страшные картины: маленькая перепуганная Маруська сидит в болоте за огородами, заблудилась и не знает, в какую сторону идти домой… А если ранена, покусана собаками или… не дай бог, замучена мальчишками?.. Ведь когда я шла с коробкой из дома, на повороте к участку как раз стоял мужчина и отчитывал троих незнакомых пацанов лет девяти-одиннадцати, вышедших из нашего заулка, на предмет того, не курили ли они там. С этой минуты мальчишки не выходили у меня из головы.

Рано утром муж позвонил: Маруси на участке нет. Весь день я каждые пару часов бегала из дома к огороду, ходила вокруг, звала её по-имени, и всё время казалось, что откуда-то слышится в ответ Марусин тихий голосок.

А если она утонула в пруду? Ведь любила ходить по самому краю над водой, – сорвалась и всё… Умеют ли котята плавать?.. Муж утешал: умеют, утонуть не могла.

Весь вечер мы снова бродили вокруг и лазали по кустам и высокой окрестной траве. Подходя к очередной огородной калитке, услышали звонкое мяуканье. Похоже… но не наше. Из-под дощатого порожка вылез чёрненький с белой грудкой малыш Марусиного возраста, степенно уселся перед нами и, широко открывая розовый рот, начал нам обстоятельно что-то рассказывать. Мы стояли над ним ошеломлённые и растерянные, вслушиваясь в искренний рассказ, нутром ощущая, что он действительно что-то знает, и от непонимания кошачьего языка испытывали ещё бóльшее опасение за нашу Марусю. Спасибо тебе, милый, за участие, но так ничего и не поняв, мы отправились дальше, а котёнок, мяукнув нам вслед что-то ещё, пролез обратно под свою калитку, на обжитую уже, видно, территорию.

Соседские наши котята ежедневно появлялись на лужайке за калиткой, смотрели на меня вопросительно-тревожно, будто тоже что-то знали, только я не понимала ничего, и от этого непонимания было особенно беспокойно и муторно.

Подруга меня утешала, придёт, мол, твоя Маруська, куда она денется, кошка ведь, а кошки имеют привычку пропадать на какое-то время, а потом появляться. Привычку!.. Ей ещё и четырёх месяцев, скорее всего, не было, какие могли у котёнка появиться такие привычки, чтоб пропадать не первый день подряд?

Третий день был уже просто невыносимым. Я начала даже время от времени плакать, не в силах себя сдержать. Встретила на улице тех самых подозрительных мальчишек и с пристрастием, хоть и вежливо, их допросила.

– Это такая маленькая с розовым ошейником? – уточнили на всякий случай подозреваемые. – Она вчера ходила у дома номер девять…

– И у двенадцатого тоже… – подсказали двое других. Глаза у мальчишек были чистыми, честными, искренне мне сочувствующими, потому что в моих они видели слёзы. Но у моей маленькой кошки розового ошейника не было.

Мысли мои уже начали мне нашёптывать, что, ладно, мол, смирись, ну, придёт так придёт, а нет… тут уж главное, чтобы гибель её была безболезненной, без мучений (как будто я могла за это поручиться!). А возникли эти мысли оттого, что подруга моя мне рассказала, как работники коммунального хозяйства по спущенной сверху инструкции бездомным котам специально оставляют корм, в который добавляется яд. То есть их намеренно травят, потому что плодятся эти коты и кошки просто в геометрической прогрессии, где же на всех набраться хозяев?

Я была уверена, что Маруся не стала бы есть этот корм. Зачем? Она сыта, вкусно накормлена. К тому же, в ней ощущалось некое природное благородство, не позволяющее брать еду из чужих рук и тем более – подбирать где попало. Поэтому мысли мыслями, а сердце подсказывало: «Нет, этого не было. Она должна быть жива. Ищите».

К вечеру этого дня (была пятница) приехал сын. Он улетал отдыхать и пригнал на время отпуска к нам свою машину. Увидев мою зарёванную физиономию, от души посочувствовал, зная, как я уже привязалась к Марусе. Поздно вечером мы проводили его в город на электричку и, вернувшись домой, подъехали опять к огороду.

