Грозный – Василий Блаженный. Истина-весть

ВЕЛИКИЙ ОТЕЦ ОТРАВЛЕН

Чуть рассвет коснулся Велико-ханских окон, схваченных крепким морозцем, и стал тускло проникать сквозь изразцовую слюду в хоромы дивными скользящими отсветами, а вся челядь и дворовые люди были уже давно на ногах, а другие и вовсе не сомкнули глаз за ночь.

И целехонький день в тереме было неспокойно и суматошно: по горницам спешно носились стремянные и дворецкие со срочными поручениями, туда-сюда сновали холопы; в Кремль въезжали озабоченные родичи и приближенные к государю люди: родовитые ханы и князья, толпились дородные бояре…

Слуги торопились встретить гостей, провести в терем, а кто прибыл в своей карете, определить на постой экипаж и коней.

Любимые детушки государя Василия: Ванюша и Юрик рано почуяли беду. И в детской горнице «мамки» из челяди не справлялись ноне с крохами – трехлетним Иваном Васильевичем и только перешагнувшим первый годок Юрием Васильевичем.

Ванечка хныкал всю ночь, ворочаясь и вскрикивая, словно у него что-то саднило внутри.

– А-а-а-а! А-а-а-а! – раздавалось всю ночь.

К утру вся его постель была скомкана и сбита в ком, а сам он жалобно хныкал, отворачиваясь от угощений и воды. Капризничал невыносимо! Для мамки Агаши это было дивно: ведь прежде за ханычем такого не наблюдалось, даже когда лезли зубки! Похныкав, Ванюша поднял непрекращающийся рев.

– Иван Васильевич! Негоже так себя вести! – увещала мамка Агафья, полногрудая, миловидная женщина. – Ну-ка, Ванюша, сделаем потягушки!

Но Ваня, раздергав ножками, скривил миленькое личико и из глаз выкатились бусинки-слезинки.

– Дитятко милое, экая хандра сошла на тебя? – поражалась «мамка».

Выхаживая малютку от рождения, Агаша привязалась к Ванечке, как к кровному ребенку. Она была сердобольной русской женщиной, трудолюбивой и искренней. У нее в руках горело любое дело.

Агафья не доверяла челядинам убирать детскую горницу и потому сама усердно отдраивала половицы, стирала Ванюше крохотные одежки. Управившись с делами, рукодельничала, изобретая для Вани незамысловатые игрушки из лозы или бересты.

А то просила дворовых парней вырезать сопилочку или свисток мальчику. И когда Ванюша осваивал новую затею, Агаша счастливо умилялась на разумненького ханыча.

Нынешняя хандра мальчика привела мамку-Агафью в растерянность:

– Аль на погоду? Аль сглаз у дитя?

Поразмыслив, она спохватилась:

– Матерь Божья! Нужно окропить дитятко святой водицей! – захлопотала Агаша.

– Лучше «трезвонной»! – подсказала подоспевшая мамка ханыча Юрия: Любушка. Она прибыла из Сергиева Посада, была богомольна и сведуща во всех святых делах.

– Мой-то Юрко, спаси Господи, подобно твоему гомозился до зорьки! – поделилась она. – Прибегла за водицей! За образами стоят пяток склянок, в них «трезвонная» водичка!

Перекрестившись, Любаша трепетно взяла за иконкой склянку и проворно посеменила в опочивальню Юрика.

По народному поверью вода, взятая из трех храмов, чтобы звон колокола одной церкви не долетал до другой и слитая воедино, обладала силой врачевать разные хвори. Обязательным условием «трезвонной водицы» было: весь путь туда-обратно проделывать молча.

Агаша прочла молитву. Набожно взяв склянку, внимательно осмотрела прозрачную как слеза водицу.

– Уже три года стоит вода и хоть бы хны! – поразилась она.

Перекрестившись, пошептав заговор, с верой окропила Ваню водой. Затем поднесла Ванюше к губкам иконку, дав поцеловать. Чмокнул. Вытер глазенки.

– Помогло! – расцвела мамка-челядина. Протянула ребенку склянку с водой – испил маленько.

– Ну и, слава Богу! – обрадовалась она, принявшись тут же пичкать крошку полбенной (из особого сорта пшеницы) кашей, но тот от еды отказался.

– Впрямь напасть на чадо! – пробубнила озабоченная Агафья.

