Грозный – Василий Блаженный. Истина-весть

– Ой, Васенька, что се нашло на меня, сама не ведаю! – непринужденно всплеснула Даша руками. – И чего ето я разбушевалась?! Можно подумать, не в чем стать перед мужем! Тута хватит нарядов и для дочек, и для внучек! – радостно сообщила она, метнувшись к тряпкам. Однако приостановилась.

– Вася, судачат: бабий ум короткий! Однако выслушай, худого не посоветую, – молодица скорым шагом подошла, присела на лавку, да сама стала, лаская, поглаживать муженька по плечу. – Васенька, голубчик, коль тетушка живет одна, поди, ей скучно. – ласково защебетала Даша. – Кто утешит, кто скрасит старость? Пожилому человеку дорого внимание и забота!

– Нашла о чем баять! – отпрянул Василий. – Как подойду? С каким лицом покажусь? Батюшка гуторил: Лукерья наказывала не пущать нас на порог и дорогу заказала Шуйским наведываться до нее!

– О-о-о-х! Страсти какие! Забудь, Васенька! Ты-то не обижал тетушку! Какой с тебя спрос? Стань лисичкой, подлащись до Лукерьи, задобри ее. Авось и забудет старые обиды! Чует мое сердце, у тебя все сладится!

Василий Шуйский с удивлением взглянул на Дарью Алексеевну, словно увидел ее впервые.

– Эко, завела… – проронил он неуверенно.

– Любое сердце отходчиво на добро, – увещала Дарья. – Уж, кому-кому, а мне ведомо: ты горазд молвить теплое словцо!

– Дарья, нашла с чем сравнить! С бабами ладить – простецкое дело! А растопить тетушкину ледяную глыбу – се мне не по плечу!

– По плечу! По плечу! – пустилась молодица в уговоры. Видя неуверенность мужа, распалилась сама: – Вася, коль надо, я поеду с тобой. В ножки кинусь! Поди, спина не переломится!

Василий тяжело выдохнул скопившуюся в груди тяжесть, пытаясь нащупать в своей душе зацепку на примирение с тетушкой, однако одернул прыть жены:

– Погоди, Дарья, не суетись…

– Ну-те, увалень! Васенька, не медли! – ласково щебетала Даша, нетерпеливо теребя рукав мужа.

– Хм… Раскинуть нужно мозгами, – неуверенно протянул он, вдруг принявшись отстукивать какой-то марш по столу.

– Ах, ты! Как же неповоротлив! Помолись у иконки да сразу и езжай! – прилипла Даша к нему, как банный лист. – Вот и все «раздумье»! Бог управит!

В душе Шуйского промелькнула слабая искорка надежды, и он ухватился за нее как за прочный канат, перебираясь в обнадеживающую лагуну.

– Дело баешь, сударыня, – благодарно улыбнулся Шуйский.

– Вот и езжай с Богом! Утряси ваши дела!

– Утрясу… погодя, – вдруг смутившись, недовольно изрек Василий Васильевич. – Иди, иди, займись делами!

Проясив тайну семейных неурядиц, Даша суматошно выискивала пути к исправлению. По ее оживленному лицу всполошенной наседкой заскользила сумятица чувств. Дожидаться, пока муж осмелиться дерзнуть на примирение с теткой она не могла и насела на мужа, не отступая. Увидев, что Василий набычился, отступила, но ненадолго. Набравшись храбрости, вновь лилейно затараторила:

– Вася, послушай, ноне поезжай к тетке, – не отступала молодица. – А-а! Мне же сон давеча привиделся: курка в лукошко снесла враз десяток яиц.

– Се к слезам, – отстранился Шуйский. – Нарюмалась нынче… вот и… сон…

– Не-е-етушки! Я сверялась по Соннику – се большой прибыток! Сон в руку! Езжай! – пристала Дарья. – Не оставляй на авось! Мало ли что, – настойчиво наседала молодица.

Всколыхнув старую рану, Василий Шуйский насупился и вновь принялся сосредоточенно пересматривать стрелы.