Фары светили в кромешную темноту. Темень и тишина, ни звука, ни шороха. Покричав в сентябрьскую ночь, уже безнадёжно и горько, «Маруся!.. Марусенька!..», я ударилась лбом о калитку и горько, навзрыд, не сдерживаясь и не стесняясь, заплакала в голос. Мне не хотелось больше открывать эту калитку и заходить в огород – без неё мне там нечего просто делать. Везде, на каждом моём шагу оставались следы её маленьких лапок. Без неё огород опустел. И почему исчезла именно она? Все остальные котята по-прежнему бегали мимо, а её сердитый друг-товарищ тосковал, наверное, не меньше меня.

Весь следующий выходной день мы искали Марусю уже по всему посёлку, заглядывая в известные нам места кошачьих тусовок и просто в места их возможного обитания. На площадке между старыми пятиэтажными домами мы неожиданно оказались в самом эпицентре кошачьей общественной жизни. На асфальте сидели кружочком около десятка упитанных, с блестящей на солнышке шерстью котов, подопечных, судя по всему, одной чудесной женщины, которая ежедневно их всех кормит и лелеет, имея из всех своих доходов лишь крошечную пенсию. Забота о бездомных животных давно уже стала смыслом её одинокой жизни.

Коты дружелюбно нас окружили и так же, как недавний чёрненький котёнок, начали совершенно осознанно с нами разговаривать. Со всех сторон подходили всё новые красивые, чистые и благородные Барсики, Мурзики, Рыжики, Василии и Борисы и прочие именитые представители кошачьего племени, явно желая помочь нам в меру своих возможностей. Особенно же старался оказать нам содействие опять-таки чёрный, весьма харизматичный, импозантный, я бы сказала, кот. Он даже немного нас проводил, как это делает вежливый, благовоспитанный хозяин по отношению к свои гостям.

Впервые в жизни я была поражена этой неожиданно открывшейся стороной нашей действительности. Загадочный кошачий ум и огромная доброжелательность, открытость и готовность к интеллектуальному общению с людьми меня в те дни поразили до самого сердца. Я навсегда прониклась к ним уважением и благодарностью уже просто за то, что они, казалось, все были в курсе нашей проблемы, больше того – им, видимо, было известно то, что не всегда известно людям, и неудача оказалась только в том, что мы не понимаем их язык. И не верим в него. К стыду своему. Потому что они-то наш понимают…

На пятый день, в воскресенье, меня наконец осенило, что следует сделать. У меня же есть Марусины фотографии, я распечатаю на принтере объявление с её портретом о пропаже и расклею, где только возможно. Наверняка же хоть кто-нибудь что-нибудь знает.

Муж обзванивал знакомых, не видел ли кто… не в курсе ли…

Вдруг я услышала, как он говорит по мобильному с нашим соседом по огороду, у которого живут Марусины сородичи.

– Да мы её домой забрали. Это моя кошка. Я её крошечной взял в деревне у … – отвечает сосед на вопрос моего мужа. – Пацан же маленький у нас, ради него и взял котёнка. Но она дома туалетом пользоваться не хотела, жена замучилась за ней убирать. Вот и решили на лето в огород отнести, тут этих котят полно, пусть с ними за компанию поживёт «на даче».

– У нас она живёт, уже два месяца почти, – объясняет муж. – Пришла и осталась.

– Понятно… Я и смотрю, что не ест ничего, когда этих бездомных кормлю, даже близко ко мне не подходит, в руки вообще не даётся.

Я замерла.

– Так, может быть, она вам не нужна? – ведёт переговоры муж. – А к нам она уже привыкла, и мы к ней тоже.

– Спрошу у жены… Она её пожалела, холодно стало, решила опять домой забрать. А кошка по-прежнему по углам свои дела справляет, и ничего поделать с ней не можем. Если не получится приучить к лотку, надо что-то решать…

Ага, в лес её, к волкам, – зло стукнуло у меня в голове.

– Ну, вы подумайте всё-таки, – дипломатично ведёт нашу линию муж. – Мы бы её забрали. Прямо сейчас.