Розовощекий Иван Васильевич не хворал (слава Богу!) и рос резвым крепышом. И в основном позволял мамке Агаше высыпаться ночами.

Обычно Ванюша просыпался радужным и сияющим как солнышко. С аппетитом съедал поднесенное кушанье и принимался шлепать босиком по мягким шкурам и домотканым коврам. Бегал проворно, часто натыкаясь на мебель и роняя разные предметы! А то и проскальзывал незаметно за порог, скрываясь в неизвестном направлении. Тем приводил мамок и слуг в неистовство.

Малыш был на редкость говорлив: ни на минуту не закрывал рта от лепета. По голосочку его и обнаруживали. Случалось, измотав округу, слуги обнаруживали ханыча в конюшне, спокойно посапывающего в яслях с зерном. А то выискивали в курятнике, где он, разогнав пернатых, клацал яйцами по стенам.

Обувь не переносил на дух! Специально изготовленные для его крошечных ножек сапожки моментально стягивал и зашвыривал в такие места, откуда «мамке» удавалось выудить их с большим трудом.

Да и Юрий не отличался норовом: рос улыбчивым и здоровеньким мальчиком, чем не мог ни порадовать Великого хана Василия, обожавшего своих чад.

Не было такого дня (не считая военных походов), когда бы государь ни захаживал в детскую горницу убедиться в благополучии детей. Заслышав издали голос «тятьки», Ванюшка отбрасывал любые занятия и мчался навстречу. Оказавшись в объятиях батюшки, ребенок взлетал верх, подброшенный сильными руками.

– Ух! Ух, сынка! Дивно! – восклицал счастливый батюшка.

Отец любовно прижимал сыночка к себе. Ваня обнимал пухлыми ручонками отца за крепкую шею, прижимаясь к мягкой шелковой бородке. И принимался хлопать мягкими ладошками батюшку по лицу, требуя повторения «полета»:

– Тятька! Тятька! Ух! Ух! – привязчиво и нетерпеливо лепетал малыш.

Оказавшись в воздухе, ребенок заливался радостно- звенящим щебетом, радуя следившую за ним мамку Агашу:

– Ох уж, батюшкин любимец! Пригож малец! Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!

– Оба любимцы! – отвечал счастливо-зардевшийся государь, получивший детей в зрелом возрасте.

Позабавив Ванюшу, государь брал на руки Юрика, легонько подбрасывая и его. Юра пугался, тараща глазенки на отца, кривился заплакать и тут же скрывался в руках мамки Любушки.

А то Великий хан Василий ложился на пол, на мягкие медвежьи шкуры, и возил детей на себе, изображая лошадку.

Наигравшись, поднимал сынишек на руки, усаживая одного на одну руку, второго брал на вторую. И отправлялся с детьми в приемные хоромы, откуда его такого – взлохмаченного и красного – с шумом выпроваживала ханша Елена.

Тогда государь звонко целовал сыновей в мягкие, как лепестки роз, щечки и возвращал «мамкам».

Иногда государь Василий вывозил Ваню на статном жеребце на прогулку, умостив сынка на овчинном чепраке. Оказавшись высоко над землей, Ванюшка с невероятным восторгом шлепал-прихлопывал детскими ладошками коня по спине. Затем малыш цеплялся за гриву коня так, что не оторвать ручонок.

Жеребец вертел головой, угадывая чутьем ценный груз, и скакал мягко, уменьшая тряску. Колючий ветер хлестал ханычу в лицо, щекоча ноздри и задувая глаза ребенку.

– Жиг! Жиг! Ай-яй! Ай-яй! Ух! – прищуривал он глаза.

И все же крохе удавалось уловить мелькавшие по сторонам дороги высоченные деревья и грозную летучую дружину из могучих витязей-богатырей, несшуюся за ними.

Многое стерлось, ушло в небытие из детской памяти Ивана Васильевича, словно это было в другой неизвестной жизни, но конные прогулки с батюшкой Великим ханом Василием Иоанновичем навечно врезались в сознание ребенка.

И когда уже государя Василия не стало, Ванюше удалось сберечь память об отце, втайне от всего мира, благодаря этим прогулкам.

Эти дивные скачки часто навивались государю Иоанну уже во взрослой жизни ощущением сказочно-богатырской силы отца и его надежной дружины. В дни невзгод конные прогулки с отцом наплывали родным щемящим чувством, придавая силы и укрепляя, вызывая теплую душевную волну благодарности и боли – одновременно.