Дарья Алексеевна, не дождавшись ответа мужа, тихонько поднялась с лавки и занялась вещами, аккуратно складывая их в сундук, изредка поглядывая на Шуйского. Забывшись, тихонько завела песню:

 
Плыла павушкой к кринице,
А навстречу мил-дружок:
– Поцелуй меня, девица,
Подарю тебе платок!
Сколько дней о том мечтала,
Закраснелась, как букет.
А сердечко трепетало:
Не открою свой секрет.
– Поднесу злато колечко! —
Толковал милой дружок.
– Твой подарок без словечка,
Как без цветиков лужок!
– Не угодны те подарки —
Видно, царский ждешь венец!
Тихо молвила: «Слов жарких
И признаний жду, купец!»
– Ох, лебедушка-девица,
Сладки сахарны уста!
Распалила страсть жар-птицей,
За любовь товар отдам!
– Нет цены девичьим ласкам, —
прошептал тут ветерок.
– Златом-серебром напрасно
за любовь завел ты торг!
– Не губи, краса, отказом,
Для меня ты краше зорь!
Дева тихо тут созналась:
Любит парня с давних пор!
 

Внизу гулко стукнуло, продолжительно заскрипев входной рассохшейся дверью. Послышались тяжелые шаги по лестнице, шарканье перед входом и в светелку ввалился Иван Шуйский, втиснувшись в низкий проем двери. Он, как и брат, отличался богатырским сложением.

Рыжая пышная борода, крупноватые улыбчивые губы, налитые щеки Ивана предполагали добродушие и мягкотелость, но плутоватые глаза говорили о притворно-обманчивой внешности: внутри поживал невиданный сквалыга.

– Родичи, будьте здоровы! – пророкотал он, удивленно осматривая горницу с разбросанными вещами.

– И тебе того же, – недовольно взглянув на брата, сухо ответил Василий.

Меж собой братья были близки, хотя обычно старший Иван уступал младшему Василию, как более сообразительному и находчивому.

– Браток, что за свара тута? – удивленно вопроосил Иван Васильевич, пристально посматривая то на брата, то на невестку.

– Да не… Все ладно: по-доброму, по-семейному, – отнекался Василий.

– Хм! Коль по-доброму, отчего «на нерве?»

– Тебе почудилось, – блеснув очами откровенно-красноречиво на брата, Василий подчеркнул, что тот явился некстати.

– А-а-а… Понятно… А ежели как на духу, чаго не поделили?

– Говорю, все тихо, мирно!

– Хм… На слух вродесь не жалуюсь! – насмешливо бросил Иван, поведя плечом: «Не хошь говорить, не больно надо!»

Не ожидая приглашения, Иван примостился на лавке.

Последив за занятием Василия, старший брат перевел взгляд на раскиданные одежки.

– О! Гляди-ко! Не знал, что у Дарьи Лексеевны столько одежи, – завистливо изрек Иван, мечась зорким взглядом по добротным вещам. – Прям-таки, загляденье! Невестка, чего устроила переполох?

– Да так… От нечего делать пересматриваю тряпки, – нехотя бросила Дарья, пряча покрасневшие от слез глаза.

Иван Шуйский был жаден до невозможности. И, не скрывая, придирчиво осматривал богатые наряды молодицы, пожирая одежки загоревшимся алчным огнем.

Обычно Иван чуял выгоду носом, как собака дичь! И не гнушался заполучить нечаянный прибыток в дом, коль он доставался легко. Даже из-за мелочей, не смущаясь, горланисто ввязывался в свору, будь то боярин или смерд. В такие минуты его глаза, и без того большие, выпячивались, белки наливались, от носа под щеками прорезались резкие складки. Распалившись, как самовар, преображался в безобразного мужичка.

Иван ухватил пятерней несколько стрел, принявшись внимательно их осматривать.

– Знатные наконечники! Чья работа?

– Ездил до князя Свиридова… Ефим-кузнец… кует…

– Гожие! – причмокнул Иван языком. И тут же, вновь скосив глаза на Дарью, поинтересовался: – Дарья Алексеевна, наряды-то, поди, на торжище готовишь? Али как?

– Еще чего?! Из чего выросла, собиралась… отдать девкам в людскую, – невесело пошутила Даша.

– Гляди-ко! Вещи добротные, – всколыхнулся Иван.

– Ты не разглядел, Ваня! Всяких полно: и добротных, и так себе, – отстранилась молодица.

Иван Васильевич рассеянно скользнул взглядом по горнице и цепким взглядом вперился в приглянувшиеся одежки.

– Алексеевна, а не жирно буде холопам? Выдели моим дочкам нарядов! – стал выпрашивать Иван и живо подхватил юбку и пару сарафанов. Оправдываясь, добавил: – Вымахали невесты! Все платья малы! А обрядить ноне двоих… ощутимо! Так я выберу, что тебе тесно?! – с надеждой запытал он.