– Ну… сейчас… Ладно, до завтра посмотрим, как она будет себя вести. Если опять…

– Всё. Договорились. – Муж сунул мобильник в карман и посмотрел на меня как-то неопределённо: вроде бы и нашлась наша Маруся, а вроде бы она и не наша…

Но у меня с каждого плеча уже упало по камню. Слава богу, жива и здорова. Теперь самое главное, чтобы Маруська с чистой совестью продолжала делать то, что так не нравится её законным хозяевам. У меня-то подобных претензий к ней не бывало.

Возвращение

Понедельник тянулся долго. К тому же шёл дождь, и весь день я провела дома. Приехал с работы муж, я встретила его на улице:

– Не звонили?..

– Нет.

Сходили в магазин. Прошлись под окнами у сердобольных Маруськиных хозяев – а вдруг она сидит на подоконнике? Хоть посмотреть издалека. Вдруг нас узнает?.. Нет, не видно.

Поужинали. Дождь всё идёт. Уже семь вечера, вот-вот стемнеет, да и ненастье осеннее сумрака добавляет. Чем занять свои мысли, куда их направить? Муж включил очередной боевик, а мне не пишется, не читается, телевизор не смотрится. Ничего не получается, как ни старайся. Хоть спать ложись. Утро же вечера мудренее, может, завтра-то всё и решится…

Звонок!

То ли телефон у мужа стоял на громкой связи, то ли слух у меня настолько обострился, но я услышала из другой комнаты самоуверенный баритон соседа:

– Забирайте вашу красавицу. Сейчас привезу.

Муж моментально собрался и побежал в огород. Растопил печку в бане. Дождь лил уже, как из ведра. Я захватила из холодильника кусочек вкусной, ароматной даже колбасы, что в наше синтетическое время просто редкость, и побежала следом. Мимо по дороге пролетела машина соседа, свернула к его участку. Я-то ожидала, что он заедет прямо к нам, поскольку калитки у нас с совершенно разных сторон и общаемся для удобства через забор.

Мы уже были в бане, стояли в нетерпении у открытых настежь дверей. Маруси всё не было. Неужели так трудно было передать её из рук в руки? Нет, сосед выпустил её в своём огороде под проливной дождь и уехал.

Наконец, она выбралась своим привычным путём – из-под крыши соседской беседки на наш забор, с него на калитку и… вот уже бежит к нам по дорожке.

Но, боже мой! Глаза у неё… зашуганного, загнанного в угол зверька.

– Марусенька, хорошая моя! – пытаюсь взять её на руки, но она проскакивает мимо в баню и начинает подробно заглядывать в каждый угол, словно желая убедиться, что вернулась по адресу, что это именно то, хорошо знакомое, место, где она раньше чувствовала себя в безопасности. Муж тоже попытался взять её на руки и погладить, поговорить, успокоить, – не тут-то было. Маруська вырывалась и продолжала метаться по всему помещению. На вкусную колбасу никакой реакции.

Зачерпнув ковшом чистой прохладной воды, я поставила его перед нею. Кошка прильнула к воде и долго не отрывалась, не в силах, видимо, утолить давнюю жажду. Наконец, напившись и тяжело дыша, она прилегла перед печкой с жарко разгоревшимися дровами. Но стоило только протянуть в её сторону руку, чтобы погладить, моментально вскакивала и запрыгивала куда-нибудь, где её невозможно было достать.

– Не будем обращать на неё внимания, – решила я. – Пусть успокоится. Когда захочет, тогда сама подойдёт. Ей надо просто придти в себя. Столько стрессов уже пережила, бедолажка, а ей всего-то несколько месяцев от роду.

– Я, пожалуй, домой пойду, – сказал муж. – Вы тут привыкайте друг к дружке, пока печка топится, вдвоём скорее поладите. Если что, звони, приду.

И он ушёл. За дверью уже стояла полная темнота. Дождь почти закончился.