Конные прогулки остались для Иоанна Васильевича откровением высочайшей истины, стабильности государства, русской мощи, ощущением счастья и безмятежности бытия, упрятанного глубоко внутри. Это единственное он трепетно хранил в закромах души, оно оставалось неутраченным навечно. Это было ощущение живого отца…

Но это было значительно позже, а сегодня в Кремль наплыла, захлестнув людей, тревога.

Нынче в ночь вертелся и ханыч Юрий, не позволяя вздремнуть мамке Любушке ни на часок.

– Зубок лезет! – решила Любушка и напоила младенца травяной настойкой, чтобы он угомонился. Однако Юрий Васильевич уселся на постель, вытараща глазенки на няньку, и не сомкнул их до утра. И чего уж нянька не предпринимала – нет сна у дитяти!

– Хм! Эка неугомонность! – ворчала, позевывая «мамка» Любушка. – Этак свалишься с тобой за день, не спавши!

В тот день обе «мамки» не могли уладиться с детьми.

Кремлевский двор от разноцветных нарядов ханов, князей и бояр уже напоминал пеструю сутолоку на ярмарке или Гостинном Дворе.

Выбравшись из карет, сосредоточенные гости, разодетые в шубы из ценных мехов, добротные кожухи, покрытые византийскими золочеными тканями с кружевом, украшенными каменьями, в высоких меховых шапках или боярках поспешали в Велико-ханские хоромы…

Другие выезжали из Кремля, направляясь с новостями по Первопрестольной.

В хоромах по горницам и светелкам, небрежно оставив шубы на лавках, знатные гости гомонились, сгрудившись по несколько человек, приглушенно обсуждая новости. Челядь неустанно разносила на подносах напитки и закуски.

В просторном холле, чисто выбеленном, со слюдяными цветными оконцами, как раз перед опочивальней государя, собрались ближайшие родичи и приближенные люди (человек до тридцати).

Это помещение служило приемной горницей, и было уставлено широкими лавками и резными ларями, накрытыми домоткаными коврами и шкурами зверей. В горнице бубнящим шелестом завис тревожный говорок. Тяжелое состояние государя заставляло людей вести себя деликатно и скованно.

Сумрачно-огорченные братья Великого хана: Юрий Иоаннович и Андрей Иоаннович, выбитые из колеи его неожиданной хворью, уединившись от всех, сидели на лавке. Они изредка перекидывались словечками, выставляя предположения неожиданного недуга всегда крепкого брата Василия.

Неожиданная хворь государя Василия захлестнула братьев смятением. Неотвратимо-приближающаяся беда тоскливо канючила в душах, выматывая необъяснимой тоской.

– Мало ли случалось невзгод на Руси? Вороги налетали, ненастья хлестали, поганые черными воронами кружили, но вот так гнетуще не стыла душа, – поделился Юрий Иоаннович.

– И у меня тоска рвет душу. Давит и давит… камень. – сумрачно произнес Великий хан Андрей.

– Чую, чую беду… Словно горлица неустанно бьется крылом, разливая горечь над Матушкой Русью. Кажется, уходит почва из-под ног. Бежал бы, кричал, но ни в силах помочь брату, – тревожась душой, вырвалось у Юрия Иоанновича.

Прибыли новые гости: князья Михаил Захарьин и Иван Федорович Бельской. Приветливо поклонившись, чинно поздоровались, затем степенно прошли до Ивана Ивановича Оболенского и Михаила Семеновича Воронцова.

Иван Юрьевич Голицын, Михаил Тучков, Афанасий Бутурлин и несколько бояр тихо общались меж собой, шепотом пересказывая разные случаи.

Среди этого малоподвижного собрания родичей и приближенных выделялся энергичной суетливостью дядя Великой ханши Елены – Михаил Глинский. Потолкавшись среди гостей, он периодически проникал в опочивальню государя. Вскоре появлялся с озабоченным лицом, осведомляя новостями, и ускользал встречать прибывших гостей.

По Московии да и в ближайшем окружении Глинский прослыл заносчивым человеком, имея основание, что он не последнее лицо в государстве. Глинский откровенно требовал к себе учтивого отношения. Он был на виду, однако тайно общался с католическим Ватиканом.