– Ишь, губы раскатал! – налетела на него Дарья Алексеевна, проворно вырывая из его рук одежду. – Я ишо сама не родила деток! Авось пригодятся наряды моим дочкам!

Иван Шуйский, одарив Дарью презрительной усмешкой, перевел глаза на Василия. И негромко проронил:

– Вася, снизу уловил краем уха: тута вспоминали тетушку Лукерью…

Василий раздраженно зыркнул на него:

– Уловил?! Мы же не громко…

– Не громко? Бучу завели: на весь двор слыхать!

– Ладно, будя! – оборвал Василий брата.

Иван наклонился к Василию и шепнул:

– Приспело… погуторить о тетушке.

Василий блеснул на брата напряженными очами:

– Чего затевать сей разговор? Токмо теребить душу?! – буркнул он.

Иван тяжело вздохнул. Оглянувшись на Дарью Алексеевну, стараясь, чтобы невестка не услышала, тихо произнес:

– Дошли толки…

– Т-с-с! – резко одернул его Василий и, повернувшись к жене, окликнул:

– Дашенька! Слышь, голуба!

– Слышу, слышу!

– Уважь! Поднеси-ка из погреба бражки или медовухи! – распорядился Василий.

– Поднесу! – одарив мужа нежной улыбкой, Дарья проворно вышла.

– Теперя сказывай, – позволил Василий.

– Тута… ето… такое дело, – начал скомкано Иван и вдруг растерялся, боязливо взглянув на брата. – Вот что. Сказывал писарчук, он от дьяка… выведал…

Василий напрягся, в сердечке тревожно затинькало, навевая, что с не добрыми вестями прибыл брат.

– Не тяни! – жестко рубанул Василий. – Баешь, касаемо тетушки Лукерьи? Что за толки!?

– Касаемо. А больше всего нас с тобой! Тетка Лукерья собралась отписать земли в монастырь, – выпалил Иван.

Опешив, Василий Васильевич подскочил. Резко ухватив Ивана за плечи, тряхнул.

– Чаго баешь?! – всполошившись, воскликнул он. – Се брехня!

Иван раздраженно оторвал от себя цепкие руки брата и обреченно плюхнулся на лавку.

– Не брехня! Ужо кликала монахов да велела дьяку готовить бумаги, – горестно проронил Иван, тяжело вздохнув. Он пересел на лавку ближе к печи и бросил несколько поленьев.

Прищурившись, Иван Васильевич уставился в яркое зево печки. Огонь, торопливо мечась по дровишкам, жгучими языками пламени безжалостно обращал поленья в угли и пепел. Взгрустнулось. Так и затеянная Лукерьей суета, вдруг воспалившись, готова были поглотить их надежды на добро рода Шуйских.

– Эх-ма, как же палит нутро…

Во всю обожженная душа распахнулась, оголив неприкаянность и обугленность. Уже казавшееся своим, добро вновь объялось пламенем и вот, вот возмется огнем, уплывая в чужие руки. А братьям Шуйским оставалось только наблюдать, как вываливается из воза принадлежавшее их роду богатство, продолжая растекаться по чужим сундукам. А их судьбинушка: волочить дни горемыками на сумрачном тракте с убого-протянутой рукой.

– Неужель оставит нас… в сермяге?! – выплеснул Василий, потеряно взглянув на брата.

– Выходе, так, – горестно согласился Иван.

– Тьфу! Вражина, а не тетка! – взревел Василий. – Карает… карает племянников!

Вошла Дарья Алексеевна с глиняным кувшином и кружками. Поставила на стол. Сама занялась сбором одежды. Василий налил в кружки, протянул Ивану. Тот, прихлебывая, испил. Василий взял свою кружку, да так и застыл в задумчивости: «За какие грехи выпала житуха скудная?!»

Василий Васильевич жадно осушил. Посидел, скучившись. Вновь налил. Выпил. Не ощущая хмеля, еще раз выпил. В голове туманно поплыло, по нутру разлилось тепло. В сердце всколыхнулось жгучее пламя, докатываясь до горла. Запершило. В голове мелькнуло: «Эх-ма! Ни радости! Ни просвета!» Кто-то неумолимый вновь и вновь вырывал из рук давно ожидаемое огромное наследство. Нужно было что-то предпринимать! Но что?