Я сидела перед открытой дверцей печки, шевеля кочерёжкой прогорающие поленья, и делала вид, что Маруси рядом нет, во всяком случае, я её здесь не вижу. Через какое-то время она ко мне подошла, так же смятенно, горячими глазами, на меня посмотрела и вдруг вспрыгнула на колени, внимательно, испытующе даже, глядя в лицо. И тут же соскочила, выпрыгнув на улицу за дверь. Прошло уже часа полтора, как затопили печку, помещение прогрелось, и сидеть дальше взаперти было невозможно, поэтому двери я приоткрыла, надеясь всё же на Марусино благоразумие.

Но Маруся убежала на улицу, и я не знала, как мне быть дальше. Где её искать в кромешной тьме? Приглядевшись, различила у калитки белую грудку и лапки, – значит, не собирается она удирать, а просто вышла воздухом подышать, освоиться – неделю всё-таки здесь не была. Но когда я сделала в её сторону шаг, Маруську как ветром сдуло, и белая шёрстка замелькала уже за калиткой. Я вспомнила про вкусную колбасу. Разломила кусок для аромата, чтобы он стал осязаем в воздухе, – и она действительно подошла, потянулась за лакомством. Но не бросать же его в мокрую грязь, а с руки она взять не захотела – понесла, зовя её за собой, опять в баню, на блюдце. Маруся за мной пошла, но, передумав, ускакала снова за калитку: там, немного в стороне, всё ещё лежали высокой кучей наколотые дрова, и она исчезла где-то за ними.

И началась у нас игра в догонялки: она вокруг дров от меня, а я то за ней, то, изменив тактику, ей навстречу. Маруська время от времени растворялась в темноте, я теряла её из виду, звала, уговаривала вернуться, она мелькала рядом и снова пропадала.

На меня накатило отчаяние: ну, что же делать-то? Уйти, оставить её на ночь на улице? Так ведь если опять что-нибудь приключится, век себе не прощу. Хоть сама оставайся в бане ночевать: устанет же она, в конце концов, придёт в свою коробку поспать, наверняка же помнит о ней, о матрасике мягком, удобном…

Я стояла, уже совсем привыкнув к темноте, безучастно теребила в руке кусочек колбасы и размышляла. Снова стал накрапывать дождь. У самых моих ног внизу забелели Марусины лапки, и я почувствовала, что она снова тянется к колбасе. Проголодалась всё-таки. Изловчившись, ухватила её подмышку и быстро-быстро унесла в баню. Пока она ела, заперла снаружи двери, слыша, как она, спохватившись, вопила из-за них, и с облегчением думала: «Ничего, ничего. Всё в порядке. Поспи, моя маленькая, до утра, а утром всё у нас будет по-прежнему»…

Утром я принесла ей её любимой каши, тёплой, только что сваренной. Маруся съела всё до капельки с большим аппетитом, вылизав блюдце до зеркального блеска. Я сидела рядом, смотрела, как она завтракает, но даже попытки не делала погладить или как-то проявить своё внимание. Маруська умылась, как положено после еды по кошачьему этикету, села напротив и… прыгнула ко мне на колени. Я всё ещё не решалась её обнять, чтобы не вспугнуть, а она, приподнявшись, смотрела мне в глаза – близко, близко, почти вплотную, будто старалась через зрачки проникнуть прямо в душу и увидеть там ответ на мучивший её вопрос. И вдруг крепко-крепко прижалась своим носиком к моему носу, так крепко, что я засмеялась: «Сломаешь!..». И обняла её, и она прижалась нежной мордочкой к моей шее, как раньше.

И опять двадцать пять…

И всё у нас пошло по-прежнему. Каждый день мы много времени проводили с Марусей в огороде. Обходили неспешно вдвоём наши владения, задерживаясь то у куста чёрной смородины, чтобы нарвать ароматных листочков для чая, то обрывали разросшуюся мяту и связывали её в небольшие душистые венички – в парилке свежий мятный дух пусть не всю зиму, но какое-то время ещё будет напоминать нам об этом нашем лете. Я пересаживала цветы или просто сидела в беседке, слушая тонко позванивающую над головой «музыку ветра», Маруся забавлялась поблизости с маленьким мячиком и отданной ей в игрушки мелкой луковицей, покрытой золотистой шелухой.