Вероятно, если бы кто-нибудь оказался повнимательнее, несомненно, отметил бы странное поведение братьев Шуйских с мечущимися взглядами, ведущих себя как воры: то осторожно бубнивших, то невпопад говоривших, то притворно-скорбящих, то бросающих «косяки» на братьев Великого хана.

Василий Васильевич Шуйский выражал на лице чрезмерную скорбь. Тем не менее, не пропускал мимо своих ушей ни единого заинтересовавшего его словечка. А Иван Васильевич без толку топтался, тревожась и вздрагивая от всякого звука, суетливо пристраивая свои руки.

Среди разношерстного собрания Московской знати братья Шуйские выделялись горделивостью, считая себя выходцами высокого рода Руриковичей.

Да, они были Руриковичами, но только по имени: истинного духа Рурика, радетеля державы, в них не проявилось. В сих мужах восторжествовала гордыня, искорежив чистоту Божьих истоков Высокого Рода.

Скрипнула дверь, зависая неприятно-продолжительным скрежетом. Все обернулись на этот звук. Из опочивальни государя, гуськом, поплыли знахари один за другим – семь человек. Знахарей поспешно собирали со всей волости.

– Как он? Есть надежда? – рванувшись до врачевателей, стал допытываться Великий хан Юрий Иоаннович.

Поднявшись с лавок, бояре и князья шумно задвигались, окружив лекарей нестройным собранием.

Первым знахарем оказался замысловатый с виду старик-угр из народа чудь. Старинный костюм старика, расшитый традиционной вышивкой и множеством металлических украшений, навевал таинственность и загадочность. Из-под шапки старика выбивались темно-русые завитки с проседью. Глубоко посаженные спокойные глаза строго поглядывали на князей и бояр.

Угр сдержанно поклонился знатным людям, то же самое проделали другие лекари. Не тушуясь перед важным окружением, лекарь обвел родовитых гостей цепким пронзительным взглядом синих глаз.

– Ждете?! Плох Великий Отец! Черная рука ходила! – отрывисто изрек он. – Ох, горе вам! Поплачете! – пророчески бросил старик, приведя гостей в смятение. И пробившись сквозь толпу гостей, лекарь степенно удалился.

Второй лекарь, по виду мордвин или мариец, выставил иное предположение:

– Я нахожу, у Великого хана Василия разыгравши желчь! И коль она успокоится, дело пойдет на поправку! – высказался он убедительно.

– Енто точно! От желчи может быть хвороба. – предположил кто-то из гостей.

– Негоже класть льдины на лоб! Виновна желчь. – уверенно талдычил второй лекарь.

– Не выдумывайте! Не желчь разыгралась! У государя огневица! – заспорил следующий знахарь-ведун: дородный дьячок, одетый в темный строгий наряд. – Се видно по жару в теле!

– О-о-ох, завели! Кто, что говорит, а толку нетути! – с огорчением вырвалось у кого-то из знати.

– Жар ист нихт вредить! Брюшина ист вредить! – авторитетно изрек худосочно-высокий немец-врачеватель.

– А я гуторю – огневица! Чаво спор заводить!? Огневица!

– Будя! Будя вам! Не шумите! – одернул спорщиков пожилой мужчина, одетый в грубый кафтан и рубаху из холста. Его добродушное лицо с мягкими чертами, выцветшими глазами и бровями выделялось русской древностью. Сказывали, что сей дедушка известный знахарь-травник.

Через плечо у знахаря висела дорожная торба, заполненная сушеным разнотравьем. Трава постепенно заполнила слащаво-дурманящим запахом весь холл.

– Разыгралась желчь!

– Какая желчь? Видели его язык? А веки? – лекари продолжили спор.

Травник решительно махнул рукой и возвысил голос, веля спорщикам умолкнуть.

– Угомонитесь! Послушайте меня! Отравлен Великий хан Василий. – неожиданно убедительно изрек травник, строго глянув из-под сдвинутых бровей на лекарей, а затем перевел взгляд на князей и бояр. В глазах травника и на его лице выразилась скорбь.

– В первые сутки нужно было давать настойку травы «Стоглав» в большом количестве – нутро промывать. Жар бы не поднялся и все бы обошлось. А на вторые, третьи сутки – нема толку!

– Отра-а-а-авлен?! – пошелестело по толпе.