Взглянув на брата, сидевшего на лавке с обреченным видом, Василий понял: брат не помощник в сем деле. И Василий Шуйский решил мчать до тетушки Лукерьи. Он еще не знал, что будет делать: валяться в ногах, слезно умоляя тетушку? Скандалить? Или… лилейно заискивать? Не знал. Но чуял нутром, нужно ехать, нужно спасать убогое положение.

– Иван, я ето… занят ноне, – вдруг заторопившись, бросил Василий.

Проворно поднявшись, опрометью ринулся в другую горницу переоблачаться. Иван Васильевич, мельком взглянув брату вслед, сам поднялся. Потоптавшись на месте, понаблюдал за невесткой, как та аккуратно убирает вещи в сундук. Иван двинулся стремглав на выход, ухватив по пути пару юбок, кофту да сарафан. К его счастью Дарья Алексеевна того не приметила, а то бы… скандала не избежать!

Спустя время Василий Васильевич возвратился в горницу, переоблаченный до неузнаваемости. Он окинул взглядом комнату: убрано. Дарья заканчивала складывать вещи в сундук.

– Даст Бог, Дашенька, будут у тебя новые наряды, —неожиданно выпалил Василий.

Дарья поднялась, удивленно взглянув на мужа.

– Далеко ли собрался?

– Не ведомо ли тебе, Лексеевна, что жене негоже выпытывать о том мужа? – одернул ее строго.

Дарья согласно улыбнулась, но вдруг метнулась к Василию:

– Погоди! Непорядок у тебя!

Окинув нежным взглядом мужа, она старательно разгладила ворот на его кафтане. Он обнял ее.

– Иду, голуба, по весьма важному делу… Помолись за меня!

У младшего Шуйского с юности выработалось особое, щепетильно-обостренное отношение к своему внешнему виду: как-никак по роду хан! И таковых родовитых по Руси осталась горстка! И посему одежду носил самую добротную, хоть нынче и не по средствам. Белье покупал из тончайшего полотна, красочно расшитое. Кафтаны – шерстяные или бархатные хорошей работы или из заграничной ткани; как есть добротные, искусно украшенные золочеными шнурами. Штаны шил из хорошего полотна; сапоги выискивал или заказывал из тонкого сафьяна, вышитые бисером по краю голенищ и украшенные дорогими камнями.

Особое внимание Шуйский уделял шапке, отороченной ценным мехом. Головные уборы были «слабостью» Василия. Материал для шапок подбирал весьма тщательно и всякораз сказывал: «Папаха хана видна издалека!» И то верно! По замысловатой шапке Василий Шуйский легко обнаруживался в любой сутолоке!

Шубу носил из ценных соболей. На шее Шуйского блистали золотые цепи-бармы из золотых медальонов. На пальцах его рук обычно красовались массивные кольца. Своим видом Василий Шуйский показывал, что владеет несметными богатствами! А сам был гол как сокол! Однако форс держал! Так и ноне принарядился. И сразу повел себя вальяжно.

– Не скучай, Даша, займись чем-то, – миролюбиво наказал он жене, поспешая из горницы.

Дарья взялась за вышивку. Послышались размеренные шаги Василия Васильевича вниз по лестнице. Хлопнула входная дверь. Стихло. Оторвавшись от работы, Дарья зевнула, собравшись пойти вздремнуть. Какой-то шум привлек ее внимание. Прислушалась. Снизу донесся резкий скрип двери и – хлоп, хлоп!

Затем раздались тяжелые поспешные шаги наверх, под которыми тяжело заухали скрипучие ступени. Вскоре всполошенный Василий ворвался в горницу, торопливо сбросив на ходу шубу и шапку, стянул сапоги. Затем снял золотые бармы и кольца. Поспешно отправил золото в шкатулку, стоявшую на божнице. После того неловко и поспешно принялся снимать добротные наряды, швыряя их жене в руки.

Ничего не понимая, Дарья молча принимала одежду мужа. Видя его воспаленность, помалкивала, опасаясь грубого окрика.

Оставшись в нижнем белье, Василий метнулся к сундуку с поношенной одеждой, отшвырнув старенький стертый тулуп, раскинутый на крышке, на пол. Спохватившись, поднял тулуп. Усмехаясь, придирчиво осмотрел его и примостил на лавку.