Уходящее всё дальше лето, казалось, тоже радовалось Маруськиному возвращению и дарило нам напоследок тёплые пригожие денёчки, ярко раскрашенные багряными листьями густо плетущегося по беседке девичьего винограда. К вечеру начинала сгущаться прохлада, и Маруся с удовольствием забиралась ко мне под мягкую куртку, сворачивалась там клубочком, уткнувшись, как обычно, носом в шею, и готова была так дремать до утра, если бы… Если бы не надо было мне уходить домой, а ей оставаться на ночлег в бане.

Всё чаще я втихомолку, про себя, задумывалась о том, что вскоре придут и первые заморозки, и вслед за ними настоящие морозы, и долгие холода до новой, далёкой, совсем и не представляемой ещё нынче весны. Что будет делать Маруська одна-одинёшенька в не каждый день протапливаемой бане? Мёрзнуть в своей коробке? Да хоть и бегать днём на улице, по снегу или по холодной земле, чтобы на ночь быть запертой всё в том же холодном помещении? Топить ежедневно баню ради неё? Для нас самих зимой такой необходимости нет, дома тепло, из крана течёт горячая вода, да и выходить на улицу в непогоду порой не хочется без особой надобности.

Мужу поведать о своих размышлениях я пока не хотела, надеясь, что всё разрешится как-то само собой. Время ещё есть. Пока тепло, и травка ещё зелёная, на ней друзья Марусины, подросшие за лето котята, резвятся от души, и она вместе с ними.

Как-то вечером муж пошёл закрыть её на ночлег, но позвонил и сказал, что не знает, как быть: Маруська играет на лужайке с тем самым чёрным котёнком, который пытался нам что-то поведать, когда мы её искали, и её невозможно поймать, в руки не даётся и домой, то бишь в баню, уходить не хочет.

Ждал он её довольно долго, кое-как всё-таки водворил на ночёвку, а утром она не вылезла ему навстречу из своей коробки, не выскочила, как всегда, пулей на улицу, не вопила возмущённо, уцепившись за косяк, в нетерпении, пока ключом откроют дверь. Невесело на него посмотрев, Маруся снова прикрыла глаза и осталась спать дальше.

И я нашла её, по-прежнему лежащей в коробке. От блюдца с едой она отвернулась, и было заметно, что у неё нет силёнок даже выйти на улицу. Взяв её на руки, я поняла, что она и вправду очень слаба и носик у неё горячий.

Что ещё такое? Почему? Откуда эта-то напасть?

Вдруг меня как будто осенило: может, глисты? У котят же, как и у щенят, они бывают практически у всех, и должно же быть от этого лекарство. Побежала в аптеку – закрыто. Тут же, рядом в магазине, продавщица пообещала мне принести суспензию, которую даёт по такому же поводу своим маленьким детям: и котята, и ребята – все они дети, – рассудили мы с откликнувшейся на мою неожиданную проблему женщиной. Правда, впоследствии выяснилось, что напрасно: срочно проштудированный интернет объяснил, что человеческое лекарство кошкам не помогает, у них есть своё. Но выхода у меня пока что иного не было, и обретя, пусть мизерую, надежду, я снова бросилась к Марусе.

Она уже подрагивала от озноба. День был прохладный и пасмурный, – как ни крути, а сентябрь приближался к финалу. Душа у меня разрывалась ещё и потому, что утром должен был вернуться из отпуска сын, двенадцатичасовой перелёт – не шутка, а сообщения о приземлении в Пулково я от него до сих пор не получила. Не разрешала себе нервничать, но под ложечкой поднывало от неизвестности. А тут ещё и Маруся…

Так, будем рассуждать трезво: ей холодно, значит, первым делом надо её укрыть чем-то тёплым и затопить печку. Время бежало быстро. Пришло долгожданное сообщение от сына – уже легче. Марусю с её постелью перенесла поближе к теплу. Она всё время спала, лежала совсем неподвижно, только глаза время от времени открывала, и в них было и равнодушие, и тоска, но и, как мне казалось, вера в то, что я её не оставлю и обязательно помогу.

Через час-полтора вернётся муж, успеем ещё и в ветлечебницу съездить.