– Не страшатся, ироды, греха! – осуждая негодяев, громогласно бросил он в толпу знати упрек. – Забывахом Бога и не…

Но его оборвал тот, кто толковал про желчь:

– Тако предположение не доказуемо! У хворого язык не…

– Кх-х… Великий хан Василий отравлен. – угрюмо отрезал травник. – Пена не перестает ийти. Тако уж намаялся страдалец…

Пробившись через скопище знатного окружения, травник направился на выход. Мордвин последовал следом, пытаясь его переубедить.

– Отче, отравление не выражено, оно… Не гоже вести таковые речи, коль… нет уверенности!

Бояре и князья невольно потянулись за лекарями.

– Знахари! Стойте! – расстревожившись, Михаил Захарьин окликнул уходящих. – Сказывайте, как сейчас Великий Отец? Толком ведь ничего не сказано!

Знахарь-травник остановился.

– Плох Великий Отец. То бредил, то кликал жену. К обеду полегчало, приспнул, – с неподдельным состраданием заговорил он. – А вы на что надеялись? Хоть бы ханшу Елену кликнули! – бросил травник отрывисто, словно сердился на кого-то.

– И впрямь, где Великая ханша?

– Поди, молится…

Помолчав, травник добавил:

– Ишо плакал… государь. Молча… кх-х… Слеза не высыхала…

Сказанное травником смутило многих, у некоторых повлажнели глаза.

– Службу-то правили? – встрял кто-то из бояр.

– Правили, – ответил лекарь. – И всенощную правили, и утреннюю, и досе… читается молебен.

Потоптавшись, нескладно раскланявшись, лекари направились из приемной горницы.

– Погодьте уходить! – спохватившись, воскликнул брат государя Андрей Иоаннович.

– Кто-нибудь остался подле хворого? Аль, все ушедши?

– А то как-жа! Остался Егорий-аптекарь. Кх-х… Мы-то блюли всенощную.

Лекари удалились. В приемной горнице стало тихо: знахари ввели людей в душевное смятение. Но вскоре гости загомонили, неподдельно сокрушаясь.

– Похоже, и впрямь государь отравлен…

– Вот горе-то!

– Как рука поднялась?! Душегубы!

– Тута не душегубство, а зверство! Как можно такое сотворить?! Великий Отец у нас не привередливый…

– Кому Василий Иоаннович не угодил?

– Скажешь, мало мерзавцев? Кому пригож, а кому и лих!

Однако Великий хан Юрий Иоаннович не впадал в уныние, он верил, что произойдет чудо. Пока Василий был жив, жила надежда, что все обойдется. «Нужно верить! Брат пересилит хворь! Случается же чудо!» – не уставая, твердил он себе.

Горе сковало душу Великому хану Андрею Иоанновичу и забилось горькой птицей, требуя выплеснуться криком, эмоцией, жесткой силой. Он невольно провел рукой по груди, словно пытаясь сбросить тяжесть. Куда там! И от сдерживания кричащих чувств, в горле Андрея Иоанновича сдавило и запершило.

– Неужели потеряем брата? – опечалившись, прошептал он.

Нечувственными ногами Андрей Иоаннович поплелся к широкой лавке и тяжело сел, поникнув телом и душой. Юрий Иоаннович пошел следом.

– Э-э! Погоди горевать! Авось, обойдется! – дотронулся рукой до его плеча Юрий Иоаннович. – Даст Бог, выдюжит брат! Он всегда был крепок!

– О чем толкуешь, братец?! Я не ребенок, понимаю… И крепкого свалит отрава! – горестно заметил Андрей Иоаннович.

– Не печалуйся, брат. Нужно верить! Верой поддерживать хворого!

Братья Шуйские затерялись в скученности людей. Однако Василий Васильевич Шуйский выделился: он вдруг принялся причитать:

– Ой-ей-ей! Как жаль, как жаль Великого Отца! И за что такая участь у него?! Мы всегда почитали государя! Ах, несчастье!

– Не дай Бог, дознаются, – немыми губами шепнул всполошенный Иван Шуйский, испуганно рыская глазами по боярам и князьям.

– Молчи. – шепнул Василий Шуйский, коротко и жестко дернув Ивана за рукав. – Еще раз пикнешь… – шикнул он на брата и вновь громко запричитал: «Ему бы жить да жить еще! Вот несчастье!»

Братья Шуйские, изобразив на лицах скорбь, приняли вид кротких овечек. И все же у Ивана Шуйского терпения хватало не на долго:

– До-о-ознаются! У меня чу-у-уйка, – вновь затревожился он.