Порывшись с гримасой в сундуке, выбрал простенькую рубаху, вылинявшие штаны и затрапезный кафтан. Морщась, натянул на себя эти одежки. Затем обулся в простые, залатанные сапоги. И к завершению наряда надел старый тулуп, отброшенный на лавку.

«Так-то лучше!» – удовлетворенно хмыкнул он и, подмигнув Даше, изрек:

– Теперь я схож с братом Иваном!

Удивленно взиравшая на сие переоблачение, Дарья тревожно запытала:

– Васенька, здоров ли ты? Аль наши дела так плохи, что ты собрался просить «Христа ради»?!

Шуйский насмешливо сощурился:

– Дарья, не суй нос в чужое корыто!

– Насмехаешься… – обиделась Даша, поджав губки.

Василий миролюбиво улыбнулся:

– Даша, будя тебе дуться! Надумал над Иваном подшутить! Тот любитель облачать на себя тряпье! Коль встрел бы меня ноне Иван, всласть потешился б!

Обидевшись, Даша повела плечами и дерзко налетела:

– Я уж понадеялась, что ты прикинешься паинькой да помчишься к тетушке, а ты надумал устраивать маскарад!

– Завела… песню, макитра, полная макухой…

Надувшись, Даша небрежно бросила на сундук одежду мужа и уселась за вышивку.

Шуйский походил-попрыгал по горнице, обвыкаясь в непривычном наряде. Спохватился: «Что водрузить на голову?» Не выискав ничего более подходящего, взял свою меховую шапку. Задумавшись, подержал-покрутил ее в руках и все же надел на голову.

«Шапка мое лицо… Лицо не подменю!» – убежденно пробубнил себе под нос.

Однако добротная шапка, как он понимал, не вязалась с ветхой одеждой. И Шуйский несколько раз снимал ее и вновь надевал, потом засунул за ворот кожуха. Дарья Алексеевна, не понимая спешного переоблачения муженька, искоса подсматривала за ним.

Уж вовсе собравшись, Василий Васильевич замаялся: что-то его держало. Раздумывая, Шуйский потоптался посреди горницы. Всполошившись, мельком взглянул на Дарью Алексеевну, занятую работой, ринулся до божницы. Отгородившись от жены спиной, ухватил пятерней шкатулку с золотом, открыл…

Покопавшись в шкатулке, проворно выхватил коробочку с женским украшением. Открыл коробочку, довольно похмыкал себе под нос. Затем по-хозяйски припрятал коробочку за пазуху. Усердно перекрестившись на образа, что-то тихо зашептал.

– Василий! Сие ты мне преподнес! – уследив содеянное, вспыхнула Дарья.

Шуйский недовольно скосил на нее глаза.

«Ох, кулема остроглазая!» – недовольно муркнул он. Однако тут же подлащился к жене, чтобы не подняла скандал:

– Не гневайся, Дашенька! Коль удачно… съезжу, куплю тебе дюжину таковых! – бросил Василий, торопясь к выходу.

– Шутишь?

Уже у двери Василий напористо пробасил:

– Какие шутки? Сама надоумила! Семь годков не был у тетушки! Как идти без подарунка?! Ей не поднесешь общипанного воробья!

– Ах ты сладенький мой, к Лукерье… настропалился!? – расцвела Даша.

– К ней…

– Вот и славно, голубчик! Ехай с Богом! – ласково прощебетала Дарья Алексеевна и перекрестила мужа.

– К тетушке… собравшись… Как встретит?! – вдруг замялся Василий.

Даша метнулась к мужу, обняла, нежно погладила.

– Поди, ждет тебя тетка одинокая!

Василий Васильевич недоверчиво крутнул головой.

– Вряд ли. Ты ее не знаешь. Тетка по натуре вреднючая!

– Чует мое сердце: как родню встретит! Не пасуй! – подбадривая мужа, убеждала Даша. – Вот увидишь, все будет хорошо! Божечка, помоги сердечному!

АХ, ТЫ МОЙ КОНЯШКА!

За два месяца до свалившего его недуга Великий хан Московии Василий находился с братьями, ханами Андреем Старицким и Юрием Дмитровским и всей свитой на охоте.

Ханские охоты – древний традиционный русский обычай. Выезжали по осени вглубь лесов с обслугой, с псарней, с арбами, заполненными всем необходимым, останавливаясь в одной из деревень Московского ханства. И как пойдет охота, так задерживались на промысле до двух и более месяцев.