За калиткой остановилась машина: сын! Приехал, слава богу, всё в порядке!

Войдя и посмотрев на нас с почти уже безжизненной Маруськой, он сказал:

– Мам, ведь она у тебя до утра не дотянет. – Я внутренне содрогнулась и посмотрела на него затравленно, почти Марусиными больными глазами. – Надо ехать к ветеринару, прямо сейчас.

– Едем, сынок…

Нащупав в кармане куртки какие-то деньги (приём наверняка платный) и взяв Маруську в охапку вместе с её матрасиком, я села на заднее сиденье, и мы полетели. Уже почти пять вечера, кто знает, во сколько закрывается ветлечебница – успеть бы, только бы успеть!

В коридоре дожидались очереди на приём две дамы: одна с вальяжным чёрным котом, спокойно сидящим столбиком у неё на коленях и, видимо, уже привычным к таким посещениям, вторая с маленькой собачкой. Дамы благодушно беседовали, поглаживая своих холёных питомцев, но увидев меня с горящим лицом, заполошно прижавшую к себе Марусю с её безвольно опущенным из одеяльца хвостом, обе поняли степень моей тревоги и предложили пройти без очереди.

Ветврач, молодая совсем девчонка, быстро и внимательно осмотрела тряпичной куклой лежащую на высоком столе Маруську, деловито задавая мне попутные вопросы.

– Понятно, – заключила она. – Этой инфекцией болеют почти все котята, а уж уличные и тем более.

Маруся, не сопротивляясь, получила тут же несколько уколов и назначение приехать завтра в это же время за новой порцией лекарств.

Мой диагноз остался не подтверждённым, да как мне объяснили, и не первоочередным, с этим справимся потом, когда она поправится и окрепнет.

Домой мы возвращались успокоенные. Я была рада, что сын вернулся, к тому же так вовремя, да ещё и, не раздумывая, взял инициативу в свои руки, благодаря ему мы успели в клинику за полчаса до закрытия. Он же был рад, что смог нам помочь. А Маруся крепко спала в моих объятиях, я чувствовала, что она согрелась и убаюкалась, и стало ясно, что её, хоть и очень больное пока состояние, было уже на пути к излечению.

Ни у кого из нас не возникло даже мало-мальского допущения, чтобы её одну оставить на ночь в бане. Я принесла её домой. Достала из шкафа лохматый плед и, укутав в него Маруську, оставила в спальне на кровати, а сама пошла готовить ужин в честь возвращения сына из дальних странствий. Когда они с отцом тоже пришли домой и склонились над измученной котейкой, она приоткрыла глаза, прищурив их с явным выражением благодарности: мол, не волнуйтесь, мне уже получше, и снова провалилась в свой, теперь спокойный, сон.

На следующий день к вечеру мы опять поехали в лечебницу. Маруся всё ещё была слаба, поэтому спокойно сидела на руках, завёрнутая для тепла в мою шерстяную шаль с кистями. В клинике на этот раз посетителей было больше. Я обратила внимание (и сама уже изрядно успокоившись), что работают в ней в основном молодые женщины, ловко и толково делающие свою важную работу. Не всякий и мужчина сумеет сладить с разбушевавшимся котом, а уж тем более – с большой собакой. Собака, крупная, но очень ещё юная овчарка, забавно смущающаяся, когда мы случайно встречались глазами, тоже сидела в очереди со своими молодыми хозяевами.

Нас попросили пройти в другой кабинет, не вчерашний, и немного подождать, пока для Маруси приготовят несколько шприцев с лекарствами. Она, видать, по запахам вспомнила вчерашнее своё посещение этого места и уколы, два из которых были очень болезненными, и слегка уже оклемавшись, не захотела дожидаться новых экзекуций. Я с трудом её удерживала, когда наконец вошли две девушки и предложили мне, чтобы не мучиться от жалости, просто подождать в коридоре. Полностью им доверившись, я вышла, села на банкетку. Напротив сидела очень пожилая маленькая женщина, бабушка – по-другому и не хочется называть это добрейшее, судя по всему, существо, с большим белым котом, смирно лежащим в сумке-переноске.