– Ну, ты, гад! – устрашающе округлив глаза, брякнул Василий, а громче принялся скороговоркой торочить:

– Брат, видишь, как оборачивается! Плох государь! На кого оставит Великий хан Московию? На сынка-кроху? Ох, горюшко…

Василий Шуйский поспешно скользнул глазом по сторонам – никто не глядел в их сторону, людям было не до них. У Василия Васильевича отлегло от души. Да не совсем! Брат не владел собой, приходилось держать его под контролем.

Великий хан Юрий Иоаннович Дмитровский, оглянувшись на бояр, толпящихся перед опочивальней государя, скользнул взглядом по их лицам. Приметив, что на них изредка поглядывали, стараясь подслушать, потянул брата в сторону.

– Отойдем.

Братья отошли в глубину горницы. Юрий Иоаннович тихо спросил:

– Андрей, не знаешь, как ханша Елена? Печалуется?

Андрей Иоаннович полыхнул на Юрия глазами. Осуждая невестку, отрывисто бросил:

– Токмо на людях!

– Брат, прекрати!

Андрей Иоаннович усмехнулся:

– Нынче я случайно застал Елену в трапезной, оживленно болтающую с модисткой!

– Не суди. Такого обращения требует долг. А на душе, поди, у нее «кошки скребут».

– Какие там «кошки»!? – полыхнул Андрей Иоаннович. – Тама другое…

Андрей не принимал лжи и лицемерия. Он горько переживал недомогание брата и жаждал видеть в поведении невестки сердечность и участие.

– Андрей, оставь…

– Как можно? В глазах Елены сияла радость! – насупился Старицкий.

– Брат, ты не вгляделся, – настойчиво одернул его Юрий Иоаннович. Сам же был наслышан о поведении невестки, собираясь открыть все государю Василию. Однако подходящего случая не находилось.

– Вгляделся! Поверь мне! Я не обнаружил в ее глазах ни тени печали. Меня се поразило: отчего радость?!

Андрей Старицкий скривился как от зубной боли и, сумрачно взглянув на брата, гневно процедил:

– Тута такое… с Василием, а у жены сияющий вид и мысли далеки!

Юрий Иоаннович смотрел с застывшим лицом в одну точку: на дверь в опочивальню государя. Все разговоры об обыденом казались ему настолько нелепыми и лишними, что даже томили. Хотелось тишины, а Андрей распалился…

– Юра, тебе все равно? – потормошил его Андрей, отрывая Юрия Иоанновича от размышлений.

Юрий не ответил, зачем-то спросил:

– Ты гуторил с Еленой?

– Нет. Увидев меня, она спохватилась и скривила срамное лицо, пытаясь заплакать. Я видел: она просто кривилась!

– Не хотел открывать. Ходят толки…

– Что умолк? Говори!

– Забудь! Не будем про то баять.

– Гуторь! – настойчиво потребовал Андрей Иоаннович.

– Слухи ходят… Неладно ведет себя Елена. – хмурясь,

обронил Юрий Иоаннович. – Сказывали, к ней частый ходок полководец Овчина-Телепнев-Оболенский.

– Хорош герой! Кабы поведать про то брату! – вспылил Андрей Иоаннович.

– Не вздумай!

– Хорошо.

– Андрей, гляди, не проговорись! Вовсе сгубишь Василия!

– Юра, нашел о чем тревожиться! Сейчас не до того! – сокрушенно промолвил Андрей Старицкий.

– Ты прав. Дай брату поправиться, – произнес Дмитровский, мельком взглянув на брата. И осекся, увидев, как у того загорелись надеждой глаза.

– Спрошу. Поведай, братец, не кривя душой: как думаешь, выдюжит Василий?

Великий хан Юрий Дмитровский настойчиво отгонял от себя тревожные мысли, а они не отступали, нашептывая о надвигающихся бедах. Взглянув в напряженное лицо брата, отвел глаза. Андрей вымаливал надежду, а ее уже не осталось.

– Я наблюдал за глазами честных знахарей: они кричали о беде. Се нужно принять… И придется… – он не договорил, все было ясно.

– Не правильно это! – протестуя против обстоятельств, против судьбы, воскликнул Андрей. – Такие люди должны жить по три жизни!

Тонкочувствующий и болезненно воспринимающий тяжелые душевные удары, Андрей сник. Он неловко уткнулся головой брату в плечо. Припав, скупо заплакал. Поспешно стал вытирать слезы расшитым платком.