В тот год осень выдалась сухой, слякоти не было. Большие ранние снега и морозы еще не обрушились на землю. Лишь свежий утренний морозец, соперничая с осенним прогревом, обволакивал серебристым инеем лесную природу, поджидавшую зимушку: серебрил жухлую поникшую траву, ложился хрустким покрывалом на опавшие листья; легкой звездной пыльцой окутывал и студил оголенные метелки деревьев и раскидистые еловые лапы.

Однако хвойный лес поражал зеленью, словно его не коснулись холода. Правда был звонче, скованней и казался недоверчиво-настороженным…

Дышалось легко, полной грудью. От избытка кислорода в сосновом бору людей слегка покачивало. Смешанные перелески мелькали перед глазами охотников темной оголенной наготой и только изредка попадались кусты, чудом сохранившие яркое одеяние: пунцово-пылкое, жгучее, словно куст объят трепетным догоравшим пламенем.

Рассекая загустевшую скученность утреннего тумана, братья: Великие ханы Иоанновичи скакали на добротных жеребцах по лесной ухабистой дороге в намеченное место. Следом, распределившись по группам, по лесным тропам ехали на конях князья и бояре, по извилистой дороге пробирались зипунники на телегах; селяне-охотники шли прямо по лесу, удерживая собак.

Братья-ханы углубились в лес. Вроде ничего особенного в их облике и не было: словене, русские люди! Но своим видом они отличались от обычных мещан и даже помещиков или бояр. Благородная внешность, богатырская силушка, живой ум, внутренняя собранность, честность, ответственность – являлись принадлежностью великого рода Руриковичей.

Даже на беглый взгляд была видна неуловимая схожесть братьев: Василия, Юрия и Андрея. Она проявлялась во многом – в крепких телах, в мужественных чертах лица, в манерах поведения, в скупых и властных жестах. А в обращении с людьми – в открытости и доброжелательности.

Если же внимательно вглядеться в братьев Иоанновичей, каждый из них был индивидуален; и даже могло показаться, что они вовсе не схожи.

Правитель Руси Великий хан Василий – крепкий дородный мужчина, настоящий русский богатырь. Он обладал редкой способностью охватить разом проблему и живо найти решение. Был скор в мыслях и делах, требователен и властен. Лицо у него было живым и строгим; прямые глаза говорили о честности и великодушии. Будучи отходчивым, ни на кого не таил зла. Зато с ворами и разбойниками не церемонился и был жесток.

– Какое им помилование?! – бушевал он на ханских судах.

– На первый раз… можно и простить…

– Ни первого, ни второго раза не будет! С разбойниками поступать по их же законам – ибо другого языка они не имают! Сей раз помилую, вдругораз ишо больше нашкодят. Волку сменишь натуру?! Как бы, не так! – рассуждал Василий Иоаннович. – Да и охочим до разбойного дела будет наука!

Прибывшим издалече заграничным послам Василий Иоаннович сказывал открыто: «По дружбе придете – братьями назову. С мечом пожалуете – не обессудьте!»

Провинившихся князей, бояр, служивых людей, посадских, мещан – Великий хан наказывал особо, полагаясь на их совесть.

Государь велел глашатаю зачитывать принародно о нарушителях, выставляя их на площадь к позорному столбу; других облагал штрафами, некоторых сажал в темницу до выкупа родными. Пробирало… Но никого не бичевал и не казнил.

Покушение на жизнь словенина считалось большим грехом. Вопрос о жизни человека находился в руках Господа.

Однако учитывая тяжесть греха, люди, порой, сами устраивали самосуд. В таких случаях хан не вмешивался: «Значит, такова воля Бога!»

Хан Юрий Дмитровский младше Великого хана Василия. И сам был как порыв: шумливый, открытый, безудержный. Живое выразительное лицо располагало к общению и вызывало доверие. Мягкие и доверчивые голубые глаза, наивные и простодушные, из которых лились искорки, не вязались с высоким саном. Зная это, хан старался меньше улыбаться, напуская на себя солидность и строгость. Случалось, даже сердился: «Я ж не девица красная, улыбки

раздаривать! Хан должон быть строг!» А сам уже расплывался в добродушной улыбке.

Вероятно поэтому Великий хан Юрий, на первый взгляд, казался легковесным. Однако вотчиной управлял сноровисто и имел добрый прибыток в делах. Был верен, надежен, честен и ответственен. И потому имел много друзей, готовых откликнуться по первому зову.