– Ослеп совсем, старенький уже, – пояснила она мне. – Ношу их сюда каждый день, то одного, то другого. Их у меня восемнадцать.

Я ахнула про себя. Тут с одной Маруськой сердце разрывается, а с восемнадцатью?..

– Да, всех маленькими подобрала на улице. Жалко их очень. Но и сама уже устала, лет-то мне мноого… – протянула, улыбнувшись, старушка с румяными щёчками (от быстрой ходьбы по осеннему чистому воздуху или от гипертонии румяными?..). – Даже подумать боюсь, что будет с ними со всеми, если со мной что случится.

Я не знала, что ответить, какие слова тут можно сказать? Что доброта наказуема? Так вряд ли она и сама об этом не знала, нянчась с этакой кошачьей оравой. Но, с другой стороны, получила бы она за свою не маленькую жизнь столько искренней любви и благодарности от восемнадцати внуков, будь они у неё? Едва ли. Люди далеко не так щедры на чувства и на их проявление, как бесхитростные эти зверюшки, даже не имеющие представления о том, что такое камень за пазухой. Так что бабушка-то была, по сути, счастливейшим человеком.

– А ваша-то кошечка не простаая, – продолжала моя собеседница.

– Почему вы так думаете? – я целиком обратилась в слух.

– Так она у вас семицветная. А это оочень добрый знак.

– Как семицветная? Трёхшёрстная она, обычная кошка. Сама к нам маленькой в огород пришла и живёт. Вот и стала теперь родная, – улыбнулась я, услышав за дверью Маруськино возмущённое мяуканье.

– А вот это и совсем хорошо, что сама-то пришла. Это к счастью. А то, что семицветная – это точно вам говорю. Присмотритесь, у неё ведь много оттенков на шёрстке.

Я не успела уточнить, к чьему конкретно счастью – к нашему, человеческому, или персонально к Марусиному кошачьему пришла она к нам, – Маруську вынесли гордо сидящей на согнутой в локте руке одной из только что лечивших её Айболиток. Я распахнула им навстречу шаль с кистями, и кошка моя нырнула в неё, как в родное уютное гнёздышко.

Приобретя здесь же, в лечебнице, по совету доктора специальный, укрепляющий силы паштет для голодающей который день Маруси, мы поехали домой, уже окончательно поверив в её скорое выздоровление. Всю дорогу она опять спала, укрытая платком, пригревшись на коленях, а дома самостоятельно спрыгнула с рук на пол.

Первым делом дали ей попить, и она полакала немного воды из маленькой широкой чайной чашки. А потом съела буквально капельку того целебного паштета, но мы уже и этому были рады. Всего лишь за два дня она настолько ослабела, что превратилась просто в обтянутый своей семицветной шёрсткой скелет, хвост её волочился сзади, как чужой, а силёнок не было и на то, чтобы спрыгнуть с кровати на пол, – да впрочем, и незачем ей было спрыгивать куда бы то ни было, она спала, спала и спала. А во сне мы, как известно, выздоравливаем.

Мы сели ужинать. Маруся осталась с нами на кухне. Муж держал её на руках, но она вдруг упрямо заёрзала, явно имея какую-то цель. Слезла на пол, села под столом у ног нашего сына, осторожно касаясь лапкой его джинсовой штанины, и подняла голову вверх, чтобы видеть из-под стола его лицо. Было видно, что она собирается с силами. Я боялась, что заберётся к нему на колени, – с его-то аллергией, ой-ё-ёй.

И она это сделала. Умудрилась вспрыгнуть на диван, посидела рядом, потёрлась головой о его руку, а потом нетвёрдо ступая, перешла на колени и улеглась, бессильно свесив лапы спереди и сзади, потому что подобрать их и улечься калачиком силёнок уже не хватило. Мы все сидели, замерев, боясь и за того, и за другого. Я ощущала и вину свою перед большим своим ребёнком, и его взрослое уже понимание всего происходящего, и огромную к нему благодарность.

Благодарность к нему ощущала и Маруся, и выражала её по-своему, как могла и умела.