– Будя! Будя! – успокаивал Великий хан Юрий Иоаннович. – Авось, смилуется Господь, случится чудо – пойдет Василий на поправку! – высказался он, а самому захотелось укрыть брата от злой судьбы, подставляя свое плечо. Да как это сделать?

Андрей Старицкий поднял на него жгучие глаза:

– Меня терзает одно: коль не поднимется брат, кто станет править Московией? – вдруг выплеснул он то, что нечаянно возникло, преследуя неотвязно новой заботой.

– Мы с тобой присягнули ханычу Ивану… ишо в годок. Василий не раз упоминал, что государем быть токмо Ванюше! – неуверенно промолвил Юрий Иоаннович.

– Пока Иван войдет в лета, долгонько ждать! Мальцу токмо три годка минуло! – ответил Андрей Иоаннович.

– Нехай Ванюша растет. Груз правления придется взвалить на плечи кому-то из нас: тебе или мне, рассудил Юрий Иоаннович.

– Пожалуй. Сице будет правильно.

Великому хану Андрею Старицкому не хотелось верить в то, что неумолимо приближалось. Однако тревога за всю Россию вдруг охватила душу пламенем: «Как Матушке России остаться без Великого надежного Отца!?»

Сердце вдруг заволновалось, в голове поплыл туман, и Андрей Иоаннович четко произнес, словно уже не сам говорил, а губы нашептывали сами по чьей-то воле:

– Будя по-другому! – сказал и умолк, а потом неожиданно выпалил: – Братец, нас с тобой не допустят до правления! Править будет Елена.

Юрий Иоаннович недоверчиво взглянул на брата: такого предположения у него не возникало. Он попытался взвесить возможную ситуацию: «Елена?! Возможно ли!?» Такое назначение он посчитал бы сущим сумасбродством:

– Брат, да это вовсе не разумно!

– Се не нам решать. Ты вспомни, Юрий! – потормошил Андрей брата. – Василий давно готовил ханшу Елену к правлению Московией. Со дня венчания он стал обучать ее наукам и грамоте.

– Науки – одна сторона дела! А хватит ли тямы у чужеземки управлять русским народом в окружении своры поганых?

Андрей Иоаннович тяжело вздохнул:

– Куда ей! В характере ханши сплошь самомнение! Однако на то не посмотрят. Ты взгляни на Михаила Глинского: у него подметки под ногами горят!

– Надеюсь, в случае непоправимого, Василий успеет распорядиться разумно.

Перед глазами Великого хана Андрея промелькнуло веселое лицо невестки и его передернуло:

– Эге-гей, братец, попомнишь меня, нас с тобой ждут не розы, а розги. За власть придется биться.

– Так что? Будем биться, – согласился Юрий Иоаннович и горячо продолжил: – Андрей, я не выгадываю лично для себя почестей, не рвусь к престолу ради тщеславия! – он вскинул на брата строгие глаза. – Меня волнует судьба Матушки России. Опасаюсь, что ханша загубит все добрые дела, с трудом добытые и утвержденные Василием!

– Сомнений нет! Без Василия Русь поникнет, – горюя о брате, промолвил Андрей Иоаннович.

– Я не могу смириться с этим. Уповаю на Господа: авось, поднимется брат! До чего же тяжело на душе!

– А мне не горько? Тута горюй-не горюй, а размышляй наперед!

Великий хан Юрий Дмитровский оглянулся на сутолоку князей и бояр, и ему открылась картина истинного отношения знати к беде. Он отметил тех, у кого печаль и тревога на лицах были не показными, но заметил гостей с отвлеченными взглядами, а то и мужей, укрывающих в глазах злорадство.

Великий хан Юрий доверял честным открытым людям, но познал и подлую людскую душонку, уживавшуюся в телах хитрецов-лицемеров. И таковые не редкость!

Глядишь, усердствуют князьки, набиваются на приятельские отношения, а в действительности хитрят-выгадывают, ибо души подернуты червоточиной. А о некоторых и говорить не приходилось: злорадство хлестало изо всех щелей. Так и поджидали, чтоб споткнулся.

Юрий Иоаннович положил руку на плечо брату и промолвил:

– Коль постигнет горе, мы не имеем права оставаться в стороне, – твердо произнес он, как решенное. – Брат, мы в ответе за Матушку Русь! Нам надлежит оберегать государственное дело да поступать по совести, пока Ванюша войдет в пору!