И коль налетали ненароком поганые, будучи отчаянным и храбрым, хан Юрий соколом мчался в бой, ведя за собой дружину. В ратном деле у него проявлялись ярость, решимость, мужество и даже жесткость.

Великий хан Андрей Старицкий – младший из братьев. Он такого же роста, как хан Юрий; черты лица жестковатые. Нависшие соколиным крылом черные брови над пронзительными карими глазами и глубокая складка на лбу, говорили о воле, сдержанности, храбрости, жесткости в характере. И никто не ведал, что под грубоватой внешностью скрывалась чистая ранимая душа ребенка.

К холопам Андрей Иоаннович был требователен, но не жесток. Провинившихся мужчин-холопов заставлял выполнять бабские повинности: доить коров, белить холсты, стирать тряпки в реке. И как уж те тогда вымаливали пощады, но хан был непреклонен. Понабравшись стыдобушки от насмешников, мужички старались впредь не плошать.

В своем кругу Андрей Иоаннович считался мыслителем. В его душе то и дело возникали благородные мысли о святой справедливости, а мудрое чело постигали философские рассуждения. Тем не менее, дружину держал крепкую. В битвах Великий хан Андрей был отважен и смел, мчась наудалую.

Младший, как часто водится в семьях, мазун и любимчик. И это отразилось в общении: Андрей нуждался во внимании братьев. Частенько, оставив дела на стольника, Андрей скакал до Великого хана Василия. Тот, разбирая житейские и спорные дела бояр, видел, что брат соскучился и молча указывал сесть рядом. И когда заходил спор по делу, государь Василий обязательно интересовался мнением младшего брата. А потом утверждал: «Глядите-ка! Младший братишка оказался смышленней всех! Ишь, как подошел к делу!»

Проведав Великого хана Василия, Андрей направлялся до Юрия, найдя занятие по душе. Иногда братья заводили игры, потехи, состязания. Что-что, а охоту Великий хан Андрей обожал. Вот уж раздолье душе!

Великие ханы Андрей Старицкий и Юрий Дмитровский считались рачительными вотчинниками. Они заботились о смердах, поддерживая их в нужде; к хозяйским работам подходили осмотрительно, не нагнетая излишней нервозности и суматохи во время страды.

Селяне, сознавая справедливое отношение хозяев, трудились добросовестно. И потому хозяйства братьев были крепкими. Но лодырям, подлым ворам и пропойцам ханы не давали спуску!

Братья-ханы были связаны крепкой дружбой и по первому зову дружно съезжались погуторить, поделиться, а то и побороться!

Окружив участок леса, охотники гнали зверей. Лес оглашался звуками рожков, улюлюканьем, шумом, гомоном, заливистым лаем гончих…

В этот сезон охота шла азартно. Гончие псы гнали дичь и зверье. И каждый выход в лес был удачным. По возвращению на стоянку смерды трудились допоздна, разделывая туши, засаливая их и коптя; да и кожемяки были завалены работой.

После охоты ханы, князья и бояре шумно общались, ели запеченную дичь, пили пиво. Бражкой или чем крепче не баловались – не принято было. И только для увеселения пригубляли медовуху. Да и она была не крепка.

Постреливали, соревнуясь, из луков по мишеням; метали топорики и клинки по установленным щиткам. В выходные, после молебна, устраивали игры, боролись, стреляли из лука.

– Так-то попасть не нужно большого старания! Ну-кась! Попади с завязанными глазами!

– Я-то попаду! А ты порази-ка враз две цели, выпуская из лука две стрелы!

– Вдругораз попаду! Нынче глаз запорошило!

Балалаечники до звезд наяривали лихие напевы, изредка развлекал охотников мужик с медведем. Все было как обычно.

В один из промысловых дней гончие напали на след стаи вепрей. Шуганув из зарослей свиней-дикарей, погнали их в засаду.

– Гонят! Гонят! Ишь, повизгивают, захлебываются псы! – всполошились смерды, угадав по визгу собак большую удачу.

– Айда, гони на вороных поперед стаи!

– Не выпущай!

Великий хан Василий в тот день некстати запозднился, разбирая тяжбу помещиков, прибывших издалека. Примирив спорщиков, отправился на охоту. Ехал один на белом в яблоках коне Найденыше.