Великий хан Андрей Иоаннович согласился:

– Коль Живой Боженька уподобит, взвалим на себя ношу! Не подведем.

– Дай Бог, чтобы малец Иван пошел в отца да радел о державе! – сердечно проронил Юрий Иоаннович и вновь загоревал: – Сколько добрых дел почал Василий! Как же некстати его подкосили!

К братьям приблизился Михаил Воронцов. Он приветливо поздоровался, пытливо всматриваясь в братьев, словно собираясь им что-то сказать. Андрей Иоаннович это приметил.

– Михаил, сказывай, что у тебя!

Воронцов потянул братьев из горницы. Прошли в маленькую светелку.

– Вам сие известно? – подозвав братьев к окошку, Михаил указал на прибывший экипаж. – Великий хан Василий запросил у митрополита Даниила «пострижения»! Митрополит благословил и готовит обряд. Ужо дьяки прибыли из монастыря.

Братья пораженно уставились на Воронцова, размышляя о сказанном.

– Пострижение?! Эко брат выдумал! – удивленно изрек Великий хан Андрей.

– Ишь, куда его хворь потянула!

– С чего вдруг ся блажь? – возопил Андрей Иоаннович. – Да ето… ето… поди, чудачество! Великий хан – и вдруг в монахи! Он не сказывал, к чему сие?

– Никому не известно, – не ожидая острой реакции братьев, Воронцов пожал плечами.

– Юрий, не пойму, зачем се надоть Василию? – недоумевал Андрей Иоаннович, растолкав скучившегося брата.

– Похоже, вовсе плох государь, – с болью изрек Юрий Иоаннович. – Готовится…

И на его глазах навернулись слезы. Зашмыгав носом, Юрий Иоаннович отвернулся.

– Но к чему «пострижение»?! – не понимая, вопросил Андрей Иоаннович.

Великий хан Юрий, не стыдясь, смахнул слезу и обронил:

– Дьяки сказывали, что став монахом, ушедший сможет прямо из неба вершить суд над обидчиками детей и близких. Баяли, у мирянина на небе не те полномочия!

– Хм! Токо, кто собирается обижать племянников?! – вскипел Андрей Иоаннович. – Сице неуважение к нам, братьям! Он позорит нас недоверием! Мы блюдем честь, мы не воры! Скажи, Юрий!

Пригорюнившись, Юрий Иоаннович тяжело вздохнул:

– А-а-а… Нехай, как хочет. У него своя доля, а у нас своя… воля.

Воронцов окинул взглядом братьев и, видя неподдельное огорчение на их лицах, подтвердил:

– Коль Великий Отец Василий удумал «пострижение» из-за недоверия к вам – никуда не годиться! Се преждевременный укор не токмо вам, братьям, но и всей Думе, всем родовитым ханам и князьям!

У Андрея Старицкого вскипело в душе. Чего было больше – боли, горечи или обиды, не разобрать! Грех обижаться на брата Василия, нечаянно уходившего, торопливо принимавшего поспешные решения; а скорее Андрей просто почувствовал, что придется жестко схлестнуться с ханшей Еленой, на чьей стороне теперь окажется правда.

«Похоже, Василий сделал упор на ханшу Елену. Не зря пострижение, чтобы мы не роптали, – сокрушенно подумал Юрий Иоаннович и его мысли всполошено заметались. – Как выстоять Московии?»

Заглядывая наперед, Юрий Иоаннович растревожился: становилось не ясно в чьи руки перейдет в дальнейшем правление на Руси! И он уже понимал, что после ухода Василия назреет заваруха, этого не обойти! И от того еще больше разозлился: прольется невинная кровь.

Подумав о Великой ханше, Юрий Иоаннович растревожился пуще прежнего. Он вспомнил ее надменный взгляд, намедни брошенный ему. Ясно, она не допустит братьев до правления! За ханшей Еленой стояли Глинские, их круг, выдвигались католики из Запада, стоял полководец Овчина-Телепнев-Оболенский с воинством. Хочешь, не хочешь, вставали две противоборствующие силы.

Поди, а это уже известно: алчное окружение вокруг Матушки России вмиг почует проруху. Быть беде. Ратные же силы Руси только-только крепятся. И чем закончится сия двойственность, невозможно предугадать!