Проехав по мелколесью до лесного массива, Великий хан не обнаружил своих на месте и поскакал дальше по лесной тропе, надеясь обнаружить их по шуму. Двигался не торопясь, огибая кусты, прокручивая в голове причину разлада помещиков: нарушение границ.

«Слить бы всех в один гамуз и не было бы споров», – озабоченно размышлял он.

Из трущобы, усиливаясь к нему звуком, раздался треск сушняка. Василий Иоаннович, вслушиваясь, притормозил коня. Треск и топот раздались вовсе рядом.

Не успел хан что-то подумать, как ветви кустарника резко разметнулись и на тропинку вырвались из кустов три крупных секача. Видать, стая вепрей ушла по ущелью, а эти отбились. Всполошенный конь шарахнулся в сторону, но густой лес не пустил уйти.

Старый секач, оскалив клыки, как борзый набросился на Найденыша, рванув его за заднюю ляжку. Василий Иоаннович стремительно соскочил с коня. Конь, резко взбрыкнувшись, мощно саданул вепря копытом. Секач, дико взвизгнув, перекувыркнулся и тяжело громыхнулся на мелкий кустарник, кроша и подминая ветки. А жеребец тяжело осел на задние ноги.

Рванув из седла бердыш, Василий Иоаннович в два прыжка оказался подле отброшенного дикаря. Яро замахнувшись, саданул кабана топором, отсекая голову за раз.

Два других секача жадно набросились на коня, пытаясь порвать его. Коняшка тяжело привстал; раз, два отбился копытом. Но ноги ему поранили.

Не забочась о своей жизни, хан метнулся в пекло драки. Подскочив, наотмашь громыхнул одного дикаря обушком, удачно свалив наземь. И тут же стремительно крутнулся к другому, бросившемуся на хана с оскаленной пастью. Государь не успел отпрянуть, как вепрь вонзил острые клыки в его сапог и с треском вырвал шмат обувки. К счастью, ногу не повредил.

Наспех размахнувшись, хан наметил ударить кабана по голове. Жахнул. Но не убил, а только зацепил по краю головищи. Собачий заливистый лай выплеснулся рядом. Вепрь, пронзительно завизжав, шарахнулся в лес.

Расслышав визг кабанов, ржанье коня, сюда уже спешили охотники, оказавшиеся поблизости. Собачий лай заполонил лес.

Взглянув на раненного любимца, Василий Иоаннович крайне огорчился и бросил бердыш: «Вот досада! Ах, ты мой коняшка!»

Государь бросился к коню, пытаясь осмотреть раны. Кровь, сочась, залепила темными шмотьями-сгустками и бурыми подтеками весь левый бок, да и вторую ногу, и невозможно было что-либо разглядеть.

– Найденыш, что за напасть на тебя?! – горестно посетовал хан, вдруг растерявшись. Он не знал, чем помочь любимцу.

Из лесу появились охотники-селяне. Оценив поле стычки Великого хана с дикими кабанами, подивились его удали. Конь вертел головой, поглядывая на людей, из его глаз катились слезы.

– Гляди-ко, как порвали жеребца, – охал Василий Иоаннович, вглядываясь в раны.

– Не горюй, хан! Случалось хуже того!

– За неделю-другую затянутся распанахи. – подбадривали Василия Иоанновича мужички, принявшись помогать коню.

Осмотрев раны, более опытные охотники засомневались:

– Ето как пойдет лечение!

Врачуя жеребца, расторопные охотники завели меж собой спор-перепалку:

– Укус дикого зверя опасен.

– Се для кого как! Для кого и комар опасен!

– Известно, всякое случается. Но чтоб так порвать жеребца – тут недалече и до беды!

– Тьфу, на тебя, Матвей! Не приведи, Господи!

– Да я к слову…

– Должон поправиться коняшка…

– Загадывать нельзя, однако ход рысака может нарушиться!

Помочились на раны – верный способ заживления. А тут уже подкатила телега с охотничьими припасами, нашлось все что требовалось.

Видя, что Найденыш не встает на ноги, охотники задумались, как доставить коня на хутор. Загвоздка! Решили соорудить настил из жердей, прикрытый еловыми ветками. Проворно смастерили. Сообща с трудом передвинули жеребца на настил, удобно подстелив ему под бока хвойные ветви. Управились еле-еле! Тяжесть-то какова! Отдышавшись, дали коню попить медово-овсяного пойла.